Капитан Ардатов прошел в 1941 году через испытания первых месяцев войны. Он приобрел в них командирский опыт, умение вести в бой подчиненных. Направленный после ранения под Сталинград, комбат Ардатов, еще не дойдя до своего полка, организует оборону важного тактического рубежа, куда прорвался авангард гитлеровцев.
Олег Борисович Меркулов
Комбат Ардатов
[Повесть]
От автора
В истории Великой Отечественной войны есть подвиги, которые навечно прославили стойкость, мужество нашего человека, его готовность к самопожертвованию ради защиты нашей Родины. И его солдатское умение.
Чем дальше отодвигает нас время от суровых дней войны, тем больше мы узнаем имена тех, кто, не щадя себя, воевал не только отважно, но и умно, талантливо.
Немыслимым, на первый взгляд, подвигом, повторившим подвиг панфиловцев, был бой воинов 1379 полка 87 стрелковой дивизии в конце августа 1942 года на дальних подступах к Сталинграду. Там, у Малой Россошки, небольшая группа красноармейцев, сержантов и командиров, оторванная от частой Красной Армии, обороняла рубеж, на котором ее застал рассвет.
Гитлеровцы жестоко бомбили район обороны, обстреливали из орудий и минометов, но ни уничтожить защитников этого кусочка советской земли, ни сломить их волю к сопротивлению не могли.
Несмотря на потери, группа отбила атаки батальона, который поддерживали в общей сложности 70 танков, истребила 150 захватчиков, сожгла и вывела из строя 27 танков. Когда наступила ночь, 33 мужественных воина отошли для соединения со своим полком.
Конечно, определяющим фактором победы в этом бою были отвага и стойкость. Но война это ведь и "ратный труд", и, как всякая работа, она требует профессиональных знаний, опыта, умения.
Те, кто удерживал Малую Россошку, были вооружены лишь гранатами, бутылками с горючей жидкостью и единственным противотанковым ружьем. Но они сумели задержать наступление немцев, многократно превосходящих их числом и техникой.
Этот подвиг свидетельствует, что стойкость, в основе которой лежит верность своей земле плюс умение воевать, - и есть сила непобедимая.
Героизм и мастерство 33-х сталинградцев послужили импульсом для создания книги "Комбат Ардатов". Однако ее герои не списаны с конкретных участников тех боев - вряд ли можно было бы сейчас сделать это в меру правдиво: прошло 34 года. Но совпадает и фабула событий, потому что повесть имеет особенности, отличные от документальной публикации.
Но сущностью "Комбата Ардатова" является то главное, что было главным для 33-х защитников дальнего рубежа Сталинграда, - мужество нашего солдата и офицера, их умение защищать Родину.
- Минутку, голубчик! Минутку! Мы, кажется, однополчане. Я не ошибаюсь? Конечно же, не ошибаюсь. Ну-те-с! Дайте мне вашу руку. Так, рад! Очень, очень рад видеть вас. Вы - Ардатов. В сорок первом - командир роты второго батальона двести семьдесят шестого полка. Не так ли?
- Так! Так, Варсонофий Михайлович! - подтвердил радостно Ардатов, до хруста пожимая руку полковника Нечаева. - Я тоже очень рад вас видеть. Тогда, под Уманью, когда мы…
- Ладно, голубчик, - вздохнул Нечаев. - Пойдемте-ка ко мне. Пойдемте, пойдемте. Коридор не место для таких разговоров… Умань! Сенча! - продолжал Нечаев, увлекая Ардатова за собой. - Это, знаете ли, уже история. Грустная, но история…
Полковник Нечаев, начальник оперативного отдела штаба армии, в которую Ардатов прибыл из командирского резерва, его бывший однополчанин по службе в Житомире и с начала войны до окружения под Уманью, полковник Нечаев встретил его в школьном коридоре - штаб армии размещался в школе на заречной окраине города, - узнал, улыбнулся, сверкнув золотыми коронками, пожал коротко и сильно руку и привел в спортзал, где под шведскими стенками, под канатами, кольцами, турниками, за столами и партами, сдвинутыми по три, четыре вместе, над картами и бумагами сидели командиры оперативного отдела - операторы.
Ардатов тоже сразу узнал Нечаева: прошел хоть и тяжкий, но только год, и Нечаев, как и все, не очень-то изменился, он лишь побледнел да погрузнел, сидя над картами и схемами по суткам, лишь гуще были нафабрены, чтобы скрыть седину, его короткие и широкие - английские, модные до войны среди старших командиров, - усы, лишь увеличились под запавшими глазами мешочки. Но пробор в его приглаженных, не поредевших ничуть темно-соломенных волосах был безукоризненно точен, и от пробора пахло "шипром".
Поблескивая стеклышками пенсне, Нечаев некоторое время рассматривал Ардатова, потом притронулся к ордену "Красного Знамени".
- "Звезда" - за шепетовские бои. Помню, сам писал представление. А этот?
- За Москву.
Нечаев отступил на шаг, заложил руки за спину, наклонил голову набок, все продолжая его разглядывать.
- Славно. Славно, голубчик. Простите, не помню вашего имени, отчества.
Ардатов назвался.
Хотя и до войны между ними была служебная разница - Нечаев был тогда начштаба дивизии, хотя и в эту встречу их разделяли три чина, Нечаев говорил с ним, как с равным; это было приятно, разговор получался человеческий.
Сокрушаясь, что приказ о назначении Ардатова подписан и что поэтому Ардатов должен спешить, Нечаев расспрашивал, о ком он из общих знакомых слышал, в свою очередь рассказывая, о ком знал сам.
Эта часть разговора была трудной. Они говорили о тех, кто был убит, кто пропал без вести, кого искалечило. Живых, воюющих на разных фронтах, они вдвоем не назвали и дюжину: еще до Умани их дивизия потеряла две трети командиров, а из окружения вышли вообще немногие.
- Да, голубчик… - пускал дым от толстой папиросы Нечаев, щурясь вроде бы от него. - Видите, как все сложилось. Мы рассчитывали совсем на другую войну - победную, скоротечную, малокровную, но… Вы-то сами как выходили?
- Где? Под Вязьмой?
- Вы и под Вязьмой были?
- Был. Там оказалось и легче и трудней. Трудней - потому что они отрезали нас глубже, легче - потому что леса; леса спасали от авиации и кормили. Две недели мы шли на ягодах и грибах.
- А под Уманью?
Ардатов коротко рассказал.
- Помню, - покивал Нечаев.
Нечаев по памяти нарисовал на листке кусок Днепра, прижатые к нему армии: Умань, Первомайск, Новоархангельск и несколько деревень.
- Здесь? На колхоз "Светлый путь"? Еще северней? Значит, вы были во второй отвлекающей группе. Мы выходили так, - он начертил изогнутую стрелку к Новоархангельску. - Первую группу немцы приняли, как и надо полагать, за отвлекающую, вашу за основную, а мы тем временем ударили южнее…
Их главный разговор произошел позднее, вечером. Они поужинали в штабной столовой, потом Нечаев отвел его в комнату, где спали штабисты.
Здесь от аккумуляторов горела тусклая лампочка, было тихо, так как одеяла, закрывающие окна, глушили звуки, и казалось, что они находятся не на окраине Сталинграда, к которому подходят немцы, а где-то далеко от войны, черт знает где, на какой-то зимовке, что ли.
Из шести кроватей две оказались запятыми. На них, несмотря на ранний еще вечер, спали, причем, один командир, сложив аккуратнейшим образом обмундирование, спал под простынью, а другой спал, только сняв сапоги, неудобно - наискось - упав на кровать.
- Располагайтесь, - гостеприимно показал на кровать рядом, со своей Нечаев. - У нас всегда есть места, всегда кто-то в частях, так что вы можете как Малюгин, - Нечаев кивнул на того, кто спал под простынью, - воспользоваться случаем. Командующий дал ему на отдых четыре часа. Он и в баню успел, и в парикмахерскую, и сейчас, как на курорте в Евпатории. Что ж, после блиндажа… Он командир восемьдесят седьмого, и от полка у него процентов тридцать. Фу ты…
Нечаев тяжело опустился на кровать.
- Хорошо! И хорошо, что у меня сегодня палестина времени - до полуночи. И потолкуем и поспим…
Нечаев расстегнул ворот, стал снимать гимнастерку и пробубнил под ней:
- Должен признаться, вы, голубчик, мне не очень нравитесь. Слишком мрачны.
- С чего веселиться, Варсонофий Михайлович? - сказал Ардатов, расстилая постель. - Не вижу причин. Они - на Волге. Или вот-вот будут на Волге. Не до веселья.
- Что ж, голубчик, вы правы, они вот-вот будут на Волге, - согласился Нечаев, переобуваясь в танки. - Причин для веселья нет. Но все-таки! Все-таки тонус должен быть выше. А вы мрачны как… гробовщик. И так же торжественны. Это не годится. Извольте быть оптимистичней.
Нечаев улыбнулся ему светло и искренне:
- Я очень, очень рад видеть вас…
Вошел, тихо ступая, вестовой и сразу же за ним вошел мотоциклист. Мотоциклист остался у двери, а вестовой, наклонившись, стал будить того командира, который спал одетым.
- Туварищ капитан, а, туварищ капитан, - говорил он, произнося "у" вместо "о". - Пура вам. Пура!
Капитан открыл один глаз и уставился им на мотоциклиста.
- Заправились?
- Заправились.
- Поели?
- Поели.
Капитан вздохнул и закрыл глаз.
- Жиклер?
- Сменил.
- Ага, - сказал не слишком довольно капитан и посмотрел в полевую сумку, проверяя, там ли пакет.
- Держитесь все время на Гумрак, - предупредил капитана Нечаев. - Три километра западнее - развилка дорог. Не просмотрите. Коричеву скажите, что бригада на марше, это первое, и, второе, пусть бережет боекомплект. До следующей ночи ничего подбросить не сможем, так что все, чем он располагает, - на сутки.
Капитан, подхватив автомат, ушел, на ходу застегивая ремень.
- Они опять сделали такой рывок! За июнь-август прошли полтысячи верст. Подумать только! - вернулся к прежнему разговору Ардатов, когда они уже лежали.
Он приподнялся на локоть, чтобы из-за тумбочки можно было видеть лицо Нечаева.
- Не укладывается в голове, Варсонофий Михайлович. Как все это получается? Объясните. У меня голова кругом идет.
Еще в госпитале, следя за тем, как немцы захватывают его землю, слушая по радио сводки Информбюро и читая их в газетах, обтолковывая эти сообщения с товарищами по палате, Ардатов чувствовал, как с каждым днем все больше каменеет его сердце. Но ни он, ни его товарищи не могли объяснить, почему же немцы идут и идут и никак их не остановят! Сводки же, давая только факты, не раскрывали их причин, и Ардатов был рад, что встретился с Нечаевым и мог поговорить с ним, тем более, что у них установился доверительный тон. Нечаев ежедневно работал с генералами, его командарм работал с командующим фронтом, эти люди знали во много раз больше Ардатова, и многое от них, конечно же, знал Нечаев.
- И это лето трагедия! - вырвалось у Ардатова.
- Спокойней, - остановил его Нечаев. - Спокойней, Константин Константинович!
Без пенсне - Нечаев протирал его уголком простыни - его крупное лицо было более открытым, стеклышки не загораживали глаза, и лицо Нечаева было сразу и сумрачным, и в то же время озаренным твердой надеждой. Сумрачность шла от широкого лба, пересеченного, как разделенного на две части, морщиной над переносицей, от сжатого рта, от углов которого к низу подбородка тоже падали морщины, а надежда светилась в усталых голубых глазах.
- Для нас - да, трагедия. Но для них… - Нечаев поправил пенсне получше. - Но для них, для немцев - катастрофа!
- Вот как! - Ардатов забыл, что надо говорить вполголоса, и сказал это громко, но тут же повторил тише, наклоняясь еще больше с кровати. - Вот как! Катастрофа? Варсонофий Михайлович, объясните. Я понимаю, вам надо отдыхать, в двадцать четыре ваше дежурство, но все-таки объясните. Для меня это очень важно. Катастрофа! Вы… вы уверены в этом?
Само это слово - ка-та-стро-фа! - и тон, каким оно было сказано - спокойно-беспощадный тон, - захлестнули Ардатова неразумным, каким-то шальным восторгом: он ни от кого не слышал такого жесткого, неотвратимого, какого-то математически неизбежного приговора, возмездия немцам.
- Сколько вам лет? - неожиданно спросил Нечаев, не очень одобрительно глядя на него и сказав несколько раз "Гм. Гм. Гм".
- Тридцать три.
- Может, это и оправдание, - покачал головой Нечаев, как бы уверяя себя. - Хотя… хотя Иисусу было тоже тридцать три, и Цезарю. И Остапу Бендеру. - Об Остапе он сказал с усмешкой. - Но ведь тоже ум. Так… - Он приоткрыл тумбочку. - Все это - односторонние знания и, главное, голубчик, вы заучивали только чужие готовые выводы, но не учились думать.
- Я попал в училище сразу после первого курса.
Ардатова не обидели, не затронули слова насчет односторонних знаний и прочего: Нечаев сказал их неоскорбительно, но все-таки Ардатов ощутил какое-то чувство вины, как если бы он, Ардатов, был виноват в том, что мало думал, но, может быть, так оно и было вообще-то.
- После училища, после года взводным, перед тем, как дать роту, в тридцать девятом, трехмесячные курсы - вот и все.
- Не много, - согласился Нечаев, доставая из тумбочки школьный атлас. - Кем вы хотели быть? На каком факультете учились?
- Географом. Отец географ, школьный учитель. Я тоже хотел учить ребят географии. И, наверное, истории.
Нечаев листал атлас, подбирая карту.
- Откуда вы?
- Алма-Ата.
- По-старому - Верный. Благословенные края! - Нечаев улыбнулся. - Тишина, покой, неторопливая жизнь, а на базарах верблюды и безобразные, но трогательные ослы.
Ардатов улыбнулся.
- Да, их там много. Вы бывали в Алма-Ате?
- Нет. Был один раз во Фрунзе. Пишпек. Не долго. И давно… Мне показалось там, что именно о таком городке пел Вертинский: "В пыльный маленький город, где вы жили ребенком, из Парижа весною пришел туалет…"
Нечаев замолчал, задумался, и мысли у него были, наверное, светлые, потому что Ардатов видел, как светится, отражая эти мысли, все его лицо. Потом он, все с той же светлой улыбкой, спросил:
- Вы, наверное, очень хорошо жили до войны. Вообще, все там, в Алма-Ате, наверное, жили хорошо? А?
Ардатов, затрудняясь со скорым ответом, было пожал плечами, соображая, что же ответить - хорошо ли он жил или жил плохо до армии, и если хорошо, то отчего, и если плохо, то почему, но, видимо, Нечаев и не ждал, что он скажет, потому что уже сам решил:
- Хорошо. Хорошо жили, - и пояснил: - Там, в этих благословенных, тихих краях нельзя жить плохо. Покой, неторопливость, человек живет тем, что есть, и не бьется в жизни в погоне за какими-то иллюзиями.
Он вздохнул, но сразу же извинительно улыбнулся.
- Я, пожалуй, начинаю уставать. Где-то здесь, - он показал всеми пальцами рук, прижав их к середине груди. - Иначе как же объяснить эту печаль по покою? А? А, батенька мой? Не согласны? Потому что не хотите перечить начальству? Оно ведь, знаете, любит, чтоб подчиненные только сладкие слова говорили…
"Да нет, - подумал Ардатов, - я жил хорошо. Чего же еще не хорошо? У меня было все - свобода, кров, еда и… и моя жизнь, которой я был волен распоряжаться по своему разумению…"
- Зачем же сладкие слова, Варсонофий Михайлович! - возразил он. - Они ни к чему… Но я и правда жил хорошо. И если бы не армия, если бы не война…
- Ничего! - перебил его Нечаев. - Человек когда-то будет жить и без войн и без армий. Будет же? А? Или вы в это не верите? Не верите в человека?
Нечаев спрашивал серьезно, пристально вглядываясь через пенсне в глаза Ардатова.
- А ведь это главный вопрос - вопрос вопросов. Чего же в человеке больше - светлого разума или звериного эгоизма?
- Не знаю, - смутился Ардатов. - Я как-то над этим не думал. Не могу ответить.
Нечаев тяжело и сокрушенно вздохнул, первый раз за всю их встречу, потер виски, пригладил ладонью пробор, рассеянно посмотрел на потолок, как-будто хотел там что-то прочесть, на одеяла, на окна, на спящего полковника Малюгина.
- Я тоже не могу. И хотелось бы… По теории… По, так сказать, науке. Однако повседневность иногда выбивает из-под ног все. Но, повторяю, может быть, мы с вами устали, отсюда и недостаток оптимизма.
- Да, сложно все это! - протянул Ардатов. - Сложно, голова кругом идет! И хотел бы понять, но…
Нечаев подождал, но так как Ардатов не закончил эту фразу, Нечаев мягко посоветовал:
- Чтобы что-то понять, голубчик, надо думать. Без этого - без желания думать - ничего не поймешь. Не уразумеешь. Легко только верить.
Он показал на атлас:
- Тут подобрал. Не удержался. Штабист! - Нечаев полистал атлас. - Разве штабист пройдет мимо карт? Или географ. Из дома пишут?
- Пишут. Хорошо, что мы успели вывезти семьи.
Ардатов помнил, что говорили тогда, в июне прошлого года - не позаботься Нечаев, кто знает, что было бы с женами и ребятишками командиров их полка. Мало ли погибло под бомбежкой командирских семей?
- А ваши?
- Жена… Жена пишет. - Нечаев прикоснулся, как бы поправляя его, к узкому обручальному колечку. - Из Казани. Сын убит. Под Ржевом. Я справлялся. Запрашивал часть - похоронен в районе деревни Сухие Борки…
Нечаев прилег, так что его голова спряталась за тумбочку, и оттуда закончил.
- Храбрый был мальчик - стрелял своей батареей в упор, сжег несколько танков. Погиб под гусеницами. Нелегко это, голубчик, иметь взрослых детей: они вне контроля.
Нечаев помолчал, откашлялся за тумбочкой.
- Так писал мой отец в последнем письме обо мне же: извечный закон, извечный инстинкт родителя к птенцам… От него, от него и от матери долго ничего нет. Знаете, Ленинград… В блокаду какая почта… Но будем надеяться…
Ардатов тоже тихо прилег, тихо дышал, мигая в полумраке, молчал, не зная, что сказать, не зная даже, нужно ли что-то говорить, потому что не было таких слов, которые могли хоть как-то помочь Нечаеву, могли уменьшить хоть на каплю его боль за стариков, которые бог весть как бедствовали в голодном блокадном Ленинграде, уменьшить хоть на каплю его горе за храброго мальчика, который бил танки с сотни метров и жег их, но или не успел сжечь тот, который ворвался на его батарею, или у этого мальчика кончились снаряды и танк раздавил его, раздавил беспощадной стальной гусеницей.
- Будем, Варсонофий Михайлович. Будем надеяться… - скупо сказал он.
- Так вот!..
Нечаев пристроил на тумбочке фонарик, так, чтобы он светил на лист атласа "Украинская ССР", захватывающий и юго-запад РСФСР, и погладил лист:
- Итак - начнем. Кто стучится, тому отворят. Надо только стучаться. Вы, голубчик, постучались. Итак - Курск. Вот Таганрог. Вот… - тронул карандашом карту Нечаев, но вошел тот же вестовой.
Вестовой посмотрел на бумажку, на часы, которые стояли, прижимая край одеяла, на подоконнике, и подошел к полковнику.
- Пура. Туварищ пулкувник, пура.
Малюгин вздрогнул, проснулся, скомандовал:
- Пятнадцать минут тебе - вскипятить чай, заварить покрепче. Водопровод работает? Нет? Добудь ведро воды умыться. Все! - и мгновенно уснул.
- Если бы вы появились раньше, можно было бы отдать вас ему, - сказал Нечаев, кивнув на Малюгина. - Вы бы, полагаю, сработались. Продолжим.
Он повел карандаш от Курска на юг, сделал возле Лозовой дугу на запад так, что дуга охватывала Изюм, Барвенково, Балаклею, повернул у Славянска снова на юг и провел черту до Таганрога.