Сержант был плотный, коротконогий, и чувствовалось, что он очень силен, силой так и веяло от его плеч и рук. Он, чуть опустив веки, смотрел на Ардатова выжидающе, неторопливо потягивая самокрутку, выпуская дым изо рта струей вниз, как бы отдувая его, чтобы не мешал видеть. У сержанта было по-своему приятное лицо - с чуть тяжеловатым подбородком, чуть выдающимися скулами и небольшим полногубым ртом. Пилотка, сбитая слегка назад, открывала широкий лоб и часть бритой загорелой головы. Ладный был этот сержант, только портили впечатление спрятанные глубоко в подбровье глаза. Уж очень они казались холодными, фарфоровыми.
А вот красноармеец был нескладный - худой, пропыленный, какой-то весь развинченный, заполошный. Он и несколько секунд не мог устоять на месте - отходил то вбок, то назад, то на месте переставлял ноги, дергал длинными изломанными руками, хватал пальцами воздух. В те редкие мгновенья, когда он затихал, у него по-куриному, толчками, двигалась голова. На его сморщенном, с грязным ртом лице играла хитрая и в то же время жалкая улыбка, а огромные карие глаза смотрели почти безумно.
Оба они были одеты и снаряжены добротно - в крепкое, хотя и измазанное не то нефтью, не то мазутом обмундирование и яловые сапоги, их кожаные ремни оттягивали подсумки и, что удивило Ардатова, - у каждого в гранатных сумках было по паре РГД-33. Обычно гранаты выдавались красноармейцам уже в боевой обстановке, когда вот-вот можно было столкнуться с противником, и, хотя здесь до фронта оставались считанные километры, арсенал этих двоих казался необычным: шли-то они с ним из тыла. Судя по тому, как оттягивали лямки полупустые вещмешки этих двоих, в вещмешках, видимо, было тоже порядочно боеприпасов.
- Спасибо. У меня есть. - Ардатов прислонился к перилам, заглядывая в овраг. Там, возле ручья, было десятка два красноармейцев, которые на костерках кипятили себе чай. - В часть?
- Так точно! - ответил сержант.
- Не на гулянку же! Какая там, - красноармеец махнул в сторону фронта, - гулянка? Смертоубийство одно. Сатана там правит… этот, как его… По радио до войны все пел, как дьяк на клиросе, артист Михайлов. Сатана там правит… праздник, что ли, правит?.. - Красноармеец задергал головой, стараясь вспомнить, переступал, притопывал, удерживая карабин у бедра как какую-то палку. - Праздник, что ли, правит, сатана-то?
- Бал, - должен был ответить Ардатов, чтобы закончить этот никчемный сейчас разговор насчет Михайлова, Фауста и прочем. - В какую часть?
- Военная тайна! - вдруг без перехода сердито ответил красноармеец. - Ходют всякие! Военная тайна.
- И где были, тоже тайна? Сержант! - Ардатов повернулся к нему.
- И где… - хотел было ответить красноармеец, но тут же умолк, как подавился, потому что сержант не сказал, а как прорычал на него:
- Прохор!
- Да я… - цапнул воздух свободной рукой Прохор, но сержант повторил:
- Пр-р-рохор-р!!!
Сержант достал из кармана гимнастерки бумажник, а из него красноармейскую книжку, продаттестат и командировочное предписание.
В командировочном предписании говорилось, что сержант Жихарев и краспоармеец Просвирин выполняют спецзадание отдела контрразведки 82-й дивизии, для чего направляются в Сталинград, и что должны вернуться в часть не позднее 25 августа 1942 года. На бумажке было все - печать дивизии, подпись начконтрразведки, отметка комендатуры Сталинграда. Бумажка уже слегка потерлась, на углах, где ее держали, были следы пальцев.
- Нда, - все, что мог сказать Ардатов и возвратил бумажку Жихареву, думая, что черт их знает, этих контрразведчиков, черт их знает, за каким бесом они посылают в тыл младший комсостав и красноармейцев, вооруженных до зубов. Хотя, решил Ардатов, такой Жихарев стоит кучи молоденьких лейтенантов.
- Конвоировали кого-то? - предположил он.
- Нет. - Жихарев убрал документы. - Искали одну сволочь. Дезертира. Бежал из дивизии. Предатель Родины…
- Вот как!
- Хи-хи-хи! - засмеялся Просвирин. - По составам искали. Еще место там у него было - Садовая, 26. Да только и ждал он нас на Садовой. Только и выглядывал из-под ручки - не идут ли, родимыя?! Не торопятся ли, сердешные?
- Прохор! Угомонись, - оборвал его Жихарев. - Беда мне с ним, с таким напарником, товарищ капитан, - пожаловался Жихарев. - Как только доберемся до… до места…
- Вот именно, до места! - затанцевал, держа карабин как палку, Просвирин, дергаясь развинченно, словно все у него - голова, руки, ноги, куски туловища были наживлены на хлипкие шарниры. - Вот доберемся до места… Тут уж теперь недалеко! Тут уж всего ничего! Даст бог!
- Свободны! - сказал им обоим Ардатов и прошел через мост к тропке, которая наискось склона оврага вела к родничку, где ужинали три красноармейца.
Различив его звание, они встали. Все трое были разутые, но их винтовки не лежали кое-как, а стояли в козлах, и ремни с подсумками висели на стволах.
- Какой части? - спросил Ардатов, скользнув взглядом по лицам всех. - Отстали?
- Отстали, товарищ командир, - ответил короткошеий, круглолицый ефрейтор, прижимая ладони к бедрам.
"Из запаса, - подумал Ардатов. - Второй тоже". Он обернулся к самому младшему из них с комсомольским значком на гимнастерке.
- Что ж так плохо догоняем?
- Так и они же тоже идут, товарищ капитан, - ответил комсомолец. - Вот я и говорю: в ночь надо идти. Передохнули, поели - чего же еще?
Ардатов смотрел на второго запасника, на низкорослого, но жилистого пожилого человека, тот осторожно снял с углей чай и лопаткой стал забрасывать костер.
- Как фамилия? - спросил его Ардатов.
- Тягилев, Кузьма, - ответил запасник.
- Хотите чаю, товарищ капитан, - предложил комсомолец. - Это моя заварка. Хотите? - Он протянул кружку. - Пейте. Хватит всем.
- Спасибо. - Ардатов взял кружку. - Как твоя фамилия?
- Чесноков, - ответил комсомолец. - Неважная какая-то, стыдная фамилия. Я все отцу говорил: не мог выбрать получше.
- Ну почему же, - возразил Ардатов. - Фамилия как фамилия. Обувайся. Скоро пойдем. Вы тоже, - сказал он запасникам. - Чай пока остынет, его и хватить нельзя.
- Так на огоньке же варился, - разулыбался Тягилев, скатывая обмотку. - На огоньке! На ём! Это мы в миг - обуемся.
Когда они вышли на мост, к нему подходила группа человек в двадцать.
- Чесноков, стань рядом. Вы тут и тут, - приказал Ардатов Тягилеву и Стадничуку - так назвался второй запасник. - Жихарев, Просвирин - там, - он показал где.
- Никого не пропускать без моего разрешения.
- Какой части? Куда следуете? Сержант, - он показал пальцем на сержанта, - ко мне! Быстрей! - резко прибавил он. - Докладывайте!
- Чего докладывать, товарищ командир? - сказал сержант с оскорбленными нотками в голосе. - Ищим своих. Тут такая была кутерьма!
- Какой части? Куда следуете? - строже повторил Ардатов.
- Да куда все - туда, - кивнул на ту сторону моста сержант уже без оскорбленных, но с оправдательньми нотками. - А что, туда нельзя?
- Нельзя! - сказал, как отрезал Ардатов и приказал:
- Перепишите людей. Карандаш, бумага есть? Нате бумагу.
Он достал из полевой сумки командирский блокнот.
- Вот карандаш. Фамилия, имя, отчество, год рождения, дивизия, полк. Выполняйте! Себя первым.
Сержант ошалело взял блокнот и карандаш и, положив блокнот на перила мостика, стал записывать себя, ворча:
- Начинается! Как попадешь в роту, так "Равняйсь! Смирно!" Пехота, будь она…
- А ты что, не пехота? - спросил Ардатов. - Морфлот? Авиация?
- Ну не морфлот, не авиация, - сбавил тон сержант. - Но разведчик, а это большая разница.
- Очень мило! Но эту разницу здесь - забудь! И поменьше разговорчиков. Ясно?! - Ардатов сказал это насмешливо и холодно, зная, что разведчики, которым принадлежит первый орден, первый трофей, но и первая же пуля, публика часто трудная и что эту публику надо время от времени ставить на место.
Пока Ардатов говорил с сержантом, несколько задних красноармейцев, незаметно отступая, стали забирать левее - туда где у оврага был пологий край.
- Назад! - крикнул Ардатов. - Назад!!!
Все помявшись, повернули назад к мосту, но трое, которые были у самого оврага, прибавили шагу.
- Назад! Стой! Чесноков, оружие к бою!
- А ну, стой! Стой, говорят! - крикнул страшно за спиной Ардатова Жихарев и тоже, как до этого сделал Чесноков, клацнул затвором, загоняя патрон в ствол. - Стой! Стреляю!
Трое у оврага круто повернули и, сбавив шаг, выигрывая время, чтобы попозже встретиться со взглядами всех, пошли к мосту.
Людей оказалось девятнадцать человек, из них двое были связисты без катушек и телефонов, восемь автоматчиков, ружейный мастер и четверо пеших разведчиков, включая сержанта. Ардатов, глянув в блокнот, прочел его фамилию "Белоконь", приказал ему построить людей, назначил его перед строем старшим и приказал, выдвинувшись цепью перед балкой по обе стороны моста задерживать всех, кто будет идти в тыл и направлять их к нему.
К сумеркам у Ардатова накопилось девяносто четыре человека, из которых два десятка были фронтовики.
Фронтовиков он мог бы отделить от тех, кто еще не воевал, даже если бы фронтовики были без медалей, и вряд ли бы намного ошибся. В людях, которые побывали на фронте, он подметил особую неторопливость, замедленность в движениях, в делах, в поступках, когда не было непосредственной угрозы. При угрозе, при непосредственной опасности фронтовики делали все быстрей, стремительней, легче, но как только опасность отходила, фронтовик как-то весь замедлялся. Его движения - копал ли он, строил ли шалаш, разгружал ли где-нибудь снаряды или что-то еще, шел ли в походе, - его движения становились экономными, как будто он отмерял на дело лишь крайний минимум энергии и ни капли больше.
Вообще он подметил, что участие в боях меняло человека. Он становился добрей, что ли, и стоило фронтовику выбраться из района опасности, отъесться, отмыться, отоспаться, и фронтовик становился приветливейшим человеком, поплевывающим на всякие житейские мелочи радующимся самой жизни - тому, что она давала ему, - небу, женщине, куску хлеба, покойному сну, глотку водки, локтю товарища. Фронтовики не мельтешили, не заискивали перед начальством, но были у них некоторые жестокие заповеди, которых они, зная или не зная, придерживались твердо. Заповеди вроде: "Никогда не теряй присутствия духа и добрососедских отношений с поваром!", или вроде такой: "Не стой, когда есть возможность сесть. Не сиди, если можешь лечь", или вроде такой: "Не делай сегодня то, что можешь сделать завтра".
Что ж, это было понятно: главным в подсознании фронтовика звучал приказ: "Не спешить!" А к чему ведь было спешить? К неизвестности! Но любое положение до перемены содержало главнейшее известное - "жизнь", в то время как любая перемена несла неизвестное - "жизнь или смерть?" И так как шансов на смерть на войне содержалось удивительно много, куда же и зачем же следовало спешить?
В собранной им группе было и два командира - лейтенант Тырнов и старший лейтенант Щеголев. Тырнов объяснил, что ему, помначальнику химслужбы, дали в штабе полка шестьдесят человек - из пополнения, из комендантского взвода, а также пекарей, сапожников, портных и приказали отвести их во второй батальон.
- Значит, мои люди! - почти обрадовался Ардатов. - Я назначен командиром этого батальона. Но почему вы здесь?
Наверное, Тырнов покраснел - хорошо, что в сумерках это было не очень заметно. Смущаясь и стыдясь, он объяснил:
- Потеряли направление, товарищ капитан. Степь - все дороги одинаковы, пошли не по той и четыре раза попадали под бомбежку. Пошли не по той дороге потому, что раненые направили не туда. Знаете ведь как: один говорит одно, другой - другое. А из этого, из вашего батальона, раненых не попалось…
- Бывает, - согласился Ардатов. - Значит, батальон потрепан? ("Основательно потрепан, если пополняют сапожниками, - мелькнуло у него в голове. - И в полку ни человека в резерве!").
- Видимо, да, - согласился Тырнов. - А разве вам, когда вы получили назначение, ничего не сказали?
- В штабе армии данные были на утро двадцать первого. Сегодня - двадцать третье. За два дня боев батальоны тают, как снег…
Тырнов, тронув Ардатова за рукав, отвел его в сторону и, понизив голос, сообщил:
- Дивизия понесла большие потери еще на марше. Когда мы выдвигались, они обнаружили нас и, представляете, что было с полком в степи, когда он бомбил их? ПВО в полках жиденькая - пулеметы да ПТР, а нашей авиации нет, выдвигались без прикрытия… День… Степь!..
- Понятно. Это они умеют - бить на подходе, - подтвердил Ардатов. - Выбить артиллерию, сжечь транспорт, горючку, боеприпасы еще до того, как части займут рубеж. Потом прижать к земле, рассечь танками на куски, а потом по очереди… Что вы должны были сделать, сдав людей? - спросил он без паузы.
- Возвратиться в штаб. Никакого другого приказа мне не было.
- Временно останетесь со мной, - как решенное сказал Ардатов. - Химслужба подождет. Да пока вряд ли она понадобится - у него успех, необходимости применять ОВ нет. На мой взгляд, химслужба - подождет. Остаетесь. Ясно, Тырнов?
- Ясно, - не очень уверенно ответил Тырнов.
- Напоите людей. Там, под мостом, родник, пусть нальют все фляги, передохнут, переобуются. Выполняйте.
"Нда, - подумал Ардатов. - Получаю третий батальон и опять потрепанный". Он мечтал о полнокровном батальоне - с полными ротами, с командным составом, с минротой и с пульротой, со взводиком автоматчиков, батареей сорокопяток, которые таскают хорошие лошади, с толковым начальником штаба, понимающем все с полуслова, и чтобы старшины были из кадровых, а на взводах чтобы были лейтенанты, мальчишки с командирскими кубиками, еще не привыкшие к власти над людьми, но уже хлебнувшие войны, и все-таки всегда готовые не пожалеть себя и думающие поэтому, что и их подчиненные тоже готовы на это. И чтобы были ПТР, и чтобы ротные были из взводных, как Щеголев, потерявших уже не один взвод и побывавших в госпиталях, и чтобы в ротах были снайпера - по парочке хотя бы, из Бийской, например, школы снайперов, которая выпускает отличных снайперов из сибирских деревенских ребят, узнающих охоту с первых своих штанов, и чтобы…
"Хватит! - сказал он себе. - Сейчас надо… Сейчас надо…"
Он стал прикидывать: Чесноков и эти двое отдохнули. Минут сорок пройдут до машины, минут десять, нет - двадцать: перекурят, будут доказывать шоферу, потом загрузятся - килограмм по пятнадцати консервов и хлеба - значит, минут двадцать…
Внизу под ним у родника топтались и переговаривались красноармейцы.
- Не мути, не мути! - сдержанно-глухо укорят кто-то кого-то. - После тебя не скотина, люди будут пить.
- А я и не мучу. Со дна она холоднее, - объяснял тот, кого упрекали.
- Ты не мутишь, зато мычишь! - засмеялся Чесноков.
Ардатов узнал его голос.
- Поглядим, как мы завтра замычим, - сказал Просвирин. - Как он повиснет опять над тобой…
- И впрямь повиснет, - перебил его Чесноков, но Просвирин как бы не заметил этой перебивки:
- А меж его бомбой и тобой единая гимнастерка да собственная шкура…
- Кожа! - поправил Чесноков. - Ты шерстью от страха оброс?
- Куда! Назад! Назад, говорят! - резко окликнул кого-то Тырнов. - Отдыхать на этой стороне.
- "Значит - час, - продолжал прикидывать Ардатов. - Если мы выйдем тоже через час… Нет, даже через полтора, можно и через полтора, успеем до света - и если оставить тут тоже четверых, потому что с Чесноковым и этими двумя надо еще послать и сержанта, и они возьмут у них мешки, чтобы те шли налегке, а потом будут меняться, то у нас, если они не заблудятся, будет килограммов сорок на семьдесят человек"…
Было тихо. Наступающая ночь остановила войну. Немцы, наверное, поужинав, укладывались спать на тех рубежах, куда они вышли к исходу дня, а наши, как это бывает при отступлении, опоминались: тоже что-то ели, отправляли в тыл раненых, перетаскивали на слабые участки обороны то, что можно было перетащить, зарывались поглубже в землю, готовясь к завтрашним атакам.
Над фронтом, даже в той стороне, где до самого вечера немцы бомбили, была тишина, так что Ардатов через приглушенный разговор у родника хорошо слышал, как торопливо-призывно стрекочут кузнечики и как ухает где-то недалеко не то сова, не то филин, не то еще какая ночная птица.
Его мысли прервал какой-то нелепый разговор.
- Так все-таки, так все-таки, ваша светлость, где это вы были намеднись? - спрашивал под мостом тонкий и ехидный голос. - Ах, князь, не бережете вы себя! В ваши-то лета, при нездоровье, увлекаться хористочками окончательно пагубно.
- Это с чего же! - возразил ехидному бас. - Это с чего же вы взяли, что я нездоров? Я, если угодно, пятаки гну! И аппетит у меня отменный - вчера такую пулярку ели, что, знаете ли, закачаешься. Не угодно ли глинтвейну? При этой сырости от ревматизма ничего нет лучше глинтвейна. Не угодно ли? Я прикажу принести.
- Кончайте там самодеятельность! - крикнул кто-то.
- Дайте людям поспать! Балаболки. Сами не спят, и людям не дают!
- Вот-с вам, ваша светлость, и глинтвейн! - съехидничал тонкий голос. - Нет уж, давайте-ка лучше посидим часочек-другой на спине…
Бас промолчал, и в тишине тихо, и грустно прозвучал сигнал отбоя: "Спать пора! Спать пора! Спать пора!"
"Фагот или гобой, - решил Ардатов. - Значит, у меня и музыканты? Лихо!.. Соориентирую тех, кого оставлю, а через километр буду расставлять по человеку. Не должны заблудиться! - решил Ардатов. - Только бы не проспали те, кого расставлю".
Он хотел уже звать Чеснокова и остальных, кто должен был идти с ним, но в стороне машины ударили частые винтовочные выстрелы, за ними сразу же затрещали автоматные очереди, и по редкому стуку автоматов он определил, что это стреляют из "шмайссеров".
"Или он сам не удержался, или они наткнулись прямо на него, и он должен был, - решил Ардатов. - Одиннадцать, тринадцать! Еще два, - считал он винтовочные выстрелы. - Все? Нет, шестнадцать - он перезаряжал. Еще один. Теперь - все! Отошел? Отошел, наверное, и вряд ли за ним погонятся. Им надо смываться. Ну, конечно, - вот стервецы! - выругался он, услышав взрыв. - Раз демаскировались, так хоть машину!.."
Ардатов залез на перила моста и, балансируя на них, смотрел в ту сторону, откуда пришел.
Машина горела сначала ярко: бензиновое пламя вытянулось золотым осенним листом ивы высоко и четко, затем оно опало, расширилось, покраснело и стало похоже на багряный лист клена с трепещущими концами. Потом в машине бухнули, сдетонировав от запалов, гранаты, кленовый лист разорвался, пламя сникло, и небо в той стороне опять потемнело, наконец темнота залила, совсем загасила свет. Ардатов спрыгнул на мост.