Орлик долго стоял над спящим Ленькой. Свернувшись калачиком, он лежал под кустом, сжав коленями автомат и совсем по-детски подложив под щеку сложенные ладони. Во сне он шевелил губами, вздрагивал. И вокруг на траве, в кустах лежали такие же ребята, укрытые шинелями, телогрейками, по двое, по трое, прижавшись друг к другу, и всем им что-то снилось, и все они что-то бормотали, вздыхали во сне.
Был четвертый час, начинало уже светать, но птицы еще не пели, самолеты еще не появились. И хотя именно сейчас надо было идти к себе в батальон, Орлику жалко было будить этого спящего мальчика, так крепко сжавшего коленями автомат. А может, не только жаль, может быть, он просто оттягивал ту минуту, когда этот мальчик проснется, откроет глаза и посмотрит на него.
"Цвирик… цвирик… цвирик…" Проснулась первая птичка. "Цвирик… цвирик…"
Ленька поежился, почмокал, повернулся на спину, почесал голый живот, потом потер нос, зевнул и открыл глаза. И в глазах этих было сейчас только детство, только небо, только невероятное желание спать.
"Цвирик… цвирик… цвирик…"
Новичок
Самой интересной из всех принесенных замполитом новостей была та, что в наш полк должен приехать писатель. Когда и какой именно, Чувыкин не знал - сказали в политотделе, что приедет, и все, и чтоб хорошо встретили и показали, что надо.
Новость распространилась в полку моментально.
Шел пятый месяц обороны - срок вполне достаточный, чтобы привыкнуть и даже надоесть друг другу. Каждый день одни и те же лица, один и тот же пейзаж: сзади - Волга, опереди - курган; одни и те же тропинки на передовую, одни и те же разговоры, мечты и желания: "Вот как прогоним фрица, тогда…" На передовой затишье. Приводим себя в порядок, совершенствуем, как пишем в донесениях, оборону. Немцы, очевидно, тоже. В общем, тишина и скука. Любому новому человеку обрадуешься, лишь бы только извне откуда-нибудь появился, а тут вдруг писатель, настоящий писатель.
Живого писателя у нас никто не видел, в моем саперном взводе, во всяком случае, да и в других подразделениях, вероятно, тоже, но книжки почитать любили.
На первый взгляд это может показаться даже неправдоподобным: Сталинград, война, бомбежки, чертова гибель тяжелой работы, особенно у саперов, а вот читали. Связисты, те вообще больше других читают. Я знал одного, который всю "Войну и мир" прочитал на передовой в КП батальона, в каких-нибудь двухстах метрах от противника: сидит себе с подвешенной к уху трубкой, кричит в нее свои "граниты" и "мраморы", а глаза в книжку. Но читающие саперы - явление довольно редкое. И все-таки читали. Урывками, в минуты отдыха, но плавным образом, конечно, легкораненые, на день-два выпадавшие из строя.
Библиотеки в полку у нас не было, но кое-какие книжонки все-таки водились. Найдены они были в разрушенных домах, и похвастаться подбором, окажем прямо, было трудно. Моя библиотечка состояла, например, из двух номеров роскошного журнала "Золотое руно" за 1908 год, невероятно растрепанной, без половины страниц книжки Луи Жаколио "В трущобах Индии", старенького томика Пушкина, однотомника Чехова и книжки Мгеброва об Орленеве и Комиссаржевской. У химиков была, если не ошибаюсь, вторая часть "Анны Карениной", а у разведчиков почему-то "Божественная комедия" Данте в прекрасном издании с иллюстрациями Дорэ.
И бойцы все это читали. Кстати, Луи Жаколио с его сногсшибательными приключениями, тайнами и браминами не производил на бойцов никакого впечатления - "все это неправда, в жизни такого не бывает", - а самыми популярными, по нескольку раз перечитываемыми вещами были "Домик в Коломне", "Сказка про Балду" и чеховский "Ванька Жуков". Особенно огорчало солдат то, что письмо так и не дойдет до дедушки. Сагайдак, наиболее близко принимавший к сердцу все прочитанное, возвращая мне книжку, сказал даже:
- И хоть бы обратный адрес догадался написать. А то что ж это - и ни туда, и ни сюда. Обидно же…
Сагайдак вообще, относился ко всему прочитанному, как к чему-то действительно происшедшему, и очень сокрушался, если понравившийся ему герой вдруг умирал или если с ним случалось что-нибудь плохое. Интересовало его и то, как это вот писатель пишет и как это он может сразу за нескольких людей думать и разговаривать. Особенно поразила его чеховская "Каштанка".
- Подумать только, как будто сам в собачьей шкуре побывал. А? И чего она думает, и чего делает - все знает, тютелька в тютельку…
И вот, оказывается, должен приехать настоящий писатель.
- А что же он будет у нас делать? - опрашивали бойцы.
- Посмотрит, как мы живем, воюем, - отвечал я, - а потом напишет.
- Про нас?
- Про вас.
- И про вас?
- Может, и про меня, если найдет интересным.
- И куда же, в газету?
- В газету, в журнал, а может, и отдельной книжкой.
- Вот так вот про Сагайдака, про Казаковцева, про Шушурина - и прямо в книгу?
- Прямо в книгу.
- Интересно!
Сагайдак долго сидел молча, наморщив свой не привычный еще к морщинам лоб, потом спросил:
- А вот скажите, товарищ старший лейтенант, как же это он… Ну, вот обо мне захочет, например, написать. Про что же он может написать?
- Ну, о том, как ты, например, позавчера вместе с Шушуриным мины в овражке ставил.
- А он откуда знает?
- Ты ему расскажешь.
- Так я ж наврать могу.
Все рассмеялись.
- Чего вы смеетесь? - Сагайдак даже обиделся. - Ну, не позавчера, а первый, скажем, раз, когда я мины ставил… Так я ж чуть… Да что говорить - дрейфил дай бог как. А расскажу я ему об этом? Нет. И ты не расскажешь. И никто не расскажет. Вот. А вы смеетесь…
- А он и сам догадается, - вставил Шушурин. - Если писатель хороший, так сам догадается. Правда ведь, товарищ инженер?
Шушурин был наиболее развитым из всех бойцов. Он окончил семилетку, работал долгое время слесарем на одном из крупных заводов, довольно много читал, в моем взводе исполнял обязанности замполита. Сагайдак - совсем молодой деревенский парень - был его "корешком", воспитанником, так оказать. Оба были комсомольцами и на все задания ходили вместе - так уж было заведено. Для Сагайдака Шушурин был авторитетом, но даже его суждения он никогда не принимал на веру, все ему надо было доказывать. Так и сейчас.
- Догадается… А как он догадается, если на собственной шкуре не испытал? Он ведь и мины живой не видал. Писатель, может, и хороший, а сапер - никакой.
Сагайдак торжествующе оглядел всех нас. Шушурин не сдавался:
- Лев Толстой вот с Наполеоном не воевал, а как про ту войну написал, а?
- Так то ж Лев Толстой!..
- А может, и к нам Лев Толстой приедет? Новый какой-нибудь. Почем ты знаешь?
Сагайдак не нашелся что ответить, но по выражению его лица было видно, что он остался при своем мнении. На этом спор кончился - надо было идти на задание.
На следующий день я не без удивления обнаружил у бойцов подворотнички, а" в землянке был наведен такой порядок, что даже глазам не верилось. Лопаты все смазаны, винтовки в пирамиде, котелки вычищены и развешаны по гвоздикам, а на стенке, кроме плаката "Бей насмерть!" с изображением стреляющего пулеметчика, появилось несколько открыток с видами Москвы и почему-то Ласточкиного гнезда в Крыму.
Но писатель так и не приехал. В полку поговорили-поговорили о нем и перестали. Затишье кончилось. Началось наступление. Это после того, как немцы отвергли наш ультиматум.
Командир полка вызвал всех командиров к себе и давал задание. Командиры слушали и молчали. Людей в полку не хватало, а задание было серьезное. Каждому казалось, что его задание особенно сложно, сложнее, чем у других. Мне тоже так казалось. Во взводе семь человек, а нужно в каждый батальон дать по два бойца и отрыть к тому же заваленный ход сообщения к застрявшему танку. Танк этот - подбитая "тридцатьчетверка" - стоял как раз посредине нейтральной зоны, и вот уже сколько времени из-за него шла война. Сейчас он был у немцев. Приказано отбить. От нас к танку тянулся ход сообщения, довольно глубокий, но основательно разбитый. В двух-трех местах его завалило, земля промерзла, лопатой ничего не сделаешь. Лучше всего было бы эти места подорвать, но это выдало бы нас и могло сорвать наступление. Предстояло вею ночь кайлить киркой под самым носом у немцев. А кому?
Ко мне подошел капитан Барщ, помощник начальника штаба, - мы с ним прибыли в полк в один и тот же день, и поэтому, возможно, он благоволил ко мне.
- Пришло двенадцать человек пополнения, - шепнул он мне. - Иди скорей в штаб, возьми себе троих, пока не расхватали комбаты.
Я помчался в штаб. Дежурный куда-то вышел. В тесной, невероятно натопленной землянке, заполнив ее до предела, стояли и сидели бойцы. Их еще не переодели, и вид у них - в Основном это была молодежь двадцать четвертого, двадцать пятого годов рождения - был разношерстный и далеко не воинственный. Я отобрал троих постарше, отвел их в распоряжение саперов, а сам вернулся к командиру полка.
После совещания зашел в нашу землянку. Бойцы уже были готовы, новички переодевались - пополнению давалось все новое, от нательной рубахи до тулупа и валенок. Стоя у печки и прыгая на одной ноге, влезали в подштанники.
Земляные работы требуют большой физической силы и выносливости, поэтому я с чисто профессиональной стороны рассматривал новичков. Двое были ничего, достаточно мускулистые и, очевидно, привыкшие к физической работе, третий же - тонкорукий и узкогрудый, с выдающимися лопатками - меня мало обрадовал: такой после десятой лопаты скиснет. Я решил оставить его стеречь землянку - все до единого уходили на передовую, - но в последнюю минуту оказалось, что один из моих бойцов, Филиппов, вывихнул руку, и я вынужден был оставить его, а не новичка.
Я отозвал Сагайдака и Шушурина.
- Придется мне сегодня вас разлучить. Новичков в батальоны не пошлешь, кому-то из вас надо с ними идти на ход сообщения.
- Что ж поделаешь, - вздохнул Шушурин. - Кому ж куда?
Сагайдак был рекордсменом земляных работ, поэтому я направил его на ход сообщения.
- Закругляйся там, хлопцы! - крикнул он все еще возившимся у печки новичкам. - Слышь? А то копаются, точно на свадьбу.
Голос у него был недовольный, видно было, что компания его мало устраивала.
Я пошел к дивизионному инженеру уточнять задание по разминированию, а когда вернулся, в землянке никого уже не было - один только помкомвзвода Казаковцев сидел за столом и, слюнявя карандаш - от этого усы у него всегда были с лиловым оттенком, - переписывал начисто сведения о пополнении.
- Теперь нас никто уже не обманет, товарищ инженер. Собственного бухгалтера заимели.
- Какого бухгалтера?
- А вот этот, из новеньких, в плащ-палатке пришел, бухгалтер, оказывается. Вот, смотрите, - он указал на листок: "Масляев Николай Иванович, 1911 года рождения, русский, уроженец города Москвы, образование - высшее, незаконченное - три курса финансово-экономического института". - Видали?
- М-да… Он там накопает…
Я не был поклонником бойцов с высшим образованием, даже с незаконченным. Был у меня один такой - тоже что-то вроде экономиста. Попал ко мне во взвод и сразу же попросился на должность писаря, хотя у меня такой сроду не было.
- Так сделайте! - Он даже удивился. - Я вам всю отчетность на такую высоту поставлю, что вы только ахнете.
Попросив разрешения закурить, он стал сетовать на тех командиров, которые по неразумению своему используют специалистов на черной работе, и тут же признался, что очень обрадован встрече со мной, человеком интеллигентным, который, конечно же… Я перебил его и в самых вежливых выражениях дал понять, что писарь мне абсолютно не нужен, а всю отчетность на необходимую высоту подымает помкомвзвода. На этом разговор кончился.
Пробыл у меня этот "экономист" около двух недель, из них дней десять проболел ангиной, потерял лопату, раз пять приходил ко мне жаловаться на бойцов, которые съели привезенное им с собой сало и обложили еще его матом, - одним словом, так надоел мне, что я отправил его на левый берег с запиской помощнику командира полка по хозчасти - пусть делает с ним что хочет. Там его тоже кто-то обидел, и, кажется, довольно основательно, так как он попал в медсанбат. Что дальше с ним случилось, не знаю, но так или иначе открытие Казаковцева не очень меня обрадовало.
Только на следующий день вечером увидал я своих саперов. Усталые, но довольные - танк удалось захватить, и сейчас под ним стоял уже наш пулемет - они сидели в своем блиндаже и, балагуря и весело переругиваясь, чистили оружие. Потерь во взводе не было, только слегка царапнуло пулей Шушурина, и настроение у всех было приподнятое, как и всегда после удачно проведенной операции. Когда я вошел, Сагайдак с азартом и замашками настоящего командира отделения, которым он еще не был, но мечтал стать, объяснял Масляеву и другому, круглолицему, все время смотревшему ему в рот новичку, как надо разбирать винтовку. С часами в руках он стоял над ними, а те, торопясь и путая части, пытались ее собрать.
- Новичков вот обучаю, товарищ инженер. Военной справе, так оказать.
- Ну и как?
- Да ничего.
- Автоматизма вот, говорит, у нас нет, - вздохнул Масляев.
Он держал в руках затвор и, как все новички, свернув его, никак не мог повернуть обратно. Обе руки у него были обмотаны бинтами.
- Что это у вас? - спросил я.
- А это от кирки, - улыбнулся Масляев. - С непривычки.
- Мозоли натер, - пояснил Сагайдак. - Ручки-то городские. А вообще, - он наклонился ко мне, - могу доложить, работали хлопцы справно, жаловаться нельзя.
Масляев опять улыбнулся. У него была приятная улыбка, от которой его худое, со впалыми щеками, небритое сейчас лицо сразу как-то засветилось. Лицо его нельзя было назвать красивым - в нем была какая-то неправильность, которую трудно сначала было уловить: то ли слишком короткая верхняя губа, обнажавшая зубы, то ли несимметричные брови - и в то же время оно чем-то привлекало, вероятнее всего, глазами: серьезными, чуть-чуть ироническими, отчего, когда он говорил, казалось, что он над вами подсмеивается. На вид ему было лет тридцать (вчера он мне показался почему-то значительно старше), и ничего бухгалтерского в нем не было.
- Вы впервые на фронте? - спросил я.
- Вроде как впервые.
- Как это понимать - вроде?
- Так близко от немцев, во всяком случае, впервые.
- Ну и как?
- Т-так себе… - неопределенно оказал он, и все рассмеялись. Масляев тоже.
Я посидел, покурил, выслушал рассказ Сагайдака - он вообще не прочь был поговорить - о какой-то стычке с артиллерийскими разведчиками на передовой из-за блиндажа и, уходя, попросил кого-нибудь из солдат пройти со мной - от разорвавшейся мины перекосило дверь землянки и в щель страшно дуло, надо было исправить. Солдаты уже разулись, один только Масляев возился еще с чем-то в углу.
- Ну, как вам Сталинград? - спросил я его, когда мы вышли.
- Да как вам оказать. Не таким я его себе представлял.
- А каким же?
- Каким? - Он на минуту задумался. - А бог его знает. Не могу сейчас объяснить. С мыслями еще не собрался.
- А все-таки?
- Не выйдет сейчас, товарищ инженер. Слишком все это свежо, что ли, не знаю…
Мы довольно быстро поправили дверь. По окончании работы я предложил ему стакан чаю. Он отказался: спать, мол, хочется. Уходя, он посмотрел на стоявший в углу самовар и спросил:
- Сколько отсюда до передовой?
- Метров четыреста-пятьсот.
- Забавно.
Под койкой у меня лежали книги, видны были только корешки. Он указал на них.
- И читать успеваете?
- Не очень. Библиотечка для раненых главным образом.
Он попрощался и ушел.
На третий день Масляев уже почти ничем не отличался от других бойцов. С поразительной быстротой вошел он в нашу жизнь. Ему было трудно - натертые руки очень долго не заживали, а работать приходилось много и тяжело, - но он и виду не подавал. Не только не отлынивал от работы и не просился в писари или вообще на "чистую" работу, которая у меня время от времени появлялась - разные схемы и планы, - наоборот, в каких-нибудь два-три часа ознакомившись с устройством наших и немецких мин, научился заряжать и разряжать их скорее, чем кто-либо во взводе, и уже на четвертый или пятый день, когда я посылал на передовую группу минеров, попросил послать и его.
- Успеете, куда вам торопиться, - сказал я, считая, что это он просто так, чтобы не думали, что он боится. - Пообвыкнете, пооботретесь, тогда уж и за мины. Дело все-таки ответственное и довольно опасное.
Он пожал плечами и как будто даже удивился.
- Через неделю оно не станет менее опасным, а начинать когда-то же надо. Ведь правда?
Я отправил его вместе с Казаковцевым и Сырцовым - лучшими минерами, на которых всегда можно было положиться. Вернулись они довольно скоро, замерзшие, но веселые.
- Ничего, толк будет, - подмигнул мне Казаковцев. - Малость мандражировал, но… В общем, порядок.
Сам же Масляев, заметно осунувшийся за эти несколько часов, признался, что дрожал, как осиновый лист.
- Честное слово. Никогда даже не думал. Вставляю взрыватель, а пальцы не слушаются. Все мимо дырки попадаю. Черт знает что… - и покраснел.
Кругом стояли бойцы, но никто из них не улыбался. Очевидно, то, что он не побоялся при всех сознаться в своем страхе, понравилось им. На фронте вообще не прощается малейшее проявление трусости - в этом отношении солдаты народ жестокий, высмеять умеют, - но тут все поняли, что это не трусость, так же как и просьба отправить его на задание не фанфаронство, не бравада.
Вообще бойцы сразу полюбили Масляева. И полюбили какой-то очень трогательной любовью, сочетавшей в себе уважение к нему как к старшему и более образованному с очень милой и иногда забавной заботой о нем как о человеке, который многого самого простого не знает, не умеет и на фронте из-за этого может попасть в беду. Достаточно было посмотреть на Сагайдака, когда он обучал Масляева тесать бревна, чтобы сразу же понять их отношения. Масляев, весь красный, обливаясь потом, мелкими, неуверенными движениями тесал бревно, а здоровенный, косая сажень в плечах, Сагайдак, умевший делать все на свете, стоял над ним и поучал:
- Да ты не бойся, не бойся. Смелей. Ноги не отрубишь. - И тут же перехватывал топор и быстрыми, точными ударами заканчивал бревно. - Видал? Теперь давай то. Да не держи ты топор, как свечку на свадьбе. Мах нужен, мах…
Или вечером в землянке, глядя, как Масляев, присев на корточки у печки, ковыряется с брюками, скажет:
- Ну, кто так шьет, голова? Нитка в три аршина, заплата гнилая. Дай-ка сюда. - И в полминуты ставил прекрасную, аккуратную заплату.