Привал кончился. Костёр забросали снегом. Построились. Раздалась команда, и батарея снова двинулась в путь.
ЗАВИСТЬ
Сокращая расстояние до Каменной горы, они временами оставляли дорогу в стороне и двигались прямиком через леса, меж холмов, по гладким, как стол, равнинам замёрзших болот.
Неожиданно их путь преградила река. Зима вот уже несколько месяцев властвовала в Карелии, но даже самые сильные морозы так и не смогли сковать эту упрямую речку льдом. Теперь она лежала перед ними - бурная, стиснутая с обеих сторон высокими берегами, местами зловеще чёрная, местами белая от пены, вскипавшей на больших камнях, беспорядочно навороченных в её русле. Невдалеке виднелись остатки моста - уцелевшие сваи.
Солдаты мрачно глядели на реку, стянутую в выемках берега ледяными наростами.
- Как же теперь? - спросил кто-то.
Ему не ответили.
- Был мост - да сплыл,- сказал Спорышев.- Снесло, наверно.
- И так бывает,- задумчиво проговорил командир роты. .
Пока офицеры и сержанты совещались в сторонке, солдаты присели и закурили.
Положение и в самом деле было сложным: поблизости ни одного большого дерева; только на той стороне начинался лес, и на обрывистом берегу прямо над водой, росли две ели, высокие и стройные.
- Если бы их на эту сторону,- мечтательно сказал Розенблюм,- тогда дело было бы в шляпе: подпилили, перекинули через реку - и мост готов!
- Если бы да кабы...- устало буркнул Османов.
- Или - будь мы на том берегу...
- Будь мы на том берегу, тогда и реку переходить незачем было бы,- сердито проворчал Ильин. Он не терпел праздной болтовни.
Розенблюм обиженно умолк.
- Перебраться бы на ту сторону двоим да подпилить ели,- сказал Трофимов.
- О том и речь,- отозвался Ильин.
- А ты попробуй, переплыви,- ехидно поддел его Филиппенко.
- Прикажут - и ты переплывёшь,- спокойно ответил Ильин.
- Дураков нет,- усмехнулся тот.- После такого купанья и санчасть не вылечит.
- И всё-таки - прикажут - и переплывёшь.
- Прикажут! - засмеялся Таланцев.- Ты, знаешь, Ильин, ты - такой же как Дуб, только с философией!
- Это не так уж плохо,- сдерживая раздражение, ответил Ильин.
Пока они курили, то, о чём большинство из них не могли подумать всерьёз, обсуждалось их командирами, как единственный выход.
- Во время войны,- стряхивая пепел с кончика папиросы, сказал капитан Волков,- мы форсировали не такие реки...
- Где вброд, где вплавь,- прибавил командир первого взвода.
- Здесь можно перебраться по камням,- сказал командир второго взвода, указывая на гряду камней, пересекавшую реку. Некоторые из них торчали на поверхности, другие были покрыты водой. Течение в этом месте было особенно бурным.
- Здесь можно и голову свернуть,- возразил ему первый взводный.
Они заспорили.
- А вы как думаете!-спросил капитан младшего сержанта Дуба.
- Думаю - можно попробовать,- нерешительно произнёс Дуб.
- Нужно попробовать,- подтвердил капитан, делая ударение на слове "нужно" и глядя Дубу прямо в лицо.
Дуб почувствовал, что, подав предложение, он уже как бы заявил о готовности выполнить его, а в тоне, которым командир произнёс "нужно попробовать", ему слышался приказ. И взгляд в упор - властный и требовательный - было тоже приказом. Так само собой получилось, что он произнёс:
- Разрешите выполнять, товарищ капитан?
И почти одновременно с ним Спорышев:
- Разрешите мне, товарищ капитан?
Спорышев привык браться за самые трудные дела и теперь был уверен, что командир предпочтёт его.
Он был смелым человеком и, зная это, в глубине души гордился собой, стараясь, однако, не выказывать этой гордости. Но сейчас его вид, помимо его воли, выражал примерно следующее: "Конечно, ты тоже справишься с этим, только, знаешь ли, дай-ка мне самому: так будет вернее".
А Дубу вовсе не хотелось лезть в ледяную воду, но приказ есть приказ, он адресован именно ему, Дубу, значит - ему и выполнять. Поэтому вмешательство Спорышева он воспринял как недоверие к себе и хмуро взглянул на него, будто желая сказать: "А ты чего суёшься?"
Но капитан Волков уже сделал выбор. На первый взгляд могло показаться, что он выбрал Дуба просто потому, что тот рядом со Спорышевым выглядел и более сильным, и более крепким, но на самом деле капитаном руководили другие соображения: чутко улавливая неприязненное отношение к Дубу со стороны солдат, подмечавших до сих пор одни слабые стороны в характере своего командира (стороны, которые, конечно, были известны и ему),- он хотел, чтобы они сумели увидеть в нём то, за что ценил и уважал его сам Волков: его непреклонную волю выполнить любой приказ, его не допускавшую никаких сомнений уверенность в себе, его решительность и смелость.
- Сержант Дуб,-сказал он,- выполняйте.
- Слушаюсь,- ответил Дуб - Разрешите взять одного солдата?
- Действуйте,- сказал капитан Волков.
Сержант Дуб, направляясь к камням, пересекавшим реку, подозвал Ильина.
- Раздевайтесь,- сказал он.- Штаны, валенки - долой. Связать - и за спину.
- Ого! - вырвалось у Ильина, который понял, что предстоит им проделать.
- Быстрее,- сказал Дуб, сбрасывая одежду.
Через несколько минут они стояли у воды, обмотав ноги портянками, держа в руках длинные, крепкие палки. Их окружили солдаты, советовали, как идти,- они же никого не слушали, а смотрели на реку, мысленно прокладывая свой путь.
- Пошли,- сказал Дуб и, резко подпрыгнув, вскочил на большой плоский камень, лежавший в трёх шагах от берега.
За ним прыгнул Ильин. Солдаты напряжённо наблюдали за каждым их движением: то кричали, указывая, на какой камень лучше ступать,- как будто им было лучше видно, чем тем двоим!-то, затаив дыхание, следили, как они перебирались через сердито пенившийся поток.
- Дубу труднее - он впереди.
- Товарищ сержант, вон, вон - на тот камень!
- Не туда, справа!
- Тише ты, не мешай...
- А Ильин ловко прыгнул, верно, братцы?
- Ему не впервой - он в Хибинах в экспедиции переходил не такие реки...
А Дуб и Ильин продолжали двигаться вперёд, перескакивая с камня на камень, помогая друг другу, падая в воду, ударяясь о серые скользкие валуны и уже не обращая внимания на холод, от которого деревенели ноги и руки, и только чувствуя, как от клокочущей под ногами воды начинает кружиться голова.
Уже вблизи берега у Ильина в руках сломалась палка,- он упал, больно ударившись. Тогда Дуб, швырнув на берёг пилу, взял у него, несмотря на протесты, узел с одеждой.
Добравшись, наконец, до берега, они принялись тереть руки и ноги снегом, потом, одевшись, бросились с пилой к елям.
Ледяная вода, казалось, отняла всё тепло. У них стучали зубы, тело тряслось, как в приступе малярии. Дрожь передалась пиле, она прыгала, упорно не желая остановиться на одном месте. Наконец, её зубья впились в дерево. Каждый рвал её на себя-пилить было трудно, но чем больше движений; напряжения, тем больше тепла.
Когда ель, рухнув, легла вершиной на камни у противоположного берега и батарея благополучно перебралась через реку, Дуб и Ильин оказались в центре внимания.
Ещё вчера солдаты испытывали к Дубу глухое чувство враждебности. Теперь его грубость казалась прямотой, придирчивость - требовательностью, замкнутость - силой. Он стал героем. Ему кипятили в котелке воду, заваривали чай, сушили бушлат, жалели, что нет "целебных двухсот граммов", которые пришлись бы сейчас как раз впору. А он сидел, прихлёбывая кипяток, растерянный и смущённый этим новым отношением. Ильин, чувствуя на себе восторженные взгляды товарищей, вдруг подумал, что не знал и не ценил прежде их так, как следовало бы, и ему захотелось ответить им такой же заботой и любовью.
Один Таланцев, хоть он и стремился, подобно всем, суетиться вокруг Дуба и Ильина, оказывая им всякие знаки внимания, не мог скрыть мрачного настроения.
"Почему Ильин, а не я?" - С удивлением - и уже не в первый раз - он отмечал, что в последнее время его шумная, отчаянная, бившая на эффект удаль, создававшая ему славу в прошлом, не находит себе выхода. Он оказался в тени. Сознавать это было горько, но - что поделаешь?-это была правда. Он нашёл в себе мужество подсесть к Ильину и - когда на них не смотрели другие - стиснуть его руку.
- Конечно,- сказал он,- это не то, что закрыть грудью амбразуру дота, но это тоже здорово. Ты- человек, Ильин.
Ильин улыбнулся.
- Брось... Можно подумать и в самом деле - подвиг...- Он хотел сказать. Таланцеву что-то приятное, но не нашёлся и спросил.- А у тебя что - нога натёрта? Я видел - ты переобувался...
- Нет,- сухо ответил Таланцев, внезапно почувствовав прилив злобы.- Нет, у меня всё в порядке.
- "Завидую? - подумал он.- Как это гадко!"
ПРИКАЗ
Начали встречаться мелкие группы противника. Между ними и боевым охранением , завязывались перестрелки. Разведка донесла, что впереди обнаружены крупные силы противника. Командир роты решил развернуться и, в случае необходимости, принять бой.
Капитан Волков приказал построить роту.
- Необходимо доставить в штаб срочное донесение,- сказал капитан, когда рота была построена.- Пойдет один из вас. Кто желает? Но учтите, задание трудное.
Молчали. Думали: сколько километров до штаба? Хватит ли сил - вновь и дважды измерить пройденный путь? Почему я, а не другой?
- Товарищ капитан, а рация?
- Рация вышла из строя.
Капитан стоял, слегка наклонясь вперед, прощупывая каждого цепким взглядом.
- Повторяю: задание сложное.
Из строя вышел Лумпиев. Он вышел вперёд потому, что его считали лучшим лыжником. За ним сейчас же шагнул Ильин: он был комсоргом. Османов ч присоединился к Ильину и Лумпиеву, потому что не в его привычках было отказываться от трудной работы. А что это, как не трудная работа? Розенблюм тоже сделал три шага вперёд и повернулся к строю: он был самолюбив и не хотел, чтобы его считали трусом.
Таланцев медлил, стараясь сообразить, что делать: остаться на месте - позор, выйти вперёд и идти на трудное, как сказал сам капитан, задание - с растёртой ногой? Но о ней, об этой проклятой ноге ни капитан, ни сержанты не знают,- они наверняка должны счесть его трусом... Объяснять поздно. Да никто и не требует объяснения - твоё желание, хочешь выходи, хочешь - нет...
Вдруг он не то что заметил, а скорее ощутил, что на него смотрят Спорышев и Дуб. Казалось, эти двое- и только они - понимают друг друга, и молчаливый спор с нестихающей силой всё время ведётся между ними, и, Таланцев знал, этот спор - о нём. Едва он взглянул на Дуба, тот отвёл глаза и принялся безразлично разглядывать торчавший из снега пень. Но Таланцев успел увидеть в его глазах торжествующую усмешку. А Спорышев в упор смотрел на Таланцева, как бы выталкивая его своим взглядом: "Ну, что же ты? Ведь не мог же я в тебе ошибиться?" И Таланцев шагнул вперёд. За ннм вышли и все остальные. Да, шаг вперёд сделала вея рота, потому что теперь уже каждым владела мысль: "А я что, хуже других?"
И только Филиппенко, у которого в этот момент был особенно виновато-болезненный вид, остался на месте.
- Так,- произнёс капитан.- Почти все.- Он усмехнулся при слове "почти".- Ну, что же-всем нельзя. Нужно одного.
К нему подошли оба сержанта. Оба ему что-то говорили. Спорышев с жаром доказывал, Дуб не соглашался, потом махнул рукой: "Делайте что хотите". Наконец, сержанты отошли в сторону, капитан сказал:
- Таланцев, пойдёте вы.
- Выполнит,- громко сказал Спорышев. Он смотрел на Таланцева холодно и спокойно, как будто хотел передать ему часть своей бодрой, уверенной силы.
Распустив строй, капитан Волков вручил Таланцеву письменное донесение. Сообщив кратко его содержание, напомнил маршрут и приказал немедленно отправляться.
- Все дело в сроке,- сказал он.- Вы должны успеть.
Когда окружённый солдатами Таланцев стоял уже на лыжах, Розенблюм сунул ему в карман недокуренную пачку папирос, Ильин - кулёк с сахаром.
- Пригодится,- сказал он,
- А ты?
- У меня ещё есть.
Таланцев знал, что у него сахара больше нет, но взял. Ничего, их много, обойдутся.
Османов, поправляя на спине Таланцева вещевой мешок, сказал:
- Хорошей дороги.
И все пожали ему руку, желая хорошей дороги.
- Запросто,- сказал Таланцев. - Мы это запросто - туда и обратно.- И вспомнил:-Да, Ильин, вот газета - не дочитал. Ты уж на следующем привале...
- Хорошо,- сказал Ильин,- дочитаю.
Солдаты несколько минут смотрели, как по дороге, всё уменьшаясь, удаляется маленькая чёткая на снегу фигурка лыжника. Наконец она пропала, будто растворилась в чёрной полосе леса.
ПРЕОДОЛЕНИЕ
Первой его мыслью, едва он оказался за поворотом, было: "Может быть, вернуться?"
Он подумал так потому, что то безрассудно-восторженное чувство, которое владело им несколько минут назад, улеглось, и на смену пришёл трезвый расчёт.
Перед ним был незнакомый путь в тридцать километров, затем обратный конец. Капитан приказал догнать роту на марше.
Завтра к вечеру они будут около Каменной горы. Девяносто километров ему предстояло пройти до завтрашнего вечера. В его распоряжении тридцать часов. Реально представив себе трудности, ожидавшие его, он испугался. Силы его были уже порядком измотаны, нога болела, хотя и несколько меньше, чем утром.
Он думал не о себе, а о приказе.
Ему было радостно и страшно сознавать, что от него одного теперь зависит выполнение задания.
Сумеет ли он выполнить приказ так быстро, как требовал капитан? Вероятно, Ильин или Лумпиев справились бы с . задачей... Но, представив себе на секунду позор возвращения, он почувствовал, что не вернулся бы ни за что.
Итак, он был один, и ему не на кого было надеяться- только на себя.
Из тёмного леса, сливавшегося в десятке шагов от дороги в сплошную чёрную стену, ползли густые зимние сумерки. Мела позёмка, мелкой пылью припорашивая лыжню.
"Только бы метель не началась",- подумал Таланцев, ускоряя шаги.
В пятом часу он миновал развилку и свернул вправо.
До сих пор он шёл по дороге, которой они всего несколько часов назад двигались взводом, и узнавал места: вот здесь он встретил Филиппенко, здесь упал, съезжая с холма. Дальше предстояло идти незнакомым путём до деревни с трудным финским названием, которое он, чтобы не забыть, записал на клочке бумаги.
Лыжня была широкая, хорошо укатанная. "В час по семь километров - через четыре часа мы будем на месте". Он думал о себе - "мы",- так он чувствовал себя менее одиноким, ближе к товарищам, которые с миномётами за плечами идут навстречу крепчавшему ветру.
Уже наступила чёрная, беззвёздная ночь. Лес глухо гудел, как море в непогоду.
Когда-то отец возил Володю в Крым, и там, на покрытом галькой берегу, они слушали голос моря. Из Крыма они привезли раковину. Поднося её к уху, Володя снова слышал море и представлял себе его ласково-голубым, отливаюшим солнцем в ясную погоду и пёстрым-синим, зелёным, чёрным, исчерченным белыми барашками - в ненастье.
Отец... Он запомнился ему таким, каким был изображён на старой фотографии, совсем молодым рабочим парнем в кожанке, с выбившимся из-под картуза русым чубом, с озорным, весёлым прищуром глаз - типичный комсомолец середины двадцатых годов.
Жизнь отца казалась Володе легендой. В ней было всё: и строительство Днепрогэса, и Магнитка, и шрам повыше виска от кулацкой пули; жизнь, которую он делил между бурным собранием, токарным станком и учебником по сопромату. В легенде не говорилось о том, как спали, как ели, как отдыхали - это было сплошное горение, напор, порыв, где не было частных жизней и частных дел - всё тонуло в зареве мировой революции... Перед войной он работал секретарём райкома - весёлый, плечистый человек, азартно учивший семилетнего сына резать свистульки и мечтать о коммунистической революции на всей планете...
Голубым июльским утром Володя с матерью проводили его до военкомата. С фронта он писал: "Вагнер любил медь в оркестре. На моём месте он был бы доволен: грому много". А осенью, утром, когда Володя собирался в школу, в комнату вошла мать, выбегавшая открыть почтальону. Лицо её было белым, как известь, в руке она держала бумажку: "В боях за Родину..."
Да, жизнь отца была, как звонкая песня.
Кто виноват, что у Володи она сложилась по-иному?
Их студенческая компания стремилась обособиться от институтской жизни и окружающей жизни вообще. У них была своя мораль, свои взгляды, свои привычки. Здесь предписывалось иронически-насмешливое отношение ко всему; здесь разрешалось говорить всерьёз разве лишь о спорте; считалось шиком сдать экзамен, не зная "ни в зуб" предмета; здесь ходили в рестораны, устраивали попойки, играли в карты. Стилем считалось носить широкие пиджаки и узкие брюки, а девушкам - облегающие свитеры ярких расцветок и юбки с разрезом спереди. Они не думали о будущем, не мечтали о труде, не горели жаждой подвига. Они коллекционировали наклейки с винных бутылок и вечно пребывали в поисках денег. Вся их, компания всё время кому-то в чём-то подражала, в них не было ничего своего, естественного, но многие из них были всё-таки на самом деле лучше, чем хотели казаться.
Его исключили из комсомола и из института за скандальную историю с девушкой...
Мать он жалел, но стал презирать с тех пор, как она вышла замуж - за плотного, грузного работника какого-то треста. В отчиме он ненавидел всё, начиная с двойного подбородка и кончая низким баритоном, когда он по утрам говорил, старательно прикрывая лысину реденьким волосом:
- Маша, у меня сегодня заседание, к ужину не жди.
Как раз, когда Володю исключили из института, отчима сняли с ответственного поста и вскоре предложили ехать в МТС.
Отчим в МТС не поехал, а предпочёл положить партийный билет на тот самый райкомовский стол, за которым сидел когда-то Володин отец, и устроился директором привокзального ресторана.
"Разве отец мог бы так поступить?" - думал Володя со смешанным чувством злорадства и гордости. Сознавая себя скверным и мелким человеком, Володя, тем не менее, дорожил памятью об отце теперь больше, чем когда-либо раньше. . .
Однажды отчим закатил ему сцену:
- Ты висишь на моей шее! Тебя зря воспитывало государство!
Володя рассмеялся ему в лицо: такая дрянь может говорить о государстве.
- Вон из моего дома! - завопил отчим. Его глаза налились кровью.