Володя никуда не ушёл.
Денег у него теперь не было, со старыми друзьями встречался редко: поддерживать их компанию стало не по карману.
Он целые дни валялся на диване, перечитывая "стариков": Толстого, Гончарова, Щедрина. Читал, чтобы не думать. А думы лезли в голову - упорные и ехидные:
"Ты помнишь своего отца? Это был человек. А ты?.."
"Что-я?" - криво усмехался Володя.
Газеты настойчиво говорили о сражении за целину, о стройках на Волге, но удобнее было не читать об этом, забыть,- иначе становилось физически больно чувствовать себя таким оторванным и ненужным.
- Что будешь делать? - спрашивала мать.
- Не знаю...
За стенами бурлила жизнь, а он сидел в своей комнатёнке, обитой коврами, один со своей тоской.
Иногда он вдруг ощущал себя молодым ("Чёрт возьми, мне двадцать один год"), сильным, бежал на стадион, в спортсекцию - ведь он был хорошим спортсменом - и вот всё тело живёт, дышит, играет каждой жилкой!
Но, вернувшись домой, снова окунался в затхлую, душную атмосферу.
Так прошёл год.
Постепенно он пришёл к выводу, что должен уехать. На Урал, в Казахстан, в Каховку - всё равно, куда и кем. В это время его призвали в армию...
Начиналась метель. Пошёл снег. Ветер, изменив направление, слепил снегом глаза, толкал в грудь, завывал в вершинах деревьев. Сплошной мрак обступал со всех сторон. Прошло три часа с тех пор, как он вышел в путь, а ему казалось, что он идёт очень долго. Кое-как удалось зажечь спичку, взглянуть на часы. Нет, не стоят, секундная стрелка двигается. Значит, в самом деле, прошло совсем мало времени! Из-за лютого ветра движение замедлялось, позади было самое большее пятнадцать километров. Оставалось ещё пятнадцать!
То ли от размеренного хода, то ли валенки разносились, но Таланцев почти не чувствовал боли в ноге. Вероятней всего, утомление глушило боль.
Он шёл ссутулившись, пригнув голову к груди, чтобы хоть немного защитить лицо от ветра и уменьшить сопротивление. Казалось - не шёл, а плыл в снежном вихре.
Лыжню Таланцев потерял давно. Иногда натыкался на дерево: значит, свернул с дороги в лес. Наугад поворачивал, двигался дальше. Мелькнула мысль: остановиться, войти в лес и там переждать пургу. Нет, пусть медленно, но он всё-таки продвигается вперёд, а так потратит время впустую. Кто знает, когда окончится эта пурга?
Регулярно, через каждые полчаса, Таланцев давал себе маленькую передышку и клал в рот кусочек сахару: в какой-то мере это восстанавливало силы.
Однажды в вое ветра ему почудились другие звуки. Прислушался-нет, просто воет ветер. Но когда ветер на минуту стих, он отчётливо уловил протяжный вой, похожий на рыдание. Таланцев никогда не слышал воя волков, но понял, что это волки. Он был горожанин, видел волков в зоопарке, с детства запомнился смешной и глупый зверюга из сказки о Красной Шапочке. То, что казалось прежде книжной романтикой, ожило, обступило со всех сторон: один, и лес, и вьюга, и волки.
Остановившись на третий "перекур", как он называл свой краткий отдых, Таланцев в первый раз подумал, что, пожалуй, не дойдёт.
В мыслях его не было отчаяния или страха: он так устал, что всё стало ему безразличным. Раньше Таланцев никогда не думал о смерти, а сейчас подумал - просто, как о вероятном и закономерном. Но сейчас "умереть" для него значило "не дойти", то есть не выполнить приказа, не сделать чего-то такого, что было важно не для него лично, а для всех, и тем самым лично для него.
Если бы этого чувства, которое обычно называют долгом, не было, он бы просто сел в снег, ни о чём не раздумывая, потому что не мог дальше идти, а там - будь что будет.
Но это чувство жило, оно толкало вперёд сильнее ветра, бившего в грудь, и он шёл, и знал, что будет идти, и остановится, когда не сможет идти дальше, передохнёт и пойдёт вновь, пока не дойдёт до конца.
Он двигался вперёд и думал. Какая это глупость - те мечты о счастье, которые у него были; ведь счастье - это сидеть у костра, не двигаясь, пить кипяток из котелка, и всё. Как глупо, что раньше он не понимал этого, гонялся за какими-то сверхмодными туфлями, заграничным вином. Ему было обидно за тех людей, которые, как и он когда-то, чего-то ищут, суетятся, мечутся в поисках красивых платьев, изящной мебели, мощных радиоприёмников - и не понимают, что такое счастье. А оно такое простое и доступное.
А может быть, вернись в прежние условия, он снова искал бы счастье в ином, посмеявшись теперешним мыслям?
Нет, теперь он стал мудр: счастье просто, и жизнь должна быть проста. Вот он идёт, выполняя приказ, и ему преграждает дорогу ветер, снег и ночь, и это есть истинная жизнь - с борьбой, страданием и видимой, настоящей целью,- а не та, что полна призраками всяких дел и забот. И если он выкарабкается из этой истории, он напишет о сегодняшней ночи своим старым друзьям. Только поймут ли они его?..
Таланцев остановился, навалясь на палки, прикрыл тяжёлые веки. "Отдохну минут десять",- решил он.
Он стоял, заслонённый от ветра сосной, в маленьком затишье. Чиркнул спичкой: восемь пятнадцать. Значит, в восемь двадцать пять. Он снова закрыл глаза.
Очнувшись, он не мог сообразить, сколько времени простоял. Час? Два? Больше?
Снова чиркнул спичкой и взглянул на часы. Восемь восемнадцать. Прошло три минуты. Зря испугался. Но так можно заснуть и, чего доброго, не проснуться. Нужно идти.
Таланцев снова выходит на дорогу. Он идёт, проклиная себя, ночь, карельские леса. Он старается сбросить с себя оцепенение, охватившее его под сосной, ругается, кричит, спорит. Надо не терять бодрости, сильно разозлиться,- только тогда он дойдёт, а не свалится где-нибудь на подъёме.
И в самом деле, чего он раскис?
Тоже мне, "страсти-мордасти", метель! Ну, и чёрт с ней, с метелью! Вот залезть в ледяную воду, как Дуб и Ильин,- это действительно чего-то стоит. Подумать только, в такой мороз влезть в воду, а потом сооружать мост! Метель!.. Плевал я на метель!.. А что, может быть, Дубу орден дадут? Ничего подобного! А почему? Потому что это - обычный подвиг, обычное дело! Так неужели он сдастся и не дойдёт? И окажется, что он и Филиппенко - никакой разницы?.. А как смотрел на него Дуб... Он просто презирает его за неумелость и ещё там чёрт знает за что. И не верит, что Таланцев выдержит этот переход. Нет, товарищ младший сержант, мы ещё посмотрим... Он падает, наткнувшись на что-то. Наверное, пень на краю дороги. Он долго лежит, уткнувшись лицом в снег. А метель воет, стонут ели ..
Как хорошо мечтать о подвиге, сидя на диване, в тёплой комнате, за чашкой чая! Всё так красиво, поэтично. А на деле - снег, смерзшиеся рукавицы, ветер. В конце концов, не лучше ли было бы вернуться в самом начале? Ну, пусть посмеялись бы. Дуб счёл бы его "гнильцом с пыльцой", пусть позор - чёрт с ним, жив был бы! Пусть без стыда, без чести, без самолюбия -- был бы просто жив!
- Подлец,- шепчет Таланцев.- Измена! Расстрелять предателя!..
Он останавливается, вспоминает - ещё есть в кармане несколько кусочков сахара. Достаёт один, кладёт в рот. Пить... Он подносит флягу к губам. Воды нет. Он соображает: замёрзла. Лижет снег - отвратительная безвкусица. Разве этим напьёшься? Ну и пусть - нет, так нет... Вперёд!
В эти страшнейшие в его жизни часы ожила легенда об отце - из дали лет явилась, постояла рядом и исчезла. Навсегда. Легенды больше нет. Был отец, который тоже мёрз, выбивался из сил, голодал, и всё-таки побеждал. Он был тоже из плоти и крови - не из бронзы, не из стали - и тем великолепнее его жизнь.
Отец... Вся жизнь его была борьбой, сражением, с последним, главным этапом там, под Москвой, когда в студёные дни поздней осени он поднял свою роту в атаку.
"Неужели твой сын не способен на то, чтобы пройти жалкие тридцать километров?"
Пройти-значит, выполнить приказ.
Пройти - значит, победить себя, своё малодушие, свою слабость.
Пройти - значит, ухватить, чтобы никогда уже не выпускать из рук ту нить связи с отцом, которая неведомо когда и как была порвана.
...В последний момент, когда он уже летел под уклон,- понял, что, съезжая с холма, не заметил, как сворачивает дорога. Было уже поздно: он падал куда-то вниз, на боку съезжая по снегу. Головой два раза ударился о редкие сосенки, росшие по склону. Наконец почувствовал, что остановился. Ощупал одну лыжу - цела. Другую... Все проклятия, которые были ему известны, сорвались у него с языка. Носок левой лыжи был начисто отломлен.
Уже с большим спокойствием он убедился, что и одна палка оказалась сломанной, а с другой слетело кольцо.
"Нужно подняться к дороге на этом обломке,- подумал он,- а там идти пешком".
И он полез вверх, зная только, что где-то там должна быть дорога. Лез, падал, зарывался в снег и лез выше, прикладывая снег к расшибленному лицу. Лез долго. Когда, наконец, понял, что стоит на дороге, сбросил лыжи и пошёл, сунув руки в карманы бушлата. Шёл, остервенело ругаясь, шёл и пел; вслух или про себя - он не знал, всё равно его голоса не было слышно в вое ветра, шёл, не глядя больше на часы.
Ему казалось, что он идёт несколько дней, чуть ли не всю жизнь, и никогда ничего не чувствовал, кроме пурги и воя ветра. Он уже не замечал самой усталости. Сквозь метель, когда ослабевал ветер, ему мерещились какие-то огоньки, но он, чтобы не обмануться, говорил себе, что ещё далеко, ещё очень далеко... Обмана он, может быть, и не выдержал бы.
Он поверил себе, лишь когда кто-то сбил его с ног и навалился. Это оказался солдат, неожиданно наскочивший на него метрах в пятидесяти от деревни, где был расположен штаб.
ПОБЕДА
Задолго до рассвета Таланцев вышел в обратный путь. Он проспал три часа. Начальник штаба, которому он доставил пакет, приказал уложить его, иначе бы он ни за что не лёг. За это время высохли на жаркой печке валенки, бушлат. Когда его разбудили, он долго не мог прийти в себя и совсем проснулся, лишь выпив стакан крепкого сладкого чая.
Получив приказание вручить ответ командиру батареи, бодрый, хорошо отдохнувший (три часа в таких условиях значат очень много), поев и отогревшись, он шёл теперь на новых, выданных ему в штабе, лыжах.
Ему предстоял долгий путь по заметённой пургой дороге, но он начинал его с радостным чувством - и не только потому, что выполнил приказ и ощущал в себе приток свежих сил и бодрости, но и потому, что у него было чувство чего-то очень ценного, обретённого этой ночью.
Бывает, что мы долго сохраняем в душе приятное впечатление от сна, который совершенно отказывается воспроизвести наша память. Таланцев, пытаясь припомнить события ночи, не мог точно определить, в чём именно заключалось то большое и очень важное, что родилось в нём в эту ночь. Но он и не спешил вспомнить это, наслаждаясь огромной, доселе не знакомой ему радостью, от которой было так легко идти вперёд и хотелось, чтобы долго длилось это движение в одиночку, чтобы никто не помешал, не нарушил этого радостного чувства.
Он ещё не догадывался - то было ощущение победы. Он победил страх, усталость, отчаяние, и сердце его торжествовало. Торжествовало тем сильнее, что до сих пор он вёл пошлую, скверную жизнь, которая и тогда, раньше, его не удовлетворяла, а скорее забавляла, как что-то острое и необычное,- а теперь вызывала только чувство стыда и боли. Победа была лишь отчасти зримой для окружающих - в большей степени она была очевидна для него одного. Этой ночью он поверил в себя, в свою волю, в свою силу. Нет, не словами - он презирал слова - "красивые", лицемерные, холодные-не словами он доказал свою способность идти дорогой отца!
Постепенно, без всякого усилия, сами собой выплывали в сознании вчерашние мысли, но от этого охватившее его чувство не пропадало, а росло и становилось всё более определённым.
Он думал о том, что эта ночь была границей между его прошлым и будущим, преодолением прошлого. Он шёл вчерашней дорогой, но не узнавал её в свете наступающего утра. По обе стороны дороги росли высокие стройные берёзы. Их лёгкие голубые тени, как узкие шпалы, ложились поперёк дороги. Берёзы резко выделялись на фоне тёмно-зелёных елей, их вершины стремились в незамутнённо-синее небо. А сами они были нежно-розовыми под лучами восходящего солнца, багряным костром вспыхнувшего за дальним леском.
"Берёз пронзительные стрелы",- подумал Таланцев, любуясь ими. То ли припомнились, то ли сейчас сами выдумались эти слова, но ему они понравились. "Берёз пронзительные стрелы",- повторял он про себя.
Ему вдруг захотелось оказаться среди своих миномётчиков, поспорить с Ильиным, посмеяться с Розенблюмом, пошутить над Филиппенко. Скорее бы добраться до них!
Он с удивлением подумал, что соскучился, а ведь с тех пор, как он простился с ними, не прошло и девятнадцати часов.
...Таланцев догнал батарею, расположившуюся на привал поздно ночью. Увидев его, словно выросшего из земли, сидевший у костра Ильин вскочил и закричал:
- Ребята, Таланцев вернулся!
Повскакавшие солдаты, с диковатыми от сна глазами, окружили Таланцева. Осунувшийся, с почерневшим лицом, обросший густой щетиной, он взволнованно жал руки.
- Всю Карелию обошёл, братцы,- говорил он.- Где капитан?
СПОРЫШЕВ УЛЫБАЕТСЯ
После ночного привала готовые к движению миномётчики выстроены у дороги.
- Взвод, смирно! - командует младший сержант Дуб.- Рядовой Таланцев, выйти из строя!
Таланцев выходит, прихрамывая на правую ногу, впечатывая в снег глубокие следы. На его похудевшем лице проступили скулы, кожа огрубела, возле рта появилась жёсткая складка, взгляд прямой и мужественный.
- За отличное выполнение задания рядовому Таланцеву объявляю благодарность!
- Служу Советскому Союзу!
Суровые солдатские лица яснеют.
- Ильин,- говорит Дуб,- что случилось? Что за улыбка на ширину приклада? - Но он и сам улыбается, младший сержант Дуб, скупой, как зимнее солнце, улыбкой. И вслед за ним ещё шире улыбается весь взвод. А Таланцев серьёзен и спокоен. Но вот младший сержант снова нахмурился, взглянув Таланцеву на ноги.
- За неумелое навёртывание портянок объявляю один наряд вне очереди.
- Слушаюсь - один наряд вне очереди!-невозмутимо отвечает Таланцев.
Дуб, задумавшись, проходит перед строем.
- Отменяю один наряд вне очереди,- говорит он.- Становитесь в строй.
Таланцев занимает своё место. Дуб некоторое время молчит, собираясь с мыслями.
- Вот что, товарищи,- начинает он.- Давайте дальше служить так, чтобы этих нарядов вне очереди больше не было. Думаете, мне приятно наказывать? А приходится. Так вот, давайте, чтоб этого не было...- Не мастер Дуб произносить речи, хотел сказать много, но чувствует - не получится, и спешит закончить:- Народ вы все толковый, службу нести можете. Есть, правда, некоторые солдаты...- он смотрит на Филиппенко.- Но, я думаю, мы их вместе, значит, перевоспитаем. Но учтите! - уже привычным уверенным тоном кончает он.- Учтите: я буду требовать! Ещё больше буду требовать!
- Новая эпоха в жизни миномётного взвода,- шепчет Розенблюм Таланцеву, и тот чуть кивает головой.
Спорышев стоит в стороне, делая вид, что у него не ладится с креплениями. На самом деле он всё видел и слышал, и с лыжами у него всё в порядке. Он просто не хочет, чтобы самолюбивый Дуб увидел, что он улыбается: может, не поняв, обидеться. И, пряча лицо, он тихо смеется. Чему же смеётся сержант Спорышев?..
Когда спортсмен одерживает победу, ему аплодируют, его имя на устах тысяч. А кто помнит о тренере, кто по достоинству оценит его заслугу? Он, скромный и торжественный, сам в толпе зрителей приветствует победителя. Его радость - тайна для всех, кроме него и его ученика.
Когда театр гремит овацией, артисту бросают букеты с пахнущими духами записками. А кто помнит о режиссёре, чьи замыслы воплотил артист? Но нет места зависти в сердце режиссёра, он горд и счастлив,- ведь это-триумф искусства!
Такова радость воспитателя - он стоит в стороне, следя за успехами тех, в кого он заботливо вложил частицу самого себя,- трепетно следит за первыми плодами своего труда. И никому не видная радость его понятна только ему и ученику.
Но чья радость выше и чище, чем радость воспитателя?
Вот почему смеялся Спорышев, склонившись над лыжами.
Из леса вышел капитан.
- Сержант Спорышев, выводите взвод на дорогу. Пора! - крикнул он ещё издали.
И Спорышев скомандовал:
- На лыжи!
Через несколько минут взвод, растянувшись цепочкой, снова двигался по дороге. Предстоял ещё длинный и трудный путь.
******
"Привет, дружище!
Я получил твоё письмо, прочёл его, и мне показалось всё это таким далёким и ненастоящим - и то, что Нина Барабанчикова вышла замуж, чтобы не ехать по распределению в Приморский край, и то, что у отца Мишки Заозёрного новый "ЗИМ", и то, что Марк Петровский привёз тебе необыкновенный галстук с изображением танцовщицы. Далёким - потому, что я живу теперь совсем другими мыслями и стремлениями, ненастоящим - потому, что всё это пустяки, дым, словом - не то. Нет, армия научила меня не только мыть пол и чистить картошку, она научила меня видеть, в чём настоящая жизнь. Помнишь, я писал тебе однажды о нашем сержанте Дубе? Писал зло, иронически, обиженно. А теперь я знаю: он - подлинный герой... А наши знакомые, всё знающие, всё презирающие, соревнующиеся в знании вин и масштабах их употребления, все эти маменькины сыночки, мнящие себя цветом жизни - дрянненькие сопляки, не больше. И я сам был таким раньше. Но, благодаря Дубу и таким, как он, или ещё лучше, чем он, я стал другим. И единственное, чего мне хотелось бы теперь,- это извиниться перед Дубом за все пошлые шутки, которые раньше отпускал я по его адресу, за все свои дурацкие выходки.
Самое противное, что едва нас щёлкнут по носу, как вся наша гордость встаёт на дыбы, потому что ведь это я, я, я, исключительный, необычайный, великолепный я! И ведь щёлкнут-то правильно, и сам-то ты на деле - дрянцо с пыльцой, а вот - на стену лезешь, потому что это других щёлкать можно, а меня - нельзя, я - особенный.
Мы часто читаем и слышим слово "родина", но мало думаем над тем, что это такое - Родина. Я понял это в ту ночь, когда один на дороге в лесу думал, что замёрзну, свалившись в снег.
Понимаешь, пройдёт два-три десятка лет - и будут писать: "В великую эпоху 50-х годов XX века..." А мы часто не ощущаем, за туманом бытовых мелочей, за мелочью своих личных делишек и мыслишек, в какое легендарное время мы живём. И я, чёрт побери, горд тем, что именно в такие времена я стал солдатом. Что бескорыстнее, проще и незаметнее солдатского подвига - ежегодного, ежечасного! Вы ищете в подвиге чего-то яркого, ослепительного, бьющего в глаза. Но вся жизнь солдата есть подвиг. Если вы поймёте, что такое стокилометровый марш на лыжах на двое бессонных суток, что такое тепло костра на привале, если вы поймёте, что такое глоток воды из лесного болотца после похода в июльскую жару,- вы поймёте и это.
"О Русь моя, жена моя!" - как хорошо сказал Блок! Именно так: жена. Не влюблённость,- а любовь без пылких объяснений - неизменная и навсегда. И кто больше, чем солдат, слит с Родиной? Для него есть одно веление, один приказ, одно желание, одна награда - Родины. Сегодня он спит, ест, пьёт, читает, мечтает... Ему сказали - иди! Он идёт, не спрашивая - куда, идёт в пыли или по снегу, по болотам или сквозь леса, чтобы дойти или умереть - нет, победить!
Его любовь к Родине мерится потом и кровью, мера его любви - жизнь. И не нужен ему комфорт, не думает он о мягких диванах, дубовых шкафах и сервизах китайского фарфора - котелок, да фляга с чистой водой, да пачка махорки, да иголка с ниткой в шапке, да томик Маяковского в вещмешке,- вот и всё, что ему нужно. У него на ногах - мокрые от пота портянки, у него за плечами - будущее мира!
Подумай обо всём этом, друже.
И - пойми меня.
Жму руку.
В. Таланцев".
