Однажды, когда Сагайдак с Масляевым пошли на склад получать лопаты, кто-то там придрался к Масляеву - то ли он толкнул случайно, то ли лопатой задел - и обругал. Сагайдак молча подошел к обидчику, снял с него ушанку и забросил в Волгу.
- Заберешь свой мат обратно - принесу, не заберешь - плыви сам.
Пострадавший, смерив Сагайдака взглядом, молча полез за своей ушанкой.
А вечером, когда я отчитывал Сагайдака, он смотрел в землю и бурчал:
- Сопляк еще… Жалко, что вместе с ушанкой не выкупал. Что он против Масляева? Так, пшик какой-то, а туда же - матом…
Масляев тоже полюбил Сагайдака, иногда, правда, подсмеивался над ним, над его любовью похвастаться своей силой или умением и в шутку называл "бычком". Сагайдак никогда не обижался, хотя парень был вспыльчивый и во взводе его даже немного побаивались. Шушурин, я заметил, даже слегка ревновал своего "корешка" к Масляеву, но общих отношений это не портило.
Масляев был неразговорчив, любил больше слушать, чем говорить, но если начинал что-нибудь рассказывать, бойцов нельзя было от него оторвать. Говорил он негромким, слегка хрипловатым голосом, без каких-либо внешних эффектов и красивых фраз. Видно было, что он много читал, много видал. Как-то само собой получилось, что он стал вести политзанятия. Я предложил ему "пост" замполита. Он наотрез отказался.
- Дело не в образовании, товарищ инженер. Дело в авторитете. Шушурин опытный боец, а я как солдат молокосос еще. У него больший авторитет, хотя он и комсомолец, а я партиец. Всему свое время. Ограничимся пока тем, что есть.
Я согласился и замполитом его не назначил, но политзанятия Масляев продолжал вести. И если раньше, когда их проводил Шушурин, бойцы больше спали, чем слушали, то сейчас даже после тяжелого дня или ночи, когда не привыкший к физической работе Масляев буквально валился с ног, бойцы не давали ему покоя.
- Да брось ты укладываться. Успеешь еще поспать. Объясни-ка лучше.
Масляев объяснял. И про объявление войны Ираком Германии - ("Где же это они воевать будут, когда Ирак где-то там, у черта на куличках?"), и про Указ Верховного Совета о введении погон ("Когда же их наконец введут, и почему на новых солдатских гимнастерках не будет карманов?").
Слава о сапере, который "рассказывает газеты", проникла в соседние подразделения - на занятиях стали появляться химики, огнеметчики, даже один раз пара разведчиков. Дошла она и до замполита полка Чувыкина.
- У тебя, я слышал, агитатор мировой появился? - сказал он мне как-то. - Пришли-ка его ко мне.
Но Масляев отнесся к этому предложению без особого энтузиазма. То на задание надо идти, то оружие почистить, то Чувыкина сейчас нет у себя - одним словом, явно отлынивал. Я не настаивал, боясь, что Чувыкин отберет его у меня, и на этом дело кончилось.
Был и еще один случай, который поставил меня в тупик. Мне нужно было срочно отправить в штаб армии карту оборонительных сооружений полка. Сам я не хотел туда идти, так как однажды взял там "Фортификации" Ушакова, обещал вернуть через день, а держал больше месяца и в конце концов потерял. Терентьев же, мой связной, был занят изготовлением холодца - где-то ему удалось добыть "потрошки", какие-то копыта и уши, - и мне не хотелось отрывать его от столь важного дела. Зашел к саперам. После ночной работы все спали, один только Масляев сидел у печки. Я попросил его отнести карту в штаб армии. Он как-то странно посмотрел на меня и сказал после небольшой паузы:
- А обязательно надо идти?
Я удивился - конечно, надо. Он замялся:
- Ногу я вывихнул, ходить трудно…
Я послал Терентьева, но случай этот меня удивил: не в привычках Масляева было - ссылаться на болезнь при получении приказания.
Вообще же Масляев был прекрасным, я бы сказал даже, образцовым, бойцом - немножко слабоватым для сапера физически, но смелым, исполнительным, и, главное, - это особенно бросалось в глаза и подкупало, - он никогда не хотел казаться лучшим, чем он есть. Это очень редко встречаемая черта. Он знал свои слабости и никогда их не скрывал, так же, как, зная свои сильные стороны, никогда их не подчеркивал.
Он, например, не переносил бомбежек. К минам, даже к разминированию вражеских полей - а это самое опасное дело, - привык очень скоро, никогда не кланялся пулям (я даже сначала подумал, что он немного бравирует этим, но потом увидел, что это не так), на передовую ходил самыми короткими, хотя и наиболее обстреливаемыми тропами - одним словом, был по-настоящему храбрым человеком, а вот бомбежек боялся, и боялся смертельно.
Достаточно было появиться какому-нибудь "мессеру" или даже "раме", как он сразу же бледнел, и чувствовалось, что для него больших усилий стоит не залезть в щель.
- Вот боюсь я их, и все, что поделаешь. Сразу как-то сердце обрывается, вроде как тошнит… Даже когда за пять километров от тебя бомбят - все равно.
И ни один боец ни разу не подшутил над ним, хотя, будь на месте Масляева кто-нибудь другой, могли бы довести до слез. Кстати, того, - предыдущего "экономиста", доводили-таки, и он не раз прибегал ко мне жаловаться. Но тот не только самолетов, тот всего боялся.
Так мы жили своей маленькой саперной семьей, никогда не превышавшей восьми-десяти человек, жили дружно, никогда не ссорясь и не обижаясь друг на друга. По ночам на передовой, днем всегда находилась какая-нибудь работа у себя в овраге или на берегу. А бывало, что и просто отдыхали - на фронте и такое случается.
Потом нас перекинули правее, и мы стали воевать за сопку Безымянную - северный отрог Мамаева кургана. Людей в полку было мало, каких-либо особо сложных операций проводить мы не могли и ограничивались главным образом артиллерийским и минометным обстрелом, а мы, саперы, все теми же бесконечными НП. Минировать, слава богу, было не нужно - немцы давно уже не атаковали, а только огрызались.
Январь был на исходе. Начали поговаривать о весне. И хотя до нее было довольно-таки далеко, говорить о ней было весело и приятно - никто не сомневался, что встречать ее мы будем уже не здесь, а где-нибудь там, под Харьковом, на Украине.
* * *
Двадцать шестого января - мы навсегда запомнили этот день - рано утром ворвался ко мне в землянку Казаковцев.
- Вставайте, товарищ инженер, вставайте! Фрицы драпанули!
- Что-о-о?
- Фрицы драпанули. Ушли за овраг Долгий. На Мамаевом никого нет. Вставайте скорей. Говорят, с Донским фронтом соединились.
Я вскочил. В овраге нашем никого уже не было - все ушли на Мамаев. Был ослепительно яркий, какой-то сказочный день. Все сияло: небо, Волга, начавший уже таять и потому чуть-чуть паривший снег, выкрашенные в белую краску и как-то весело постреливавшие среди развалин орудия, да и сами развалины стали как будто другими - не такими, как обычно, грустными и заброшенными. Мы не шли, мы бежали напрямик но местам, по которым раньше и ползти-то было опасно, - бежали веселые, расстегнутые, в ушанках на затылках. А навстречу нам мчались такие же расстегнутые, с сияющими лицами люди и что-то кричали и размахивали руками.
Мамаев нельзя было узнать. Голый, пустой, каким мы привыкли видеть его последние пять месяцев, сейчас он был заполнен людьми, по делу или без дела прибежавшими сюда, и хотя кое-где еще вспыхивали, редкие, правда, букетики минных разрывов - немцы огрызались еще из-за оврага Долгого, - на них никто не обращал внимания. На венчавших вершину кургана водонапорных баках - ненавистных нам и стоивших столько жизней баках - развевался красный флаг, связисты тянули уже к ним связь, а на самой верхушке маячила всем нам знакомая массивная фигура генерала Чуйкова.
Сейчас же, не теряя ни одной минуты, надо было приниматься за работу. Курган вдоль и поперек утыкан был минами - нашими, немецкими и самыми опасными - дикими, поставленными кем-то, когда-то и не имевшими документации. Дивизионные саперы уже ходили с миноискателями и щупами, ограждая опасные места колышками с табличками "мины". Говорили, что двое солдат соседнего полка уже подорвались невдалеке от баков.
Только к четырем часам нам кое-как удалось навести порядок на участке нашего полка. Ограждено было восемь минных нолей и обезврежено никак не меньше трех десятков одиночных мин. Казаковцев с Терентьевым приволокли в бидонах обед, и мы, усевшись на немецком блиндаже - внутрь залезать не хотелось, надоел земляночный мрак, - с аппетитом уничтожали гороховый суп, приправленный трофейным шпиком, любезно доставленным нам немецкими "юнкерсами". Был, конечно, и шнапс - грешно не отметить такой день.
Внизу под нами расстилался разбитый город. Левее, за железнодорожной выемкой, по которой мы обычно ходили на передовую, виднелись розовые от заходящего солнца развалины освобожденного уже "Красного Октября" с единственной уцелевшей трубой, а дальше на север в дыму разрывов белели корпуса Тракторного поселка, в котором еще сидели немцы. Над головой то и дело пролетали партии отбомбившихся "петляковых", и было непривычно, что вот летают над тобой самолеты, а ты только улыбаешься им и рукой помахиваешь, а они иногда в ответ крыльями.
Все понимали, что это уже конец или, вернее, начало конца. И потому было весело, и лица у всех как-то помолодели, и вообще все было хорошо.
Мы уже долизывали котелки, когда шагах в десяти от нас раздалось вдруг:
- Господи боже мой! Николай Иванович!
Начальник политотдела полковник Стрелков и еще несколько офицеров стояли возле нас, и у Стрелкова было такое лицо, будто перед ним был не мирно дожевывающий свой обед саперный взвод, а что-то очень смешное и удивительное.
- Николай Иванович, черт вас забери…
Он не докончил. Подошел к Масляеву и крепко его обнял.
- Сидит, негодяй, и шнапс с солдатами дует. Как вам это нравится? - Он повернул свое смеющееся, в редких рябинах лицо в сторону сопровождавших его офицеров.
Масляев стоял, машинально дожевывая мясо. Стрелков опять повернулся к нему:
- Гуляка проклятый. Хоть бы в штаб когда заглянул, а? И редактор наш на вас в обиде. Пошли, говорит, ему навстречу, разрешили в полк уйти, так хоть какую заметку догадался бы прислать. Нехорошо, нехорошо… Ну, а шнапс-то начальству все-таки оставили?
Стрелков с наигранной укоризной посмотрел на Масляева, на мокрые и грязные от снега колени его, на руки в ссадинах и царапинах, потом перевел взгляд на его воротник.
- Постойте, постойте, дорогой товарищ. А где ваши "шпалы"?
- В целости и сохранности, товарищ полковник.
- Видали? - Стрелков переглянулся с сопровождавшими его офицерами, потом посмотрел на меня. - Кто здесь командует, вы?
- Я, товарищ полковник.
- Из какого полка?
Я ответил.
- И это ваши солдаты?
- Мои.
- А этот товарищ что у вас делает? - он кивнул в сторону Масляева.
- Как - что? То же, что и все.
- Что и все? Великолепно! Ну и как, хороший солдат?
Я слегка замялся, как всегда, когда не знаешь, с какой целью тебя спрашивают.
- Хороший.
- Дисциплинированный, исполнительный?
- Дисциплинированный, исполнительный.
- Может, представим его к награде?
- Петр Петрович, дорогой, - взмолился Масляев, - пожалейте меня, прошу! Не ставьте в смешное положение.
- Ну ладно. - Стрелков махнул рукой. - Только с одним условием. - Он повернулся ко мне. - Придется мне этого товарища у вас отобрать. Ничего не поделаешь. Мне самому он сейчас нужен. Пошлите-ка кого-нибудь за вещами товарища Масляева, пусть в политотдел отнесут.
- Да какие у меня там вещи, Петр Петрович, - сказал Масляев. - Вещмешок, и все. Никого посылать не надо. Я вечерком к вам загляну.
- Заглянет! Вы слышите? Дудки. Знаем мы, как вы заглядываете. Пойдете сейчас со мной, и все. - Он взял Масляева за отворот шинели и провел ладонью по своему горлу. - Вот как вы мне сейчас нужны, понимаете? Не сегодня-завтра будем кончать всю эту петрушку. Вы такие вещи увидите, что… Да в конце концов, может, и я хочу увековечиться? А?.. В общем, - он повернул ко мне смеющееся лицо, - вещи доставите в политотдел. Ясно?
* * *
Только месяц спустя мы встретились с Масляевым. Встретились на станции Поворино, где наш эшелон, двигавшийся уже на запад, стоял дня два или три. У нас был отдельный вагон, и, хотя, кроме лас, восьми человек, в нем ехало еще две лошади и повозка, чувствовали мы себя в нем, по словам Сагайдака, как паны. Сделали нары, натаскали соломы, обзавелись собственным патефоном - в общем, не тужили.
Масляев появился неожиданно.
- Алло! Здесь саперы сорок седьмого?
- Здесь.
- Разрешите к вам в гости?
Он вскочил в вагон и весело всех оглядел.
- Чайком угостите?
На нем была красивая подогнанная шинель, серебристая ушанка, от прежнего Масляева остались только улыбка и смеющиеся глаза.
- Соскучился по вас, ей-богу! Ох, как соскучился. У нас там, - он сделал движение головой в сторону, где стоял, очевидно, их эшелон, - шкурок на пол не брось. - Он опять оглядел вагон. - А где Сырцов?
- Ранило. В последний день, за "Красным Октябрем", - сказал Шушурин.
- А Кузьмин?
- Тоже.
- А остальные, значит, все здоровы?
- Слава богу.
Помолчали. Масляев сел на нары, расстегнулся.
- А вы неплохо устроились. С музыкой, вижу, по всем правилам, - юн кивнул в сторону нашего старенького, видавшего виды патефона.
- Ага, - сказал кто-то, кажется, Казаковцев. - Пластинок вот только маловато, две штуки. - И помолчав, добавил - Может, у вас в штабе разжиться можно?
- У нас в штабе? - Масляев почесал затылок. - У нас в штабе, вероятно, есть. Наверное даже есть. В следующий раз обязательно принесу. - И после небольшой паузы: - Ну, так как же жизнь?
- Жизнь? Да понемножку. Загораем на зимнем солнышке.
- Правильно, так и надо… После Сталинграда можно и позагорать.
Кто-то вытащил кисет, и все по-деловому стали скручивать цигарки. Потом закурили. Казаковцев в углу возился с чайником.
- А я тут кое-что вам на память принес, - нарушил воцарившееся опять молчание Масляев. - От бывшего однополчанина, так сказать.
Он перекинул на колени планшетку, порылся в ней, вынул оттуда книжечку и протянул ее Шушурину. Тот осторожно, двумя пальцами, взял ее.
- Тут несколько довоенных рассказов, - сказал Масляев, - довольно слабеньких, но… В общем, почитаете - увидите.
Бойцы внимательно рассматривали книжечку, бережно передавая ее из рук в руки. Потом пили чай. Беседа не клеилась, чувствовалось, что солдаты стеснялись и не знали, как себя держать. Сагайдак, передавая Масляеву кружку с чаем, сказал:
- Не обожгитесь, товарищ подполковник, горячая.
- Какой я тебе подполковник, Сагайдак? - возмутился Масляев. - Давно ли ты меня винтовке учил?
Сагайдак смутился и ничего не ответил.
- Это все шинель виновата, - сказал Масляев. - Слишком она у меня красивая…
Все рассмеялись, как смеются шутке начальника, - ровно и сдержанно. Масляев скинул шинель, бросил ее на повозку. Потом посмотрел на часы, зачем-то надел и затянул ремень. Солдаты молча перелистывали книжку, передавая ее друг другу. В вагоне стало совсем тихо, только лошади топтались в углу.
Чтоб разрядить напряжение, я затеял разговор о том, что вот война кончится, многое забудется, сотрется в памяти и что надо было бы всем нам вести все-таки записки - кто его знает, может, еще из Шушурина или Сагайдака писатель получится, рассказать им, во всяком случае, есть о чем.
Сообразительный Казаковцев ловко подхватил эту тему и довольно забавно представил, как лет этак через десять придет он в роскошный кабинет к окруженному книгами Сагайдаку, и тот его не узнает, попросит позвонить через пару денечков, когда он освободится от спешной работы. Казаковцев когда-то занимался самодеятельностью и недурно копировал людей. Солдаты весело смеялись, не переходя, правда, границы, которую обычно охотно переходили.
Масляев сидел рядом со мной на нарах и тоже улыбался. Но по глазам его я видел, что он думает о чем-то другом.
- О чем задумались, Николай Иванович?
Он встрепенулся.
- Да так, просто… Смотрю вот на всех вас и… - Он не докончил, отвернулся и обнял за плечи сидевшего рядом с ним Сагайдака. - Расскажите-ка лучше, хлопцы, как вы там в Сталинграде без меня жили? Долго еще пришлось Мамаев чистить?
Весь последний месяц мы были заняты в основном разминированием, довольно скучной и кропотливой работой. Приходилось обшаривать буквально каждый метр усеянной металлом земли, и эта возникшая вдруг тема, связанная с воспоминаниями о том, как бойцы в озаренные ракетами ночи ковырялись в замерзшей земле, ставя мины, как будто разрядила напряженность и неловкость первых минут. Стали вспоминать всякие эпизоды, часто довольно забавные, - а недостатка в них не было, - происходившие во время выполнения заданий, вспомнили и первую масляевскую вылазку на разминирование, когда у него дрожали пальцы и он никак не мог вставить взрыватель.
- Паршивая все-таки работенка, ну ее… - вырвалось как-то неожиданно у Казаковцева, лучшего, кстати сказать, в полку, если не во всей дивизии, минера. - Бек бы их не видел…
- Работенка не из веселых, - согласился Масляев.
Сагайдак лукаво подмигнул:
- А вам что? Вон и на пальцах, гляди, уже чернила, бинтиков не надо…
- Да, превратился в канцелярскую крысу, - вздохнул Масляев. - Теперь ведь все дивизии свою историю пишут, а мне вот правь, редактируй…
- Такая уж специальность, - сказал Сагайдак. - Ничего не поделаешь.
- Ничего не поделаешь, - согласился Масляев.
- А жаль…
- Кому жаль?
- Да нам, конечно. Привыкли все-таки… Вот и газету рассказать некому. Шушурин, что ли?
Сагайдак махнул рукой и стал возиться с обмоткой. Масляев встал, прошелся по вагону, сказал "м-да…" и опять сел. Видно было, что ему хочется о чем-то рассказать или просто сказать, но он не знает, с чего начать. А может быть, и просто не уверен, нужно ли об этом говорить.
- А все-таки эти две недели недаром прошли, - сказал я, чтоб как-то подтолкнуть его. - И минировать теперь научились, и НП делать, и…
Я на секунду остановился, вспоминая, чем еще приходилось заниматься Масляеву.
- И?.. Доканчивайте.
- Ну, и вообще стали заправским сапером.
Он опять встал.
- Нет. Не то… Не сапером я стал… Больше… Значительно больше…
Прошелся по вагону, подошел к раскрытой двери, постоял там. В черном прямоугольнике было видно, как по небу, сужаясь и расширяясь, лениво ползали лучи прожекторов. Из соседнего вагона разведчиков доносился веселый хохот - там, видно, играли в "козла".
Солдаты сосредоточенно молчали. Очевидно, до них не совсем доходило то, о чем он хотел сказать.
- А может, это самое, к медикам, что ли, сходить? - неожиданно спросил Сагайдак, взглянув на Масляева, а затем на меня.
- Зачем? - не понял Масляев.
- Ну, горючего, что ли, раздобыть малость…
Масляев как-то очень серьезно посмотрел на Сагайдака, насупил брови, но почти сразу же лицо его изменилось, и он рассмеялся.
- А может, действительно сбегать?
Я воспротивился - хватит с меня прошлых неприятностей.
- А что, действительно неприятности были? - спросил Масляев.
- Еще какие. А что, если б с вами случилось что-нибудь? Кто в ответе? Я.