- О, это ужас! Это грех! Это плохо! Это фашизм! - Зацепляя за край крыла, Ширмер старался его отковырять. - Это только маскировка, для меня - маскировка. Я - коммунист! Я коммунист с тридцатого года! - Он вздернул к плечу сжатый кулак:
- Рот фронт! Рот фронт, камерады! Но пассаран! Фашизм не пройдет!
- А потом? Вы уехали с родителями, а потом? Что потом? - спросил Ардатов.
Ширмер вздохнул, улыбнулся, как бы извиняясь, что не сдержал своих чувств.
- Мастерская была маленькая. Плохая. - Он свел выцветшие, соломенные брови к переносице, вспоминая:
- Инфляция, марка падала. Голод. Разруха. У нас это тоже было. Контрибуция победителям. Отец разорился. Капиталист не получился. - Ширмер опять извинительно улыбнулся, улыбнулся вспоминая несбывшиеся мечты отца, если не разбогатеть в Германии, то хотя бы иметь пусть маленькое, но свое дело. - Голод, - повторил он. - Классовые бои. Тельман. Спартаковцы. - Он похлопал себя по карманам, достал сигареты.
Ардатов успел прочесть на пачке "Болгария".
"И там они!" - отметил он.
Ширмер, стукнув пачку о ладонь так, что несколько сигарет выдвинулось, товарищеским жестом протянул пачку им.
Они закурили.
- Потом? - Ардатов выпустил дым. Табак был хотя и слаб, но хорош, ароматен, и здесь, в сожженной солнцем степи, его запах казался странным, неуместным. - Потом?
- Я работал на заводе. "Симонсверке". Рур. Токарь. Там стал функционером.
- Потом? С тридцать третьего?
Лицо Ширмера потемнело, он насупился, его небольшой тонкогубый рот сжался. Он посмотрел между ними, на запад, где за две тысячи верст от них была Германия.
- С тридцать четвертого на конспирации. Партия потеряла много функционеров. Ушла в подполье. Гестапо умело работать - много, очень много провалов! После Испании на свободе осталось мало. Считанные, наверное, сотни. Я только функционер. Я знаю мало. Несколько человек. Но я знаю, что такое фашизм.
- Мы тоже, - процедил Щеголев. - Познакомились. На своей шкуре.
Ширмеру, видимо, очень хотелось сломать отчужденность. Он, наверное, считал, что для этого должен им объяснить свое понимание фашизма.
- Фашизм - это когда нет человека. Есть Рейх. Фюрер. Фатерланд. Фольк. Народ - фольк - вообще. Человека, одного человека - нет. Он есть лишь как часть фолька. И нужен как эта часть. Только. Сам по себе - нет. Его сердце, голова, мысли - нет. Они не нужны фюреру, рейху, фольку. Вредные. Их следует коренить. М… М… м… - Ширмер сделал жест, показывая, как что-то надо отрубить в самом низу.
- Искоренять, - помог Ардатов.
- Да! Да! Искоренять! - подхватит Ширмер и показал опять как будто что-то рубит, а потом, что как будто что-то выдергивает из земли. - Поэтому все, что не есть из фюрера, рейха - плохо. Вредно. Хорошо - немец над всеми другими, - он поднял высоко руку, - а среди немцев - немец над немцем. Хорошо - рейх - дисциплина. Думай, говори, делай, как приказано. Не рассуждать. Не обсуждать. Выполнять! За всех думает фюрер. Он знает, что хорошо, что плохо. Ты - не знаешь. Хорошо то, что хорошо рейху, а что тебе нехорошо - мелочь. Глупость. Рейхдисциплина, - повторил он. - Дисциплина рейха. Выполнять! Тебе приказывают - ты выполнять! Ты приказываешь - он выполнять.
Щеголев понял все это по-своему. Он хмыкнул:
- Ты начальник - я дурак. Я начальник - ты дурак! И не тот прав, кто прав, а тот прав, у кого больше прав.
- Не совсем так! - возразил было Ширмер, но, подумав, согласился: - Но, может, есть и так.
- Так! - подтвердил Щеголев. - Гражданская жизнь - не армия, и если на гражданке заводят военную дисциплину, - он махнул рукой, - тогда жизнь пропала!..
Ардатов посмотрел на часы. Казалось, этот разговор должен был бы занять много времени, и Ардатов хотел бы, чтобы он занял много времени, осталось бы меньше до вечера, до ночи - меньше для разведбата и батальона танков - но прошло лишь пятнадцать минут.
- Ну и что? - механически спросил он, думая, что же ему надо сейчас будет делать, но, затягивая разговор, как будто это могло затянуть и действия разведбатальона и батальона танков. - Чем все это кончится? Этот рейх… Этот фатерланд… Фольк?
Ширмер отрицательно покачал головой.
- Не знаю. Но страшным.
Ширмер уже не пытался убедить их верить ему. Он заговорил торопясь, как бы освобождаясь от всех тех мыслей, которые приходили к нему не раз и не раз мучили, потому что он все не находил главного ответа на главный вопрос: "Чем все это кончится для Германии?". Видимо, он понимал, что так, как началось в тридцать третьем году, вечно в Германии продолжаться не может, что все эти штучки насчет тысячелетнего рейха, господства все эти тысячи лет над другими народами - лишь абсурд, гигантский пропагандистский обман. А раз так, значит, весь этот фашизм должен кончиться. Но вот когда? И как?
- Тоталитарный ражим! Руководят страной несколько человек - Гитлер, Геринг, Борман, Гиммлер, Шахт, Риббентроп, еще каких-то несколько - кучка. Во главе целой нации кучка…
- Да? - перебил его Щеголев. - Кучка? А как же эта самая, национал социалистическая рабочая партия? Она что, не руководит? Не ведет немецкий народ за собой? Все вперед и вперед к национал-социализму?
Ширмер рассерженно отмахнулся.
- Какая там рабочая! Только название…
- Да? А что в ней, одни капиталисты? Несколько миллионов капиталистов?
Иронию Ширмер понял, но сдержался. В его положении он должен был сдерживаться.
- Масса, число партии - не капиталисты. Но рабочие только так… Они не делают политику. Не решают ничего ни внутри, ни иностранные вопросы. Все решает эта кучка. А немецкий народ ей не нужен. Нужна слава, богатство, всякие лозунги. Но конец придет…
К ним подбежал Чесноков.
- Товарищ капитан! Товарищ капитан! Гляньте. - Он показал туда, откуда они ушли - там возле Белоконя были какие-то штатские. - Еще гости!
- Вижу. На место, - приказал ему Ардатов. "Этого еще не хватало!" - с досадой подумал он.
Что штатские попадают в оборону, было делом обычным - Ардатов сто раз сталкивался с ними во время отступления. Люди, уходя от немцев, должны были проходить через боевое расположение войск, и от этих штатских - женщин, детворы, стариков - следовало, пропуская их в тыл, лишь побыстрее избавляться. Усталых, растрепанных, часто голодных женщин, стариков, детвору и живыми-то было видеть тяжело, а убитыми вообще невыносимо.
- Как это вы пустили такую кучку к власти? - спросил Щеголев Ширмера в спину, когда Чесноков убежал и они пошли. - И ты слишком хорошо помнишь русский язык. Прошло двадцать лет, а говоришь так… Очень хорошо говоришь. Как по писаному.
На первый вопрос его Ширмер не ответил, а второй явно смял:
- До тридцать третьего была возможность практиковаться. В Германии работало много русских инженеров. На заводах. И после… было… было… - Он не договорил. Наверное, подумал Ардатов, не имел права и на это.
Они вошли в траншею, Ардатов, не доходя до своею места, остановился, думая, где оставить этого Ширмера, и Ширмер, а за ним и Щеголев тоже остановились.
- Практиковаться с пленными? - все ни к чему любопытствовал Щеголев.
- Нет. Мало. - Ширмер покачал головой. - Но они теперь работают в цехах. Токари, фрезеровщики, другие специалисты. Привозят из лагеря. Но нельзя. Запрещается. И - конспирация. Ширмер не родился в России! Ширмер родился в Баварии, - пояснил он. - Моя настоящая фамилия другая…
"Пусть будет на глазах! - решил Ардатов. - Раз, черт, заявляет такое, надо, чтоб уцелел. Надо, чтобы его сведения попали командованию. Хорошо бы его отправить прямо к Нечаеву! Именно так! К Нечаеву! Нечаев распорядится, что к чему!"
Они пошли дальше.
Ардатов все-таки поверил Ширмеру, почти твердо поверил и не потому, что сухощавое усталое лицо Ширмера внушило ему эту веру, не потому, что Ширмер говорил так, что в его словах звучали искренность, не потому, что Ширмер не юлил, а серьезно смотрел им в глаза, давно внутренне подготовившись, что ему не сразу будут верить. Все эти детали, конечно, складываясь, весили немало, но немало значило и другое.
Немцы слишком редко переходили сами. Взятые в плен в бою, они, лишь почувствовав, что их не пристрелят, сразу же начинали ерепениться - смотрели свысока, если даже и не говорили презрительных или высокомерных слов. А многие их говорили. Дескать, ваши армии разгромлены, дескать, они, немцы, наступают по полста километров в день, дескать, мы воевать не умеем, дескать, сопротивление бесполезно и лучше всего побыстрее сдаваться им в плен, дескать, превосходство ума немца над умом русского лишний раз показали победы немцев - меньшим числом солдат и техники они побеждают несметные азиатские орды, которые, сколько ни давай им хороших танков и самолетов, все равно не сумеют ими воспользоваться, так как тупы, чувствительны, живут не разумом, а рефлексами и инстинктами. Словом, низшая раса, для которой будет тем лучше, чем быстрей она покорится. Эти пленные были так уверены в близкой и окончательной победе Германии над Россией, что порой и спорить об этом не хотели, а когда заходил разговор, что и их брали в плен, а, значит, где-то побеждали и наши, они это рассматривали, как частный случай, который естественен даже в их победной войне.
Глядя на таких пленных, слушая, что они говорят, Ардатов сначала поражался их какой-то немыслимой ограниченности, нежеланию или неспособности посмотреть и подумать шире - не с позиции сорок первого или сорок второго годов, а со времен Святослава, чтобы понять, что военные победы врагов не в состоянии уничтожить ни Россию, ни тем более русский народ, который теперь перевалил в своем числе за сотню миллионов.
Возможно, он ошибался, требуя от пленных немцев, от людей конкретной, повседневной жизни такого вот, исторического, что ли, подхода к событиям. Например, он не мог, наверное, требовать от них простого знания, что в каждом народе, великом ли, малом ли, живет вместе с его кровью чувство определенной национальной принадлежности, самосознания этого народа, что уничтожить это самосознание можно лишь физически - или растворив этот народ в каком-то другом или истребив всех до единого человека, что пока жив хоть один из этого народа, народ существует и ему органично присуще стремление к свободе, к своей жизни - своему укладу, своей вере, своим критериям добра и зла, ощущению своей истории в прошлом и в будущем тоже. Что же касается той страны, в которую полезли теперь немцы, того народа, который они теперь хотели победить, и страна и народ эти были огромны, и немцы должны были, неизбежно должны были потеряться в них, утонуть. Чувствуя, как всякий русский, за собой, спиной эту огромность, Ардатов, после того, как прошло удивление от ограниченности пленных немцев, стал смотреть на гитлеровцев как на часть зла, которая не поддавалась никаким другим действиям - разговорам, объяснениям, а подлежала либо строжайшей изоляции, либо истреблению.
Так вот, немцы слишком редко переходите сами. Их, конечно, агитировали, - по радио и листовками, но они пока наступали, значит, побеждали. А победителям зачем же сдаваться? Конечно, одиночки переходили, Ардатов слышал о них, но это были, как правило, немецкие коммунисты или какой-нибудь немец, которому за что-то - подрался с офицером, например, - грозил полевой суд и для него сдача в плен была в этом случае единственным выходом спасти жизнь. Наоборот, в ответ на наши листовки сдаваться, они бросали свои, в которых издевались, говоря, что рады бы сдаться, да вот никак не могут догнать нас, что все гонятся от самой границы - через Украину, Белоруссию, Западную Россию, подходят, бегут к Москве, да все равно не могут застать Красную Армию, чтобы сдаться. Ардатов сам читал такие листовки, последние уже где-то около Москвы, в каком-то дачном поселке.
И то, что Ширмер пришел сам, когда немцы опять наступали с Украины и подходили к Волге, было очень серьезным фактором. Но за уголовника его нельзя было принять. Его руки в заживших ссадинах, со многими шрамами, темные от въевшейся металлической пыли, жилистые, с деформированными суставами, подтверждали, что он рабочий металлист и подкрепляли его слова, что он в армии служил ружмастером. Было в Ширмере и то достоинство, которое Ардатов до войны не раз видел у мастеровых людей. Ежедневно, своими руками, создавая из ничего бы кажется, из сырья - болванок ли, досок ли, глины ли, нужную людям вещь, которая долго и верно будет служить им, мастеровой человек знает себе цену. И с уважением, с высокой тоже ценой, он относится к другому человеку, если только этот человек не был лентяем, пьяницей, дармоедом. Таким вот мастеровым и выглядел Ширмер.
Нет, Ширмер не походил на уголовника, которому надо было спасаться в плену у отступающего, терпящего поражения противника.
Правда, у Ардатова было мелькнула мысль: а вдруг этот Ширмер всего лишь хитрая сволочь, шпион, которого таким вот образом забрасывают к ним в тыл, но Ардатов сразу же отмахнулся от нее - и сдавшийся в плен будет сидеть в лагере, а если шпион и выдает себя за коммуниста-перебежчика, который принес какие-то важнейшие сведения, то ведь и его будут проверять. Версия насчет шпионства сразу же показалась Ардатову делом глупейшим.
- Разрешите? - Ширмер показал на винтовку на бруствере, как раз там, где под ней лежал убитый красноармеец. - Разрешите? - повторил он.
Во время перестрелки пуля попала этому красноармейцу куда-то в лицо, и он умер, опустившись сначала на колени, а потом лег на бок, свернувшись калачиком и закрыв простреленное лицо грязными руками. Винтовка, как он стрелял, так и осталась на бруствере. Около нее, на солдатском застиранном полотенце, была еще большая горка патронов.
- Разрешите, геноссе капитан? Я хорошо стреляю. Я… пристреливал оружие.
- Да? - переспросит Щеголев. - Пристреливали оружие? - Он накрыл красноармейца его шинелью. - Хорошо пристреливали? Чтоб било точно и кучно? - Щеголев выплюнул окурок сигареты. - Это очень мило с вашей стороны, Ширмер. Что вы его пристреливали. "Шмайссеры?" Карабины? МГ-34? Тем более мило, что вы от души делитесь этими заслугами с нами. А что, у вас, в вермахте, станки для пристрелки? Чтобы оружие не прыгало? Тоже есть мишени с электропоказателями? Как у нас, в РККА? Да? Их бин!.. Ду бист!.. Анна унд Марта фарен нах Анапа! - закончит он, и Ардатов услышал в "Их бин!.. Ду бист!.. Нах Анапа!.." и бога, и трех святителей, и вообще все, что есть в этом пласте русского языка.
"На кой черт он говорил про пристрелку?! - подумал он. - Ружмастер есть, конечно, ружмастер. Сбил кто-то мушку или еще что-то случилось с оружием - ружмастер поправит, починит, заменит негодную деталь и сам же пристреляет оружие. Наверное, так во всех армиях мира. Все это ясно. Как дважды два. Но на кой об этом говорить? Помалкивал бы…"
- Нет! - резко сказал он. - Никакого оружия! Тихо! - приказал он Щеголеву. - Ширмер, вы не знаете русского! Понятно? Понятно? Ни слова ни с кем по-русски! Это приказ! Ни слова! Щеголев!
Щеголев смотрел на него непонимающе, но он не стал ему объяснять. "Потом!", - решил он, - он не стал ему объяснять, что если их раздавит разведбат, да еще батальон танков, то, попади кто-нибудь из уцелевших в плен и проговорись про Ширмера, Ширмеру - конец. И пропали тогда его сведения. Ардатов не мог позволить, чтобы эти сведения пропали, сообразив, что они, видимо, крайне важные, иначе бы Ширмер не пошел через фронт. Поэтому Ширмера следовало беречь. "Если они нас раздавят, он, может, отговорится, что попал, мол, в плен случайно, заблудился или еще как, пусть сам думает, что говорить, а потом, быть может, попытается еще раз перейти. Может, на этот раз удачней" - решил он.
- Ни слова Ширмеру по-русски! - приказал он Щеголеву. - Ширмер просто пленный. Фриц и только! Понятно?
Щеголев кивнул.
- Ладно. Если ты так считаешь…
- Пошли, - не дал ему досказать Ардатов. - Потом… Ни слова по-русски! - еще раз приказал он и Ширмеру. - Никаких винтовок и прочего. Вы - только пленный. Ясно? Пошли.
- Пошли… - усмехнулся Щеголев. - Яволь, капитан. Яволь! Форвертс, дойтчише швайн! - гаркнул он на Ширмера и ткнул автоматом ему в бок.
"Нет, Ширмера вы не получите, - подумал Ардатов о немцах из разведбата и батальона танков. - Мы его сбережем, а вам, сволочи, не раскопать такого конспиратора. Я позабочусь, позабочусь, чтобы его сведения не умерли с ним. Даже если вы всех нас тут передавите!.."
Белоконь был явно доволен - довольством светилась каждая черточка его веснушчатого лица; больше того, он по-клоунски сломил свои рыжие брови, как бы говоря: "Ну как? Как представление?" - пряча под рыжими же, тараканьими усишками ухмылку.
Что ж, он и правда мог посмеиваться - за его спиной, теснясь друг к другу, стояла живописнейшая группа - девушка в серой куртке, лыжных брюках и растоптанных босоножках, здоровенная собака и старик. На голове девушки, схваченная под подбородком в узел, который прикрывал высокую шею, была зеленая косынка. Девушка выглядела никак не старше семнадцати лет - с ее смуглого, обветренного лица на Ардатова смотрели глаза старшеклассницы, хотя на куртке девушки, слева, над приподнимавшей куртку грудью, были приколоты под комсомольским три в ряд значка - "Готов к ПВО", "Готов к труду и обороне" и "Ворошиловский стрелок".
Намотав на руку поводок, девушка удерживала у ноги кудлатого, всего в репьях, колючках, пыльного, хоть выбивай палкой, пса. Пес отжимал уши назад, приподнимал губы и показывал всем какие у него страшные клыки. Клыки - белые на фоне черной пасти и розового языка, величиной с чесночины - и правда были страшные.
- Рядом! Рядом, Кубик! Свои! Спокойно! Свои, Кубик! - говорила девушка псу, пока все, на кого пес начинал смотреть, суетливо отодвигались.
За этой парой, возвышаясь над ней как колокольня, высовываясь из траншеи почти по пояс, важно стоял белобрысый, белобородый сухой старик в кепочке и черной косоворотке с двумя, наверное, десятками белых пуговиц на ней. Поверх этой косоворотки на старике было распахнутое сейчас, хорошее, но очень тоже пыльное, в пятнах осеннее пальто с мехом по воротнику и бортам. Брюки на старике были летние, из чертовой кожи, и обут старик был тоже по-летнему - в разбитые донельзя сандалии, казавшиеся из-за этого просто чудовищных, не менее 46, размеров.
- Разрешите должить? - Белоконь с разведческим шиком приложил ладонь к виску и щелкнул каблуками: - Найдены в левом крайнем фасе. Говорят, ночевали там. Говорят, не собираются уходить. Говорят, были беженцы, а теперь считают себя партизанами.
Тон Белоконя псу не понравился, он глухо, предупреждающе зарычал, и Белоконь сразу же сделал два шага вперед.
- С таким зверем только на тигра ходить, а жрет сколько! - сказал кто-то за Ардатовым. На этот раз Ардатов узнал голос пекаря.
- А вот и нет, а вот и нет, - запальчиво возразила девушка. - Кубик добрый, да, добрый! И не жрет, а ест! Как вам не стыдно!
Голос у девушки был высоким, чистым, прекрасным, но в нем звенели нотки дерзости.
- Да! И не смейтесь! Мы - партизаны! Мы так решили! Дедушка и я. Мы имеем право быть партизанами, каждый имеет право быть партизаном! И если кто-то не признает нас…