- Они пришли ко мне, когда мы катили гаубицу, - словно не слыша вопроса, продолжал Гранат. - Я мысленно твердил все новые и новые строки. Нет, не я их твердил, они сами говорили со мной. А я больше всего боялся, что забуду их, не успев записать.
Гранат сел на снег.
- Мы были высоки, русоволосы… - грустно сказал он и спрятал блокнот. - А знаете, Саша, - добавил он уже громко, с веселой удалью, - кажется, началось наступление. Или скоро начнется. Это не важно. Главное - наступление!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Сергей Гранат был печален: в передок гаубицы, стоявшей в укрытии, угодила мина. Все, что было сложено на нем: вещмешки, сапоги, плащ-палатки, - все разнесло в клочья. Как назло, там же лежала полевая сумка Граната, и в ней - тетрадь со стихами.
Вместе с Сашей он долго бродил вокруг изуродованного передка, надеясь найти хоть что-нибудь оставшееся от тетрадки, но тщетно. Весь день Гранат был хмур и неприветлив, а к вечеру, когда батарея перекочевала на новое место, в крохотную тихую деревушку, доверительно сказал Саше:
- К черту грусть! Кое-что я все же помню на память и смогу восстановить. И главное - со мной блокнот.
Глаза его просияли. Саша не мог понять, чему он радуется.
Во время минометного обстрела был ранен Степченков. Рана оказалась не тяжелой: небольшой осколок засел в мякоти бедра. Степченков злился, шумел и говорил, что ему наплевать на медсанбат и что этот осколок он вытащит сам и сохранит на память. Однако Храпов был неумолим. Степченкова силой уложили в сани.
- Докаркался, - сказал кто-то из бойцов. - Карканье, оно на себя повертается.
Степченков, превозмогая боль, привстал в санях.
- Дура, - сказал он неожиданно нежно. - Ты по делу человека суди. Да я через три дня на своей батарее буду. Как штык. А ты болтаешь.
Кони взяли мелкой рысцой, а Степченков смотрел и смотрел на дорогу, что вырывалась из-под полозьев саней.
- Трудновато будет ему нас догонять, - махнул длинной ухватистой рукой Фролкин. Он всегда сопровождал свою речь усиленными жестами рук, но выходило так, что эти жесты не столько подчеркивали высказанную им мысль, сколько противоречили ей. - Мы за три дня махнем дай боже!
Фролкин был прав. Если раньше батарея кочевала вдоль фронта, как бы ища для себя выгодное место, то теперь она едва поспевала за перешедшими в наступление пехотой и танками.
Обрушив на цеплявшихся за населенные пункты гитлеровцев десятка два снарядов, батарея совершала небольшой стремительный марш и снова вела огонь. Так повторялось изо дня в день.
Вслед за тягачами орудия перебирались через шаткие мостики, повисшие над оврагами, по косогорам, заросшим ельником, по большакам, вдоль которых в беспорядке валялись брошенные противником автомашины, орудия, повозки, ящики с боеприпасами. Подгоняемые обжигающим ветром, шуршали по снежной корке обрывки немецких газет с фотографиями, прославляющими подвиги солдат фюрера. Трупы убитых тут же заметало снегом.
Наши войска двигались по дорогам днем и ночью. Казалось, в поход двинулась вся страна, и из ее глубин Шли все новые и новые бойцы. Люди повеселели, ожили, приободрились. По большакам беспрерывно катились орудия, ползли танки, сосредоточенным маршем поспешали резервы. Опасаясь отстать от своих частей, подтягивались обозы. С сумасшедшей скоростью, обгоняя колонны, неслись грузовики. Прыть исхудалых небритых шоферов ослабевала лишь в двух случаях: если образовывалась "пробка" на большаке или уж чересчур досаждал назойливый вражеский самолет.
Давно уже Саша не видел Валерия таким оживленным и веселым. Он беспрерывно шутил, напевал песни, торопил водителей. Валерий поздоровел, расправился в плечах, жаркий румянец сменил синеватую бледность его щек. Однако Саша заметил, что он тускнеет, теряется в присутствии Граната и держится с ним слишком холодно и официально.
- Может, ты возьмешь Граната к себе? - сказал он как-то Саше.
- А что это ты вдруг решил от него избавиться?
- Неужели ты не заметил, как посмеиваются над ним наши артиллеристы? То он заявляет, что вместо водки пьет крем-соду, то с печалью неутолимой бродит по лесу, мечтая найти свою полевую сумку, то философствует сверх меры. А внешний вид! Тоска зеленая.
- Я видел, как он вместе со всеми тащил гаубицу, - сказал Саша. - А еще он пишет стихи.
- Он что же, читал тебе что-нибудь? - насторожился Валерий.
- Нет. А хотелось бы послушать.
- Ладно, - неожиданно переменил свое решение Валерий. - Раз уж он поэт, пусть остается у меня. Все-таки немного найдется на всем фронте орудийных расчетов, в которых есть хотя бы один стихотворец. А тут целых два.
Но вскоре после этого разговора на огневую позицию приехал Федоров и, недолго пробыв среди батарейцев, увез Граната с собой. Узнав об этом, Саша загрустил. У него было такое чувство, будто расстался со старым и верным другом.
А через два дня, вечером, Федоров примчался на огневую позицию злой и мрачный. Уединившись в крестьянской хате, он вызвал к себе Храпова, долго беседовал с ним, потом послал за Сашей.
- Ну, юнец, - проворчал он недружелюбно, не глядя на Сашу. - Новости одна другой веселее.
Саша почувствовал недоброе. Он даже и не предполагал, что такой человек, как Федоров, может быть не в духе.
- Граната с наблюдательного отправил в медсанбат. - Федоров крепкими ручищами, словно тисками, сжал свою круглую голову. - Мина возле бруствера прямо… А он меня заслонить задумал. Да какое он имел право! - с отчаянием вскрикнул комбат.
- И что же, товарищ старший лейтенант? - холодея, спросил Саша.
Федоров молчал. Он пристально смотрел в окно, хотя через толстый слой инея на стеклах все равно ничего нельзя было увидеть.
- Не старший лейтенант, а с сегодняшнего дня капитан, - наставительно поправил Сашу сидевший на лавке Храпов. - Звания разучились различать.
- На кой черт мне это звание! - вдруг взорвал тишину Федоров, круто повернувшись от окна. - На кой черт мне это звание, - повторил он, и гневные искры сверкнули в его глазах, - когда Гранат не уберег себя. Когда лучших командиров орудий забирают!
Саша вначале не обратил внимания на его последние слова. Он был потрясен известием о тяжелом ранении Граната.
- Кстати, он просил свой блокнот передать тебе, - устало продолжал Федоров. - Чтобы сохранил. Сказал, что все равно выживет. Вот он, блокнот, держи. Да смотри, сохрани!
Саша взял блокнот и бережно спрятал его во внутренний карман гимнастерки.
- Ты садись, Самойлов, - продолжал Федоров. - По русскому обычаю перед расставанием посидеть положено.
Саша присел на край скамьи, снял шапку и только в эту минуту понял, что речь идет о нем.
- Перед каким расставанием? - несмело переспросил он.
- Перед каким, - буркнул Федоров. - Я ведь по-русски говорю. Сдавай гаубицу Фролкину и - в штаб дивизии. Бурлесков свезет. Приказано прибыть немедленно.
- Сейчас, ночью? - недоуменно спросил Саша и тут же почувствовал, что спрашивает совсем не о том, о чем нужно спрашивать.
- На войне, юнец, ночей не бывает. - Федоров вынул из планшетки затрепанную карту и пригласил Сашу присесть поближе к столу. - Дай-ка фонарик, - обратился он к Храпову.
Храпов направил луч фонаря на карту.
- Смотри, - сказал Федоров. - Видишь, где примерно мы сейчас гостим? Видишь? А вот Москва-матушка. А вот побежала от Москвы дорога на восток через горы Уральские, через тайгу дремучую, через реки сибирские. - Федоров силился говорить все это шутливым тоном, но у него не получалось. - Вот, - он ткнул толстым указательным пальцем на карте, и Саша, нагнувшись, прочитал название одного из сибирских городов. - Приедешь, передай привет сибирякам, я хоть и ленинградец, а сибиряков ценю. Помнишь, у нас осенью почти вся батареи из сибиряков была? Помнишь Синицына?
- Помню, - отозвался Саша.
Федоров замолчал и сложил карту.
- Я ничего не понимаю, товарищ старший лейтенант… товарищ капитан, - тут же поправился он, заметив негодующее движение Храпова. - Куда и зачем я должен ехать?
Он начинал злиться на комбата: к чему говорить загадками?
- Мавр сделал свое дело, - в упор глядя на Сашу вдруг подобревшими глазами, сказал Федоров. - Мавр может уезжать в артиллерийское училище. И точка. И никакого нытья. Все равно не в моей власти. Комиссару доказывать бесполезно. Спорил я уже с ним, чуть на выговор не напоролся. Сдавай, юнец, орудие да заходи ко мне, выпьем по чарочке на прощание. Повод есть: у меня сегодня и горе и радость - все вместе. Учти, там по сто граммов не дают.
- Но почему же именно меня? - возмущенно спросил Саша, все еще не веря в правдивость того, что говорил Федоров. Казалось, еще минута - и комбат все обернет в шутку и загрохочет своим раскатистым здоровым смехом.
- Обухову, знать, видней, - насупился Федоров. - В дивизии без году неделя, а уже все видит.
- Обухов? - уставился Саша на Федорова. - Вы не знаете, откуда он?
- Говорят, бывший пограничник. Из Синегорска.
- Вы это правда? Так я у него отпрошусь. Он отменит. Ну конечно же отменит, - возбужденно повторял Саша. - Мы с ним из одного города. Я знаю его сына.
Сказав последние слова, Саша умолк, будто шел, шел и, вдруг остановился на полпути. Федоров с опасением глянул на него, хлопнул по плечу тяжелой ладонью.
- Не горюй, юнец. Приедешь, сменишь своего комбата. Батарею примешь. А с нашей батареи - прямой путь в полководцы, понял? Лети, юнец, расправляй крылья!
- Выходит, я здесь не нужен?
Федоров по-отцовски обнял Сашу.
- Кто не нужен, того так не провожают. Понял? И не задерживай меня, пора на наблюдательный.
Гаубицу Саша сдал быстро. Она стояла в не обжитом еще орудийном окопе.
- Ну, что ж, осматривай механизмы, - сказал Саша и задумчиво провел рукой по щиту гаубицы с вмятинами от осколков.
- Да что вы, товарищ младший сержант, - обидчиво ответил Фролкин. - Я ее знаю. Лучше жены.
Саша пожал ему руку.
- А вы беспременно к нам, товарищ младший сержант, - отчаянно жестикулировал Фролкин. - Товарищ комбат говорит, что эту батарею он до Берлина доведет.
Весть об отъезде Саши, как и всякая весть на фронте, мигом разнеслась среди бойцов. Одним из первых узнал о ней Валерий.
- Вот и расстаемся, - встревоженно сказал он.
- Посылают, - виновато проговорил Саша. - А я не хочу.
- Да ты что? - изумился Валерий. - Другие на твоем месте пешком бы дошли до училища. Пешком.
- Кто же?
- Не все ли равно - кто? Ты пойми. Выучишься. Станешь офицером. Приедешь снова. Пользы от тебя больше будет? Больше. Не беспокойся, государство все учитывает.
Валерий говорил не так, как всегда, отрывисто, и почему-то трудно было понять, верит ли он сам в то, что говорит, или же только хочет убедиться в правдивости Саши.
- Давай поменяемся, - предложил Саша. - Я упрошу Федорова, чтобы вместо меня он послал тебя.
Полные щеки Валерия раскраснелись. Так с ним бывало всегда, когда кто-нибудь угадывал его мысли. Отвернувшись от Саши, он глухо сказал:
- Ты хороший друг, Саша. Но то, что ты сейчас предложил, для меня не подходит. У меня своя судьба. Пойдем к бойцам.
- Зачем?
- Попрощаться. Или ты хочешь уехать тайком?
Они пошли в землянку. Прощаясь с бойцами, Саша испытывал чувство стыда и неловкости. Получалось, что в то самое время, когда они, эти люди, что сейчас прощались с ним, кто радуясь, кто недоумевая, а кто и откровенно завидуя, - оставались здесь, на передовой, бок о бок с постоянной опасностью, он, Саша, получал возможность покинуть фронт. Они все так же будут катить гаубицу по снегу, по весенней грязи, по пыльным шляхам. А он очутится там, где стоит тишина, где пушки стреляют только на учебном полигоне.
Саше казалось, что сейчас все эти люди молча судят его самым страшным судом - судом человеческой совести. Как повернется он к ним спиной? Как выйдет из землянки, оставив их? Что скажет в свое оправдание?
Саша с надеждой посмотрел на Валерия. Он должен ему помочь. Но лицо Валерия было спокойно и серьезно, словно он присутствовал при очень важном и торжественном событии.
- Тяжело ранен Гранат, - неожиданно сказал Саша.
- Вот тебе и крем-сода, - тихо и удивленно сказал Бурлесков.
Саша поспешно вышел из землянки. Валерий догнал его.
- Гранат? - тяжело дыша, переспросил он. - Ты уверен? Ты не ошибся?
- Его везут сейчас в медсанбат. По лесным дорогам.
Вместе с Фролкиным и Валерием Саша пошел докладывать Федорову. Выслушав его, комбат протянул каждому алюминиевую кружку со спиртом.
- За все хорошее, - сказал он и залпом осушил свою кружку.
Все последовали его примеру.
Саша не выдержал, с размаху приник к его массивной широкой груди, стараясь спрятать глаза.
Все, кто мог отлучиться от орудий, окружили сани, возле которых сновал неунывающий Бурлесков.
- Вернешься - меня сменишь. А я - на курорт, - напутствовал Сашу Федоров и, когда сани соскользнули с косогора вниз, на накатанную дорогу, крякнул и завозился с трубкой.
Батарея скрылась за притихшими в темноте домами, и сани пошли нырять по ухабистому большаку. Наступавшая ночь спешила куда-то далеко упрятать луну и звезды, снег перестал излучать свет. Но и теперь можно было понять, где проходит линия фронта: через строго определенные промежутки времени темный полог неба загорался дрожащим нервным огнем осветительных ракет. Чудилось, будто гитлеровцы вознамерились поджечь небосвод, но он не поддавался, и мертвенно-холодный свет, колеблясь, возвращался на землю, таял в лесной глухомани.
Кони бежали то рысцой, то переходили на шаг, неумолчно болтал Бурлесков, но Саша, погруженный в свои думы, очнулся, когда сани остановились у штаба.
"Сейчас увижу Обухова, - думал он. - Неужели это тот самый?"
Часовой, проверив их документы, сообщил, что комиссар Обухов спит.
- А что ему, спать не положено? - спросил он, заметив, что Саша удивился. - На часок прилег, безусловно.
Саша велел Бурлескову не уезжать до тех пор, пока не состоится разговор с комиссаром.
"Отпустит, так вернусь на этих же санях на батарею", - подумал Саша, и эта мысль согрела его сильнее, чем тепло крестьянской избы, в которой им разрешили разместиться.
Вместе с Бурлесковым они уселись в дальнем углу хаты, поближе к печке. Бурлесков тут же задремал, удивительно умело и ловко примостившись на скамье, всем своим видом показывая, что он не намерен терять ни одной секунды свободного времени. Саша думал о предстоящем разговоре с Обуховым и не заметил, как к нему тоже пришел сон.
Пробудился он от легкого прикосновения чьей-то руки. Саша вскочил на ноги. Перед ним стоял Обухов. Да, тот самый! Саша сразу же узнал его.
- Это вы! - воскликнул он обрадованно, забыв о том, что нужно доложить по-уставному.
- Я - это я, - усмехнулся Обухов, оглядывая Сашу и, видимо, не поняв смысла сказанных Сашей слов.
За окнами светало. Лицо комиссара было немного встревоженным.
- Боевой народ забрался в тыл, - пошутил Обухов.
- Виноват, товарищ комиссар, - вытянулся Саша.
- Да ты не кричи так громко, дорогой мой. Напарника разбудишь.
Он с улыбкой поглядел на Бурлескова, которого, казалось, не смог бы разбудить и залп "катюши".
- Ты что же мучаешь ездового, по штабам маринуешь? - строго спросил Обухов. - Федоров еще, чего доброго, розыск объявит.
Саша почувствовал, что комиссар уже давно разгадал его намерения и знает наперед, о чем будет разговор.
Они прошли в крохотную комнатку. Обухов сел у окна, усадил напротив Сашу и молча, выжидающе уставился на него.
Комиссар, по мнению Саши, выглядел молодо. По крайней мере, точно так он выглядел в прошлом году, когда Саша увидел его на городской комсомольской конференции.
Ни на лбу, ни на щеках Обухова не было заметно морщин. Лишь вертикально к переносице глубоко и упрямо, почти от середины выпуклого лба залегла складка. Светло-серые чистые глаза смотрели открыто и с любопытством, точно впервые увидели удивительно интересный мир. Чуть курносый нос выглядел задиристо, по-мальчишески вызывающе. Закругленный подбородок с ямочкой посередине был выдвинут немного вперед. Саша, раскрасневшись от смущения, искоса поглядывал на комиссара и все более убеждался, что путь на батарею отрезан.
- А я ведь тебя тоже припоминаю, земляк, - сказал Обухов. - Только в молчанку мне играть некогда. Я думал, ты мне что-нибудь интересное расскажешь. А ты помалкиваешь.
Он неожиданно улыбнулся, заставив улыбнуться Сашу.
- Все документы оформил? Командировочную получил?
Саша растерялся. У него еще не было напористости бывалого воина, которая помогает в разговоре со старшими. Бывалому нередко позволительно высказать такие суждения, которые, будь они произнесены необстрелянным новичком, показались бы лишенными такта или вообще недопустимыми.
- Я, товарищ комиссар, не хотел бы получать командировочную, - уныло сказал он.
- Ах, вот оно что, - протяжно и певуче заговорил Обухов, словно лишь в эту минуту разгадал замысел Саши. - Тогда докажи, убеди. Выкладывай правду-матку.
Он взял блокнот и, будто не обращая внимания на Сашу, принялся карандашом чертить кружочки, прямоугольники и еще какие-то замысловатые знаки. Саша, обрадовавшись, что комиссар не смотрит на него, расхрабрился:
- Почему меня?
Обухов молчал.
- Вчера в медсанбат увезли Граната, - неожиданно сказал Саша и закашлялся. - Вы, наверное, не знаете…
- Знаю, - не поднимая головы, отозвался Обухов. - Погиб чудесный человек и поэт.
- Погиб?! - не веря тому, что сказал Обухов, воскликнул Саша и всем телом подался вперед.
- До медсанбата не довезли. В дороге скончался. В лесу.
Перед глазами Саши вдруг качнулись темно-зеленые насупленные ели, на миг даже почудилось, как с них, прямо на сани, ползущие мимо суковатых, в шрамах, стволов, сыпануло тяжелым лежалым снегом. И еще почудилось, что в большие, все еще открытые глаза Граната в последний раз из-за косматых верхушек спящих деревьев заглянула тихая холодная звезда.
- Я познакомился с ним осенью, в госпитале, - сказал Обухов и заходил по комнатушке. - Он начал писать стихи перед войной. У меня и сейчас сохранилась небольшая книжка его стихов. - Обухов расстегнул верхние пуговицы шинели и продолжал, словно освободившись от чего-то тяжелого и неприятного: - Он как-то удивительно непостижимо видел природу, весь окружающий мир. Был очень зорок, до болезненности пристален ко всему, что видел. Стихи его чисты и свежи, как предрассветный ветер. Он мог написать десятки стихов о дожде или о первой звезде. Мог взять в руки обыкновенную травинку и сказать о ней так, что тому, кто его слушал, казалось, что видит эту травинку впервые в жизни. И дождь, и холодные рассветы, и брызги моря, и белые ночи - все жило в его стихах. И будет жить. Человек, читающий его стихи, становится чище, нежнее и чуточку зорче.
- Ночью в лесу я первый раз увидел его, - дрожа от волнения, как бы продолжил мысли Обухова Саша. - И он ничего не говорил ни о стихах, ни о том, что он поэт. Сказал только, что первая книга - все равно, что первая любовь.
- Его книжка вышла накануне войны. Андрюшка хотел забрать ее с собой на заставу. А я не отдал - не мог расстаться. И сейчас не могу простить себе, что для сына пожалел.