В тот же день диковинная история, приключившаяся с духовником староверов, стала достоянием всей деревни. И так как кержаки - люди трезвые, этакая небылица не могла пригрезиться Куприянову спьяну, многие поверили, что Марька знается с нечистой силой.
2
После родов цыганка долго не могла окрепнуть. Да и окрепнув, не спешила уходить.
- С малым-то дитем куда податься! - сказала она. Потом объяснила, что табор на лето разбился, семьи кочуют, где хотят, не скоро своих найдешь. Но был уговор осенью собраться всем на озере Уткуль, есть такое возле Бийска. К зиме цыгане намеревались по железной дороге перебраться куда-нибудь на юг, а куда - это уж таборный сбор решит.
- Тогда оставайся здесь, Руфа! - обрадовалась Марька.
Как всякий наскучавший в одиночестве человек, она быстро привязалась к Руфе. Даже убогая землянуха с появлением цыганки и ребенка, казалось, обрела по-настоящему жилой дух, стала будто и светлее и уютнее.
Матвей Борщов не раз наведывался, чтоб проверить, все ли в порядке в свином стаде. Но в землянуху не заглядывал. А дед Петрован, явившись после нездоровья на ночное дежурство, вроде ничуть не удивился. Только и сказал:
- А, тут приблудная овечка с ягненочком.
Когда же выслушал торопливый рассказ Марьки и просьбу не гнать цыганку, которой некуда деться, добавил:
- А чего мне гнать? Хоть судьба у цыган, погляжу, собачья, да душа, поди, человечья. - И хитро подмигнул девчонке: - В тебе, слыхал я, тоже ведьму признали. Так неужто и от тебя открещиваться?
- Спасибо, дедуня, хоть ты не чураешься. А то тяжко жить.
- Глупая! Приглядись-ка, многие только силу признают. Добрая сила, знамо, хороша. Но коль в тебе узрили хоть злую - все едино будет лучше: не всяк решится обидеть.
Верно сказал Петрован. Марьку многие стали обходить стороной. Через ворота поскотины проезжали побыстрее, медяки за услугу бросали щедрее. И то, что у Марьки поселилась цыганка, - это лишь добавляло таинственности.
Хотя на первых порах Руфа не показывалась на глаза людям, все равно вскоре вся Сарбинка знала, кто обитает у ворот поскотины. И цыганка перестала таиться, иногда ходила по окрестным деревням, гадала, "зарабатывала" пропитание. Изредка случалось даже, что баба или девка по срочной надобности "приворожить" муженька или парня сама прокрадывалась в землянуху. Но настороженность по отношению к Марьке ничуть от этого не уменьшалась. Наоборот, кто-то углядел, что будто Марька варит цыганке приворотное зелье, кто-то разнес слух, что якобы прилетела к ней вещая птица, которая говорит человечьим голосом.
А птица эта была обыкновенным вороненком, с подбитым крылом, которого нашла Марька в березнике. Руфа же забавы ради научила его хрипло выкрикивать два слова: "Мар-ка, вед-ма!" И "зелье" Марькино было самым простым настоем подорожника, употреблявшимся дедом Петрованом "от бурчания в животе". Да только уж если прилипнет к человеку напраслина, так потом легко приклеивается и другая, и третья.
Осенью Руфа уехала в табор с какой-то цыганской семьей, державшей путь мимо землянухи. Осталась Марька одна со своей славой колдуньи. И жить от этого, как предсказывал дед Петрован, стало и легче и труднее. Легче потому, что даже мальчишки не смели теперь дразнить Марьку: боялись, как бы она не посадила им типун на язык, килу, "редьку" или какую-нибудь иную ведьмину штучку. А труднее оттого, что сама Марька очутилась словно в заколдованном кругу, через который не в силах была выйти к людям.
Даже зимой, когда Борщов отправлял свиней под закол и Марька возвращалась в деревню, в ее жизни мало что менялось. Собираясь на посиделки, молодежь не приглашала ее к себе. Многие парни и девчата, наслушавшись суеверных рассказов, в самом деле опасались колдовства, порчи. Другие не хотели знаться с гольтепой. А третьих отпугивала замкнутость Марьки, ее диковатый настороженный взгляд.
Самой Марьке, хотя и желала она сблизиться с девками, войти в их беззаботную компанию, гордость не позволяла доказывать, что на нее возвели напраслину. Она предпочитала сидеть дома за прялкой или уходила с дедом Петрованом на охоту. Петрован купил себе берданку, а ей отдал шомполку. Старая шомполка, в которую заряд пороха и дроби насыпался через дуло, а пыж вгонялся тонким черемуховым прутом, заставляла старательнее целиться. Промахнулся - второй раз скоро не выстрелишь. Но рука у Марьки оказалась твердая, глаз верный. Ни лиса, ни куница, ни глухарь, ни косач не уходили от нее. А когда Марька однажды первым выстрелом сразила вымахнувшую из подлеска рысь, Петрован отдал ей свою берданку, а себе взял шомполку.
- Ты подобычливее, половчее меня стрелок - тебе и берданку носить. А мне уж, видно, на печь пора.
На печь Петрован, правда, не забрался, по-прежнему ходил с Марькой на охоту. "За кумпанию", как он говорил. Только не стрелял теперь, а ставил капканы, плашки, силки.
Зато Марька стреляла за двоих, по-прежнему не зная промахов. Берданка - это не шомполка: выстрелил, щелкнул затвором, выбросил пустую гильзу, вогнал новый патрон - и стреляй опять. И все мигом. Раз, два, три - пли!.
Так жила Марька до семнадцати лет.
3
В ту зиму в Сарбинке словно помешались все на одном увлечении - катании с гор на лотках.
Лоток - сооружение нехитрое. Берется толстая доска, одна сторона обмазывается коровяком, затем обливается на морозе водой - и катись с любой горки. Обычно лоток делается коротким, на одного - двоих. Но, бывает, делают его из целой плахи, человек на восемь-десять. Если на таком лотке мчаться с большой горы, тут рулевому нужно и хладнокровие и умение. Скорость бешено нарастает, ветер свистит в ушах. Не зевай!
Рулевых - двое. Один сидит впереди с толстой и упругой палкой в руках, обычно черемуховой или березовой, и то одним, то другим концом, как веслом, направляет движение или тормозит. Ошибись немножко, прижми палку посильнее или воткни ненароком в снег - лоток на страшной скорости развернется, люди разлетятся, как горох. Могут переломать руки и ноги, ободрать свои носы. Для помощи первому рулевому позади всех сидит с такой же палкой второй. Задача его - выручать товарища в трудные моменты. Без сноровки и выдержки ему тоже не обойтись. Поэтому рулевыми были всегда самые сильные, ловкие, бесстрашные парни в деревне. А самым лихим, удачливым считался Иван Федотов, рослый, обладавший недюжинной силой, быстрый в движениях.
Жили Федотовы небогато. Хозяин вернулся с турецкой без ноги. Ходил на деревяшке, летом клал печи, зимой сапожничал, шорничал. Но пахать, сеять, скотину держать, корм для нее заготовлять мужику было трудно. А много ли могли сделать в поле баба с парнишкой? Поэтому и числились Федотовы среди тех, у кого во дворе коровенка да лошаденка, а хлеба в амбаре лишь до нови.
Однако мальчишка подрастал, становился видным парнем. И девки стали заглядываться на него. И собой хорош и вообще жених выгодный: один сын у родителей, хозяйство делить не надо, а старики - не обуза. Солдат сам себя и старуху своим ремеслом до смерти прокормит.
С Иваном Федотовым и столкнула судьба Марьку. Именно столкнула.
Иван мчался на лотке с компанией парней и девчат по склону Длинного клина - так назывался высокий холм, на котором лепились бедняцкие окраинные избы. Самый крутой уклон был в переулке возле подворья Безгубиных. Лотки здесь брали стремительный разгон, мчались до реки, затем по льду почти до другого конца Сарбинки. Там стоило лишь подняться на косогор напротив деревни, и можно было лететь обратно до самого Длинного клина.
По переулку люди ходили с опаской, чтоб ненароком не сбили лотком. Марька тоже знала, что надо тут смотреть в оба. Но как-то забылась, задумалась - не успела отскочить. Лоток ударил ее под ноги, она упала на колени Ивану, сидевшему, как обычно, на месте первого рулевого, с перепугу обхватила рукой шею парня.
Лоток, заторможенный вторым рулевым, уже останавливался, а Марька все никак не могла прийти в себя, все сидела на коленях у Ивана, обнимая его. Опомнилась лишь тогда, когда парни и девки принялись смеяться, донимать ее шутками.
- Гляди-кось, как она к Ванюхе прицепилась!
- Покрепче репья.
- А чего - шепнет слово приворожное на ухо, и конец парню.
Это был уже прямой намек на Марькино колдовство. Побелевшая от испугу, она, услыхав эти слова, разом вспыхнула ягодой-малиной. Рванулась, хотела вскочить на ноги.
Теперь удержал ее за плечи Иван.
К шуткам парней и девок он не прислушивался, намекам не придал никакого значения. В семье солдата не больно верили во всякую чертовщину. Просто он никогда раньше не замечал Марьки, а тут вдруг, вплотную увидев ее широко распахнутые глаза, поразился их густой синеве. А когда Марька вспыхнула жарким румянцем - он удивленно вскинул брови.
Марька не могла похвастаться ни особо правильными чертами лица, ни перламутровыми зубами. Была она скуластенькой, со вздернутым чуточку носом, на щеках уже с февраля высыпали мелкие крапинки веснушек. И губы, пожалуй, толстоваты. Но раскрасневшаяся девушка показалась парню необыкновенно привлекательной. На душе сделалось сразу тепло-тепло.
- Шептать ничего не надо. Я и так чую - сама долюшка на колени ко мне примостилась! - сказал Иван, прижимая Марьку к себе.
Все громко засмеялись, восприняв слова парня как шутку. Марька запунцовела еще больше, вырвалась из рук Ивана, побежала. В растерянности она сбилась с тропки и бежала напрямик по снежной целине. Иван, глядя ей вслед, тоже весело рассмеялся. А ребята и девки опять стали сыпать шуточками.
- Не к Ивановым ли воротам тропочку топчет?
- А может, наоборот? Вдруг Ванюха почнет торить стежку до Марькиных ворот?
Шутки - шутками, только и на самом деле почти так получилось.
Через несколько дней Марька пошла на охоту. Надо было проверить капканы, поставленные дедом Петрованом на волков. Дед занедужил, и Марька решила сходить одна. Начинало пуржить, а если волк попался и уволок капкан за собой вместе с потаском - после метели не найдешь, следа не останется.
Надела Марька широкие подбитые телячьей шкурой лыжи, перекинула берданку через плечо и рано утречком тронулась в путь.
Уследил ее Иван. Только Марька вышла за деревню - догнал.
Сарбинка лежала недалеко от черни, богатой зверьем и дичью. Охотой мужики занимались мало, считали это вроде баловства. Потому, наверное, что летом главным занятием была работа на пашне, на сенокосе, а зимой, кроме ухода за скотом, одни бондарили, другие ладили сани, дуги, лопаты, третьи заготовляли пихтовую ветку, гнали из нее масло. А на охоту ходили только в свободное время да когда донимали волки.
Правда, по осени часто палили по уткам ребята-подростки. Но, достигнув жениховского возраста, они начинали подражать солидным мужикам и уже не торопились зоревать на озерах, протоках и лягах. Девки же, те и вовсе не баловались с ружьями, поскольку всякое баловство им от роду не положено.
Иван прежде, как все парни Сарбинки, насмешничал над Марькой, если попадалась навстречу с ружьем. Теперь же он сказал:
- Дозволь с тобой.
В голосе не слышалось насмешки, наоборот, прозвучала почтительность, вроде спрашивал разрешения проводить с вечерки до дому. Марька переспросила удивленно:
- Со мной? Я ж капканы осматривать.
- Ну и я…
- Ты разве тоже ставил?
- Нет, с тобой хочу. Буран, вишь, начинается, двоим-то веселей.
Девке отправиться вдвоем с парнем на охоту - неслыханное дело! Пересудов потом не оберешься, найдутся охальники, могут и ворота дегтем вымазать. Марька решительно воспротивилась:
- Капканы проверять веселья не требуется. И бурана я не боюсь.
- Гонишь, стало быть, - произнес Иван. И опять без усмешки, с которой парни обычно встречают отказ ("Хе, не больно и нуждаюсь!"): - Только зря ты так. Худого я тебе не сделаю.
- Я и не боюсь, - усмехнулась Марька. - Тебе-то, поди, больше боязно.
- С чего это?
- Колдуньей же меня считают.
- Трепотня! Какую-нибудь порчу на меня напускать не за что, зла я тебе не сделал. А к себе приворожишь - так я с охотой согласный.
Капканы проверять с Иваном Марька все-таки не пошла. Но ей было приятно, что парень не чурается ее, радостно стоять с ним вдвоем.
Назавтра Иван явился к дому Марьки с шумной ватагой парней и девок. Девки по его просьбе чуть не силком выволокли Марьку кататься.
На этот раз Иван сел на место заднего рулевого, и девки усадили запунцовевшую Марьку впереди него.
Едва ли у кого-нибудь бывает унылое настроение, когда он мчится с горы на лотке. Марьку же охватил восторг от вихревой скорости, от свиста в ушах. И уж совсем пьянела она, когда на ухабах или крутых поворотах девки взвизгивали, а Иван наклонялся к ней и весело спрашивал:
- Страшно, небось?
Нет, ей не было страшно. Наоборот, она испытывала радостное чувство освобождения, будто не на лотке мчалась, а птицей, вырвавшейся из клетки, летела на вольный простор. Хотя жизнь у Марьки и сложилась так, что с детства довелось познать отчужденность, однако по натуре она не была бирюком. Впервые это проявилось, когда в землянухе у ворот поскотины поселилась цыганка. Руфа знала великое множество песен, тихонько напевала их с утра до вечера. Марька сначала только слушала, запоминала, а однажды осмелилась, подхватила знакомый мотив.
- Ой, милочка, голосок-то у тебя чистый, как ключевая водичка! - обрадовалась цыганка.
С тех пор вечерами они часто пели вместе. Поначалу тихонько, опасливо, а позднее, когда цыганка решила больше не таиться от людей, заливались до полуночи в полный голос.
- А и вправду, вроде как родник открылся. Будто каменюкой был придавлен, а стронули этот камень - он и заструился, - согласился с цыганкой дед Петрован.
Руфа дала Марьке и первые уроки плясок. Как-то лунным вечером, когда дед Петрован остался нянчиться с ребенком, а они пошли на озеро полоскать бельишко, цыганка вдруг закружила Марьку вокруг себя, крикнула подзадоривающе:
- А ну-ка, покажи, легка ли ты на ногу!
Марька, конечно, показать ничего не могла. Тогда цыганка стала отплясывать перед ней. Марька и в пляске оказалась переимчивой, все схватывала на лету.
Но если с помощью Руфы камень, придавивший Марькину натуру, только сдвинулся с места, то теперь Иван будто отшвырнул его прочь. Марька переменилась. Угрюмая замкнутость окончательно исчезла. Девушка словно засветилась, расцвела. И уже не отсиживалась дома, а ходила на вечеринки, на посиделки. И открылась в ней такая резвость, такая душевность, что парни и девки лишь диву давались - откуда что взялось? Вскоре не один Иван, а и другие парни стали заглядываться на нее.
Иван только усмехался. Он видел: Марька никого не замечает, кроме него.
Долгая сибирская зима промелькнула для них быстро. Настало лето. Марька опять сторожила у ворот поскотины, пасла свиней. Но одиночества уже не было, весь мир казался светлым и приветливым.
По весне Иван сказал Марьке, что к Покрову пришлет за ней сватов. На лето он нанялся на золотые прииски, которые находились в тайге, верстах в тридцати от Сарбинки. Решил подзаработать на свадьбу. И дом отцовский требовалось выновить, сделать пристройку.
Впрочем, одиночества не испытывала нынче Марька не только потому, что жила ожиданием свадьбы. Каждое воскресенье Иван появлялся у землянухи. Иногда приезжал на попутных подводах, направлявшихся в волостное село на базар, а чаще приходил пешком.
- Для милого дружка, говорят, семь верст не околица, - шутил он. - А для милой и тридцать не крюк.
4
Однажды в страду на дороге за поскотиной показался беговой ходок с тонкими, сверкающими черным лаком спицами колес, с медными блестящими втулками. Пестерек сплетен из разноцветных прутьев - белых ошкуренных, зеленых тальниковых и темно-коричневых черемуховых.
Дорога за воротами спускалась с крутой горки. Молоденький, тонконогий, весь в яблоках серый жеребчик плохо слушался вожжей, разогнался под уклон, и седок уже напрасно пытался сдержать его. Марька не успела во всю ширь распахнуть ворота. Заднее колесо задело за них втулкой, ходок резко тряхнуло, подбросило, передняя ось соскочила с курка.
Если бы седок бросил вожжи, он остался бы в ходке. Но, сдерживая рысака, он намотал вожжи на руки, и его выдернуло из пестерька. Он не грохнулся пластом на землю, как-то изловчился вскочить на ось передка. Стоя, балансируя на ней, попытался осадить коня. Тот, однако, рванулся в сторону, передок снова подбросило на колдобине, и ловкач сорвался с оси. Да не просто сорвался, а шмякнулся задом о землю, ноги же, удержавшись на передке, задрались вверх. Конь тащил ездока так, что пыль вилась позади.
Марька сначала перепугалась, потом расхохоталась: такое не часто увидишь. Еще больше разобрал Марьку смех, когда лихому ездоку удалось наконец остановить рысака и он вернулся к ходку, прикрывая ладонью порванные штаны. Особенно потешным показалось Марьке это приключение потому, что неудачливым ездоком оказался Семка Борщов.
Семка теперь был у отца в особой чести. С годами окончательно определилось, что старший и младший сыновья не удались. Степан, которому едва стукнуло тридцать, уже сильно облысел, обрюзг, лицо его ничего не выражало, кроме сытой тупости, взгляд был покорно-ленивым. Он ничем не интересовался, кроме мельницы, там сидел безвылазно и, кажется, пропитался мучным бусом насквозь. Младший, Лешка, был еще подросток, но главное в нем определилось. В хозяйство он вовсе не хотел вникать, считался в семье вроде блаженного, помешался на стихах, складывал и бормотал их постоянно. Началось с того, что школьный учитель подметил, как мальчишка легко запоминает поэтическое слово, чу́ток к образной его силе. Он похвалил мальчишку, стал развивать в нем эту способность. Через три года учитель, питерский "бунтовщик", отбывавший в волостном селе ссылку, уехал. Но пристрастие к стихам у Лешки осталось навсегда. И так же навсегда обрел он отцовское неодобрение.
Зато Семка был парень хват. На язык бойкий, умом цепкий, оборотистый, предприимчивый. Хоть он на семь лет моложе Степана, но давно уже опередил его умом. Порой подсказывал такую коммерцию, что Матвею Борщову она и не снилась. По совету Семки, например, Матвей не стал увеличивать поголовье скота во дворе, а завел маслобойку, пимокатку, кожевню, поставил в тайге перегонку для производства пихтового масла и дегтя. Рабочих нанимал сезонных, по дешевке, из переселенческой голытьбы, которая рада была и сухому куску хлеба. Борщовский капитал резко увеличивался, а в Семке Матвей бесповоротно признал единственного преемника.
Наружностью парень тоже не подкачал. Невысокий, но статный, лицо приятной смуглоты, глаза ярко-карие, озорные, нос тонкий, с легкой горбинкой. А щеголеватые смоляные усы придавали Семке гусарски бравый вид.
Со сверстниками держался он надменно, ставил себя высоко. Он и теперь постарался прошагать мимо Марьки горделиво, вскинув голову. Но от этого Марька еще сильнее взорвалась смехом и, хотя понимала, что над несчастьем не потешаются, ничего не могла поделать с собой.
Семку Красавчика, как прозвали его в деревне, это уязвило. Он остановился, возмущенно повернулся к Марьке.
- Нашла потеху - не помри со смеху.
- Ой, впрямь помру! Ой, уезжай, ради бога, поскорей!..