Геринга подхватили на руки и трижды обнесли вокруг стола. Потом много пили, клялись, что не посрамят оружия великой Германии и завоюют славу не только для себя, но и для своего любимого военачальника Германии Геринга.
…И вот эта война. "Войнишка, а не война! - ухмыляется про себя командир бомбардировочного полка Отто Фарнбаум. С кем скрещивать мечи? Где добывать славу? На каждые полтора десятка наших боевых машины - один летающий гроб противника! Швыряем бомбы, бочками лакаем испанское вино, развлекаемся с девицами, а где репетиция? Ни одного воздушного боя, в котором можно было бы себя показать. Черт бы подрал этих испанских вояк!.."
Отто Фарнбаум поднимался в воздух почти каждый день и почти каждый день ожидал: вот сегодня должно что-то произойти, может быть, именно сегодня испанцы встряхнутся и, собрав со всех фронтов свои самолеты, бросят их на защиту Мадрида. И тогда можно будет послать в Берлин отчет: испытание выдержано, германский меч закален отлично!
Но проходил день за днем, ничего не менялось. Отто Фарнбаум недоумевал. Что же они скажут Герингу, когда, прилетят домой? И что Геринг скажет им, "провозвестникам нового духа новой Германии"?!
…К "юнкерсу" Отто Фарнбаума почти вплотную приблизился "хейнкель" с рыжей лисой на фюзеляже. Это была машина Эриха Эрлера - командира эскадрильи истребителей. Кто-то однажды сказал об Эрихе: "Это не только умный, но и хитрый, как лиса, летчик". Польщенный такой оценкой, Эрлер пригласил художника, и тот нарисовал на фюзеляже его машины великолепную рыжую лису с пушистым хвостом.
Эрих летел рядом всего несколько секунд, но Отто успел увидеть улыбку на его лице и жест, который как бы означал, насколько прекрасное у него настроение. Отто тоже взмахнул рукой и тут же просигналил: "Выходим на цель, перестроиться в первый пеленг".
Мадрид и его окрестности теперь хорошо просматривались. В районе Карабанчеля и Каса дель Кампо шли бои - оттуда поднимались дым и гарь, видны были султаны вздыбленной земли. Сейчас, подумал Фарнбаум, такие же султаны вздыбленной земли, камней и бетона он увидит в Мадриде. А Эрих увидит и другое: мечущихся по улицам людей, обезумевших от страха, уползающих в свои щели-норы и воздевающих к небу руки то ли с мольбой о пощаде, то ли посылающих проклятия.
Фарнбаум оглянулся. "Юнкерсы" уже перестроились в правый пеленг и ждали новой команды. Фарнбаум особенно любил это мгновение: ему словно передавались и волнение, и напряжение летчиков, изготовившихся обрушить на цель десятки и сотни бомб, и их нетерпение.
И вдруг боковым зрением он увидел, как пара "хейнкелей", все время летевшая справа от него и чуть выше, резко отвернула в сторону и с набором высоты ушла далеко от строя.
- В воздухе противник! Нас атакуют сверху! - крикнул штурман.
Но Фарнбаум уже и сам это видел. И по силуэтам сразу же узнал самолеты, с короткой дистанции открывшие по его "юнкерсу" огонь: это были русские истребители И-16, маленькие, верткие, в сравнении с "юнкерсами" кажущиеся игрушками. Испанцы их называют "мухами". Они и вправду похожи на мух. Но, черт возьми, эти "мухи", кажется, умеют здорово жалить. Резко рванув свою машину влево и выйдя из-под огня, Фарнбаум оглянулся. Строй "юнкерсов" распался. Одна из машин, дымя, медленно разворачивалась на сто восемьдесят градусов и со снижением уходила назад. Другая, переваливаясь с крыла на крыло, болталась так, точно у нее были перебиты все тросы рулей управления. А потом Фарнбаум увидел, как "муха" с трехцветным знаком республиканской авиации на крыле зашла в хвост "юнкерсу", отвалившему от строя вправо, и… Вначале Отто даже не поверил своим глазам: "юнкерс" вспыхнул сразу весь, нет, не взорвался, не разлетелся на части, а именно вспыхнул и некоторое время, от мотора и до стабилизатора охваченный пламенем, продолжал лететь на неглубоком вираже, а затем клюнул носом и огненным шаром понесся к земле.
- Это Любке! - Голос у штурмана дрожал, в нем, как показалось Фарнбауму, слышались не только страх, но и слезы: Виктор Любке, старый пилот-бомбардировщик, был его двоюродным братом. И уже с яростью и отчаянием штурман крикнул: - Какого же черта делают эти идиоты Эрлера!
Эрих Эрлер в это время атаковал истребитель "девуатин". И не потому, что считал его легкой добычей. Он, конечно, знал: "девуатин" в сравнении с его "хейнкелем" - тихоходная колымага, срубить которую он может в два счета. И вначале Эрих даже не обращал на эту колымагу особого внимания. "Потом, - решил он. - Потом, когда мы разгоним всю эту стаю "мух", я займусь "девуатином". Он от меня не уйдет".
Но вот Эрих Эрлер увидел, как русский истребитель поджег "юнкерс" и свечой взмыл вверх, готовясь, видимо, к новой атаке. И Эрих, дав полный газ, устремился за ним. У Эриха был большой запас скорости, и он уже почти настиг "муху", и уже взял ее в прицел, и уже почувствовал, как от возбуждения дрожат его пальцы на гашетке, когда вдруг прямо перед носом своей машины увидел этот самый "девуатин", открывший по нему огонь из пулемета. Трасса прошла от мотора так близко, что лишь чудом Эриху удалось избегнуть катастрофы. Но он вынужден был отвернуть… "Муха", которую он преследовал, сделала боевой разворот и снова врезалась в еще не до конца разбитый строй бомбардировщиков.
- Ах сволочь! - вне себя от ярости крикнул Эрих.
И пошел в атаку. Сейчас он с этим "девуатином" рассчитается. В поле его зрения попал атакуемый русским истребителем "хейнкель" молодого летчика Клюге. Эриху надо бы пойти ему на выручку, но он не стал этого делать. В конце концов, сейчас идет первый настоящий бой, и Эрих Эрлер не может, не имеет права не открыть в этом бою счет. Он - командир эскадрильи, ему многое доверено, и с него многое спросится. До сих пор русские истребители И-16 над Мадридом не появлялись. Эрих Эрлер, по крайней мере, их здесь не встречал. И, конечно же, командование у него спросит: "Что вы лично, как командир эскадрильи, сделали, чтобы ваши подчиненные воочию убедились: наши немецкие истребители - это машины, равных которым не существует? И он, Эрих Эрлер, ответит: "Я первым срубил русский истребитель на глазах у своих подчиненных!" Кто, в конце концов, в этой кутерьме разберется, какой именно истребитель вогнал в землю командир эскадрильи - русский И-16 или старую французскую калошу "девуатин""?
3
Когда Гильом Боньяр увидел мчащийся на истребитель Павлито "хейнкель", он, не раздумывая, бросил свою машину наперерез и открыл огонь. Трасса прошла совсем рядом с мотором, но лишь рядом, ни одной пулей его не задев. Сквозь зубы выругавшись, Гильом отвернул в сторону, однако через мгновение ему стало ясно: "хейнкель" с рыжей лисой на фюзеляже теперь уже преследует его собственную машину. И еще Гильому Боньяру стало ясно, что от "рыжей лисы" ему не уйти. Он попытался сманеврировать, но "хейнкель", точно привязанный к нему невидимыми нитями, не только не отставал ни на метр, а неумолимо настигал его, хотя огня почему-то не открывал. "Решил бить наперника", - с неизвестным ему до сих пор чувством тоски подумал Гильом.
В стороне, метрах в ста слева, "моска" с четверкой на руле поворота зашла в хвост "хейнкелю", зашла снизу. Гильом все прекрасно видел, видел, как летчик (Гильом тут же вспомнил: на "четверке" летает Денисио, друг Павлито), открыл огонь, - и "хейнкель", задымив, пошел вниз. Через секунду-другую заполоскался белый купол парашюта, и Гильом, забыв об, угрожающем ему самому опасности, крикнул: "Браво, Денисио!" В тот же миг мимо его машины, отсекая от него "рыжую лису", пронеслась "муха" Павлито. Пронеслась на пикировании, с такой бешеной скоростью, что Гильом лишь мельком успел заметить на фюзеляже цифру "5". "Рыжая лиса" дрогнула, свечой взмыла вверх и вправо, а Гильом, мысленно поблагодарив своего приятеля Павлито, дал полный газ и пошел на сближение с удиравшим "юнкерсом".
"Юнкерс" шел с легким снижением, наверное, для того, чтобы увеличить скорость. Карусель боя осталась теперь позади, здесь, в этом клочке неба, были лишь "юнкерс" и Гильом на своем "девуатине". Глянув вниз, Гильом увидел изгибающуюся полоску реки. "Это Мансанарес, - вспомнил он. - За ней - фашисты". И туда же уходит "юнкерс". По тому, как он тяжело уходит даже на снижении, Гильом определяет: "Этот гангстер отбомбиться не успел. И я заставлю его освободиться от своего груза теперь же. Пусть он накакает на головы своим друзьям, и тогда, если даже мне не удастся его срубить, они не простят ему такой пакости…"
"Юнкерс" открыл огонь первым. Наверное, стрелок слишком торопился, может быть, страх, что его вот-вот могут убить, не давал ему возможности вести прицельный огонь - так или иначе, его огонь не причинил Гильому вреда.
Как ни странно, волнения Гильом не испытывал. "Я его все равно доконаю, - только эта мысль и владела сейчас им. - Я его обязательно доконаю".
Он мог уже сейчас ударить по кабине летчика, и все было бы кончено. Однако Гильом этого не делал. Приблизившись к "юнкерсу", он с короткой дистанции послал прицельную очередь по левой плоскости, и ему показалось, будто даже сам почувствовал, как задрожал, забился в судороге бомбардировщик. "Браво, Гильом! - сказал он себе. - Браво, Гильом, можешь повторить!"
И он повторил. Снова короткая очередь, снова судорожные толчки - и вот на землю полетели бомбы. Внизу - конница мавров, внизу - таборы и бандеры марокканских вояк, итальянские и немецкие танки. "Браво, Гильом! Браво, Гильом Боньяр!"
Не надо обладать слишком уж развитым воображением, чтобы представить, что там делается. Стоны, проклятия, паника! Лошади давят друг друга и своих всадников, в щепки разносят подводы, обезумевшие люди тщетно ищут укрытия.
А "юнкерс" продолжает освобождаться от груза. Еще одна бомба, еще одна и еще. "Все?" - спрашивает Гильом Боньяр.
У него сейчас злые глаза, он мало похож на самого себя. Он не забыл, что несколько минут назад его жизнь висела на волоске, что его хотели уничтожить, сжечь, превратить в обугленный кусок мяса. Не-ет, он этого не забыл! И, пожалуй, никогда не забудет. Первый бой вообще никогда не забывается. Особенно если этот первый бой мог стать последним. Да, если бы не Павлито, Гильом Боньяр уже не был бы Гильомом Боньяром - от него ничего не осталось бы. Как сейчас ничего не останется от тех, кто сидит в этом "юнкерсе".
Он дал полный газ, подобрал высоту и пошел в последнюю атаку. Теперь он бил по кабине летчика. С "юнкерса" огрызались, в правом крыле "девуатина" уже появились дыры, но Гильом не замечал этого. Он, кажется, что-то кричал, какие-то бессмысленные слова, может быть, ругательства - никто его не слышал, как ничего не слышал и сам Гильом.
…Отто Фарнбаум уронил голову на штурвал и несколько мгновений сидел неподвижно, будто оцепенев: Из правой ноги, повыше колена, хлестала кровь, он чувствовал, каким влажным и горячим стал комбинезон. В глазах поплыли черные круги, потом небо вдруг дважды или трижды перевернулось, мелькнули багровые - страшно багровые, как будто их насквозь пронизали тысячи молний, - облака ("Откуда они взялись? - вяло подумал Фарнбаум. - Их ведь совсем не было!"), а земля, тоже необыкновенно багровая, провалилась в какую-то бездну, в черную пустоту.
Как ни странно, никакой боли он сейчас не испытывал: жизнь уходила из него медленно, но неотвратимо, он словно погружался в сон.
- Нет! - Фарнбаум произнес это слово вслух и еще раз повторил: - Нет!
"Девуатин" бил по плоскости. Машина вздрагивала, точно от причиненной ей боли, но пока продолжала лететь. Стрелок почему-то молчал, и Фарнбаум спросил:
- Ты что, Вилли?
Стрелок не отвечал. "Значит, все, - подумал Фарнбаум. - Значит, конец".
Он увидел, как истребитель стал набирать высоту. Нетрудно было догадаться, что летчик сейчас пойдет в последнюю атаку. С пикирования ударит по кабине или по мотору - результат будет одни и тот же.
"Надо прыгать, - подумал Фарнбаум. Надо сейчас же прыгать!"
И продолжал сидеть, судорожно вцепившись обеими руками в штурвал. С неожиданной ясностью перед ним предстала картина всего, что произошло. Гибель Любке, разбитый строй бомбардировщиков, дьявольская карусель боя "хейнкелей" с русскими истребителями и, наконец, сброшенные им, Отто Фарнбаумом, бомбы на свои собственные позиции. Все казалось непостижимым, непонятным - какой-то страшный кошмар, в который невозможно поверить! Десятки раз они вылетали бомбить Мадрид, десятки раз после каждого вылета они разочарованно роптали, что настоящему летчику без настоящего боя жить невероятно скучно и воевать не интересно, и вот первый же бой… Да, все это непостижимо и чудовищно: он, прославленный летчик люфтваффе Отто Фарнбаум, начинавший свою карьеру вместе с Германом Герингом, потерял все в один день, даже в один час.
Все можно оправдать, все можно простить - и неудачный вылет, и потери, но кто оправдает и простит сброшенные на головы своих солдат бомбы? Скажут, паника, трусость, Отто Фарнбаум, спасая свою шкуру, своими руками уничтожил десятки, а то и сотни солдат фюрера и дуче. Отто Фарнбаум… Презренное имя…
"Надо прыгать, - еще раз сказал самому себе Отто Фарнбаум. Взглянув на землю - далекую, чужую, неуютную - и почувствовав проникший к самому сердцу холод, сказал уже тверже: - Нет!"
…Задымил левый мотор "юнкерса". Разлетелся фонарь кабины. Летчик - немец, итальянец или фашист-испанец (какое Гильому Боньяру до этого дело?) - сидел, пригнувшись, втянув голову в плечи. Стрелок, наверное, уже был убит.
- Ну? - сказал Гильом. - Долетался?
Вначале "юнкерс" высоко задрал нос и на какое-то мгновение словно замер на месте. Машина Гильома промчалась мимо, и когда Боньяр обернулся, чтобы еще раз взглянуть на дымящийся "юнкерс", тот уже отвесно падал на землю.
* * *
Денисио вначале шел левее командира интернациональной эскадрильи мексиканца Хуана Морадо. Правым ведомым Морадо был Павлито. Как и условились на земле, Морадо повел эскадрилью в сторону Сьерра-де-Гвадаррамы. Зная, что фашисты обычно подходят к Мадриду на высоте двух - двух с половиной тысяч метров, Морадо набрал три.
Вершины Сьерра-де-Гвадаррамы теперь оставались внизу. А у подножия гор синели озера, на холмах и в долинах темными квадратами вырисовывались оливковые рощи. По тропкам и узким дорогам в горах не то шли машины, не то ползли подводы - с такой высоты разглядеть было трудно.
Денисио смотрел на землю и не мог избавиться от мысли, будто все, что сейчас происходит, не имеет никакого отношения к реальности. Это дивное утро, эти дивные, все в снегах, как в белом пуху, вершины гор, речушки и озера, оливковые рощи и легкий над всей округой туман - все дышит покоем и миром, все и создано природой для покоя и мира, и нет, не может быть такой тучи, которая бы накрыла всю эту красоту черным крылом и послала бы на землю страшную беду. Но она уже надвигалась, эта черная туча, она уже заволокла почти полнеба Испании, и там, где она проходила, шел кровавый дождь. Трудно, ой как трудно во все это было поверить и ко всему этому привыкнуть. И трудно было привыкнуть к мысли, что вот скоро, может быть, ты встретишься в теперь уже близком и дорогом для тебя небе с людьми, которых ты никогда не видел и не знал, но которые стали твоими злейшими врагами.
Их кони черным-черны,
И черен их шаг печатный…
Свинцом черепа одеты…
Через фонарь видно лицо Хуана Морадо. Обычно улыбчивое, лицо мексиканца сейчас точно застыло в ожидании и тревоге. Хуана Морадо можно понять. Впервые он ведет в бой эскадрилью, и душа его полна тревоги: как будет драться американский летчик Кервуд, не дрогнут ли французы Арно Шарвен и Гильом Боньяр, что покажут русские пилоты Денисио и Павлито?
Морадо знает: бой будет тяжелым - фашисты летают тучей, на каждый самолет республиканцев навалится пять-шесть, а то и больше "хейнкелей" и "фиатов". А ему, Морадо, со своей эскадрильей придется драться не только с истребителями. Главное - не допустить "юнкерсы" к Мадриду, раз и навсегда показать им, что с безнаказанностью кончено.
Да, это главное. И Морадо уже будто видит своими глазами, как торжествуют, ликуют мадридцы, узнав самолеты с трехцветными знаками на крыльях. "Бог мой, - говорит перед вылетом Морадо, - если мы заставим повернуть этих подлецов, назад, если мы вгоним в землю хотя бы тройку-четверку фашистов, для мадридцев это будет великим праздником!"
Павлито тоже не спускает глаз с командира эскадрильи. Забурунная головушка, Павлито в полете необычайно строг к себе, до предела собран. А может быть, это он только так думает. По крайней мере, ему хочется быть и необычайно строгим и до предела собранным. Он понимает: у всех у них нет еще никакого боевого опыта, им многому надо научиться. Но для того чтобы многому научиться, нужно время. Нужно сделать не один десяток боевых вылетов, не один десяток раз встретиться в воздухе с фашистами и при каждой такой встрече изучать повадки врагов, их тактику, приемы - все, что убережет тебя от поражения и даст возможность из каждого боя выходить победителем….
В то же время Павлито отлично знает: бой есть бой, в нем может быть тысяча случайностей, и у каждого летчика, даже самого опытного, немало шансов не только не оказаться победителем, но и вообще не вернуться из боя.
Вот поэтому, думает Павлито, и надо быть и строгим к себе, и собранным. Ему, например, сейчас очень не нравится поведение командира эскадрильи Хуана Морадо. Какого дьявола мексиканец уводит эскадрилью так далеко к горам Сьерра-де-Гвадаррамы? Ясно, как дважды два: фашисты появятся не оттуда! Об этом говорил и командир полка. "По многократным наблюдениям, - говорил Риос Амайа, - фашисты обычно появляются со стороны Талаверы-де-ла-Рейна или Касареса. Оттуда их и надо ждать". "А мы куда забрались? - думает Павлито. - И зачем? Сражаться здесь с горными орлами? Так и их не видать!.."
Будь его воля, Павлито, не мешкая повел бы сейчас эскадрилью в сторону Талаверы и там бы, подальше от Мадрида, встретил франкистов. Лоб в лоб. А мексиканец или ни черта не соображает, или хитрит. А может, трусит?
И все же Павлито заставляет себя ни на метр не отходить от строя, он внимательно наблюдает за действиями Хуана и готов выполнить любую его команду. Павлито до конца останется дисциплинированным летчиком, иначе здесь нельзя. В, авиации вообще иначе нельзя.
Как Павлито и думал, "юнкерсы" под прикрытием "хейнкелей" и "фиатов" действительно появились со стороны Талаверы-де-ла-Рейна. Шли плотным строем, как на параде. Мощь! "Хейнкели" и "фиаты" тройками, с севера на юг пересекая курсы бомбардировщиков, легко и красиво охраняли их строй, и было видно, что о встрече с противником они и не помышляют: не в бой вылетели, а на прогулку!
Вот в эту минуту Павлито и понял тактику мексиканца: фашисты ведь летят против солнца, оно, яркое испанское светило, бьет им прямо в глаза, и им никак не разглядеть, что там и кто впереди, на фоне отражающих свет снежных вершин Сьерра-де-Гвадаррамы. Ну и умница же этот мексиканец, ну и хитрец! С таким командиром эскадрильи воевать можно. Такой дело свое знает. Недаром о нем говорят, что Хуан Морадо перехитрит самого хитрого и самого ловкого черта!
Командир эскадрильи дважды коротко клюнул носом своей машины: внимание! Он, кажется, спокоен. По крайней мере, он ничем не проявляет ни смятения, ни тревоги. "А я? - думает о себе Павлито. - Это ведь первый мой настоящий бой…"