На войне я не был в сорок первом - Лев Софронов 4 стр.

Федот Петрович надевает очки, раскрывает альбом с фото­карточками. Вот он пастушонок с длинным бичом в руке, сфо­тографированный заезжим "пушкарем". Вытаращил мальчонка глаза, руки держит по швам, а сбоку - глупые овечьи морды- подвластное ему царство-государство.

- Лет восемь мне тут. Не жизнь была, а мука смертная. За харчи только и батрачил. Никому не желаю такого детства.

На следующем снимке Черныш в буденовке, рука лежит на эфесе сабли.

- В конармии Буденного снимался. Сабля эта и сейчас у меня. За спиной у вас висит.

Мы оглядываемся и видим саблю, прикрепленную к ковру.

- Можно? - спрашивает Воронок.

Он вытаскивает саблю из ножен, пробует пальцем лезвие.

- Острая, - удивляется Сашка.

Так враги же еще не все перебиты, нельзя ей тупеть, - с улыбкой говорит Черныш.

- "Геройскому парню Чернышу от командира полка", - с выражением читает Воронок надпись и крутит восхищенно головой: - Везло же людям, черт возьми!

- А с батькой твоим я в финской участвовал, - неожидан­но сообщает Черныш.

- Да ну! - Сашка даже подпрыгивает. - Ну и как он вам показался?

- Посерьезнее, чем ты. А улыбкой ты на него очень похож. Да недолго пришлось мне тогда воевать: совсем рядом разорвался снаряд. Двадцать семь осколков и осколочков из меня вынули, а сколько еще осталось - одному богу известно. Вот и ковыляю теперь с палочкой. Хоть и хочется мне опять под началом твоего батьки послужить. Командир он отличный - финнам на сто лет запомнится.

- А фашисты вот бьют его пока, - тихо роняет Сашка.

- Так разве его одного? Да только всех не перебить им - кишка тонка.

- Так у тебя отец военный? - с удивлением спрашиваю я Сашку.

- Военный, - коротко отвечает он.

Мы уходим от Черныша поздно. Я говорю в раздумье:

- Вот бы нам прожить такую жизнь... чтоб было что вспомнить...

- Будет, - загадочно говорит Воронок.

Что он имеет в виду? Может быть, опять намекает на свои тайны, которые я узнаю, когда кончится испытательный срок? И почему секреты Воронка смогут повлиять на нашу жизнь? Или мы сразу совершим какой-то необыкновенный подвиг?

Мальчишки всегда мечтают о подвигах. Но как-то странно устроена жизнь - обычно подвиги совершают люди постарше. Всегда мы чуточку опаздываем родиться. Подвиги всегда ока­зываются впереди, а не рядом. А может быть, вся жизнь чело­века - подготовка к подвигу? Может быть, подготовка эта идет ежедневно, ежечасно, ежеминутно? Как кристаллизуется соль в перенасыщенном растворе, так и в сердце человека посте­пенно созревает готовность совершить что-то выдающееся, не­обыкновенное. И когда приходит час испытания - сердце чело­века раскрывается, как цветок. И все видят, какое это сердце. Какое сердце у моих друзей? Какое у меня? Как узнать?

Глава шестая
"ГРАЖДАНЕ, ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА!"

- Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!

За окном начинает завывать сирена. Когда-то ее звук казался нам с Андрейкой нестерпимым. Словно завели на пре­дельных оборотах гигантскую бормашину. Даже еще против­нее. Во время учебных тревог мы чуточку привыкли к ней. А когда начались настоящие налеты, мы уже не обращали на сирену внимания. Некогда было вслушиваться в ее нарастаю­щий вой и поражаться дьявольским ее интонациям.

Оба мы записались в добровольную пожарную дружину, чтобы не тащиться каждый вечер в метро, где шага негде шаг­нуть. Переполнены не только вестибюли, но и в тоннелях рас­полагались люди. Приходили семьями. Наиболее практичные прихватывали с собой кипяток и гоняли чаи, коротая время. Мало веселого было в этой картине.

То ли дело на крыше! Чистый воздух и такое зрелище, какого не увидишь нигде! Впрочем, в метро не все ребята ходили. Многие оставались в траншее, вырытой во дворе дома. Траншею эту называли щелью. Мы с Андрейкой считали уни­зительным забираться в щель. Словно мы не люди, а насе­комые.

Нам повезло: нас приняли в пожарную дружину одними из первых. Потом многие захотели стать пожарными, но было поздно: крышу уже разделили на участки и всем нечего было делать.

Моя вотчина была на левом крыле, Андрейкина - на пра­вом. Между этими крыльями поднимались еще два этажа. На той крыше хозяйничали ребята постарше. Почему-то считалось, что там опаснее. Я лично думал, что бомбам все равно куда падать. Мое преимущество перед Андрейкой заключалось в том, что я из окна своей седьмой комнаты вылезал прямо на левое крыло. А товарищу моему нужно было еще промчаться по коридорам. Я оказывался на посту буквально через секунду после объявления тревоги.

Проверял, на месте ли ящики с песком и деревянный щит, где аккуратно были расположены железные щипцы для "зажи­галок", топорик, ведро и ломик. Еще была у меня десятиведер­ная бочка с водой.

На боку у меня болтается противогаз, на рукаве красная повязка - свидетельство того, что я - всамделишный пожар­ный, а не какой-нибудь самозванец.

Надежность противогазов мы проверяли в камере окурива­ния. Загоняли нас в комнатушку с голыми стенами и напускали туда газа. А может, не газа, а еще чего-то ядовитого. Мы смотрели из противогазных очков, как марсиане, мотали резино­выми хоботами и, конечно, толкали друг друга. А за всем этим наблюдал через окно инструктор, безногий инвалид с гитле­ровскими усиками. Почему он не хотел сбрить эти паршивые усики, - до сих пор не пойму.

Когда проходило необходимое время, перед нами открыва­лась дверь на свободу. Однажды она распахнулась раньше времени: инструктор заметил, что Гошке Сенькину стало плохо. Оказалось, что он выбрал себе слишком большой противогаз. На рост, что ли? Потом он отлынивал от работы, уверяя врачей, что отравился чуть не до смерти. После этого случая его гази­рованным стали звать.

На клички у нас ребята мастера: приклеют ярлык - и бу­дешь ходить с ним, словно вовсе и нет у тебя ни имени, ни фамилии. У одного лишь Андрейки Калугина не было никакого прозвища. Повода не давал.

По тревоге Андрейка хватает свой противогаз и тоном при­каза говорит Сашке Воронку:

- Живо в щель!

- Что я - клоп, что ли? Чем я хуже тебя? - обижается Воронок.

- Не вздумай лезть на крышу: дежурный застанет во время обхода - и нас с Лешкой вытурят из-за тебя.

- Не хочу я в щель. Тоже мне удовольствие - слушать девчачий визг.

- Тогда в метро беги.

Андрейка убегает на крышу. Я открываю раму и забираюсь на подоконник. Мне жалко Сашку. Ну чем виноват человек, что поступил в училище позднее нас?

- Полез, защитник Москвы? А на брата, значит, напле­вать? - чуть не со слезами говорит Сашка.

Придется мне брать грех на свою душу. Нельзя же бросать Воронка.

- В случае чего - прячься за бочкой. Усвоил?

- Вас понял! - отвечает Воронок.

Он карабкается вслед за мной на крышу и, восхищенно озираясь, замечает:

- Да здесь настоящая война!

Уже забегали по темному небу длинные лучи прожекторов. Колышутся над городом аэростаты воздушного заграждения. Их поднимают каждый вечер, не дожидаясь тревоги. Мы видели, как занимаются этим девушки-красноармейцы на Чистых Прудах.

Затрещали со всех сторон зенитки, загукали крупнокалибер­ные пулеметы. На крышу к нам упал первый осколок зенит­ного снаряда. Сашка подобрал его и, перекладывая с руки на руку, как горячую картофелину, сказал удивленно:

- Словно из печки...

- Из пекла - точнее будет. У меня этих осколков - счи­тать не сосчитать. Теперь я их даже не собираю.

- Шарахнет какой покрупнее по голове - сразу за­гнешься, а?

- По теории вероятности это исключено, - сказал я с ви­дом знатока.

- Да ты и не нюхал эту теорию. Не люблю, когда люди стараются казаться умнее, чем они есть, - заметил Воронок.

Я напялил большущие брезентовые рукавицы и оперся на щипцы.

- Вид у тебя живописный. Так и хочется приняться за картину и назвать ее "Юный патриот", - насмешливо произнес Воронок.

Зачем я взял его с собой? Пускай сидел бы в щели с дев­чонками. .. Еще насмехается!

Сверху девчонок не видно, но в минуты затишья отчетливо слышно, как они болтают о всяких пустяках. Слабый пол. Точное определение. Ни одной из них нет сейчас на нашей крыше.

Впрочем, они тоже кое на что годятся. Многие вступили в санитарную дружину. Им целый экзамен устраивали. А мы, мальчишки, изображали условно раненых. Меня перевязывала Рая Любимова. Руки у нее оказались нежные-нежные. Но она забинтовала мою голову так, словно из нее вот-вот все мозги должны были вывалиться.

И когда я застонал от этой тугой повязки, Рая удивилась и спросила:

- Это ты, Сазонов, условно стонешь?

- Условно, условно, только разбинтуй, пожалуйста, поско­рее, - прохрипел я.

- Не могу - у меня еще не приняли мою работу.

Пришлось мне минут тридцать дожидаться, пока к моим носилкам не подошел врач. Он ощупал повязку со всех сторон и сказал: - Я удивлен, что этот условно раненый остался живым. Вы же, девушка, задушили его бинтами.

Я с трудом приоткрыл один глаз и увидел слезы на глазах Раи Любимовой. Тогда я пересилил себя и прошептал:

- Мне, доктор, было очень хорошо. Поставьте ей отлично. Никогда не забуду взгляда, которым наградила меня Рая.

За этот взгляд и не такие пытки можно было бы перенести.

Воронок бродит за мной по крыше, словно тень, и рассу­ждает вслух:

- Говорят, фашисты такие зажигалки придумали, от кото­рых человек сразу слепнет. Вот будет номер, если к нам такая упадет!

- По теории вероятности на нашу крышу зажигалка мо­жет упасть один раз за сто лет, - сухо сообщаю я.

На этот раз Воронок охотно принимает мою теорию. Почув­ствовал, что я рассердился на него.

Прямо над нами повисает осветительная ракета. Становится светло как днем. Фашистскому летчику теперь видны многие дома вокруг. Напротив нашего училища - старинный мона­стырь, напоминающий своими стенами и церквушками Кремль в миниатюре. Нас отделяет от монастыря только Яуза, кото­рую сверху можно принять и за Москву-реку.

Настоящий Кремль замаскирован так, что гитлеровским летчикам трудно его найти. Мавзолей Ленина закамуфлирован под небольшой домик.

На том берегу Яузы - крутой откос. На нем вдруг вспыхи­вают десятки бенгальских огней. Только это не безобидные палочки, которые жгут у новогодних елок, а кое-что поярче: горят зажигательные бомбы, расплескивая пламя по траве от­коса.

- Совсем рядом, - шепчет Сашка.

И в эту же минуту две зажигалки падают к нам. Одна из них, разбив деревянный щит, катится к самому краю крыши. Она застревает у желоба. Я подбираюсь к ней со щипцами и, чуть отвернув в сторону лицо, сбрасываю зажигалку во двор. Там её сразу же засыпают песком. Вторая бомба подожгла кры­шу. Мы с Воронком хватаем по ведру с водой и мчимся напере­гонки к очагу пожара. Выливаем ведра - и снова к бочке.

- Постой! - кричу я. - Лучше сначала песком забросать. Мы тянем ящик. В одной руке у меня - совковая лопата.

Подцепляю как можно больше песка. Несколько бросков - и огненные брызги уже не расплескиваются вокруг. Пахнет гарью, дым попадает в легкие, и мы, как по команде, начинаем кашлять.

Появляется Нина Грозовая.

- Все в порядке? - спрашивает она.

Воронок не успел спрятаться за бочку, но Нина не обра­щает на него никакого внимания. Ей сейчас не до этого.

- Одну потушили и одну скинули во двор, - доклады­ваю я.

Задрав головы, мы смотрим в небо.

- Вроде больше не будет, - говорит Нина, - он их много на откос сбросил. Целыми пачками швырял.

Мечутся по небосклону лучи прожекторов, зенитки грохо­чут не умолкая. Один из лучей неожиданно застывает. Сереб­ряным комариком сверкает в нем самолет. И вот уже много лучей держат его в своих невесомых пальцах. Комарик пытает­ся вырваться, но лучи не выпускают его, следуют за ним, пере­давая его новым и новым лучам.

- Попался, - удовлетворенно произносит Нина, - теперь его наверняка собьют.

Она глядит на Сашку и вдруг спрашивает:

- А ты как сюда попал?

- Прибежал на помощь, - храбро врет Сашка.

- Он тушил вместе со мной... Как бы, Нина, зачислить его к нам?

- Раз отличился - придется зачислить, - соглашается Нина.

Сашка улыбается во весь рот и тут же начинает клянчить:

- Рукавицы бы мне. Они все же геройский вид придают. Погляди на Сазонова - настоящий пожарный.

- Получишь и рукавицы, - обещает Грозовая, - и благо­дарность за смелость.

- Видал? - прищелкивает языком Воронок, когда Нина уходит. - А Калугин в щель меня хотел засадить.

После отбоя мы долго не можем заснуть. Андрейка тоже потушил две зажигалки. А ребятам на верхней крыше ничего не досталось. Они только наблюдали, как мы расправлялись с этими бомбочками. Нашу вторую Сашка притащил в ком­нату. Она лежит на столе, напоминая пузатую дохлую рыбину.

- Сохранить бы ее для потомков, - задумчиво говорит Во­ронок.

- В мусорном ящике ее место, - заявляет Андрейка.

- Ну, не скажи. Я завтра оттащу ее в красный уголок. Пусть ребята видят, что ничего страшного в ней нет.

- Похвастаться захотелось? - подковыривает Андрейка.

- Много ты понимаешь. Меня вот Грозовая сразу в пожар­ные определила, а ты считал, что я только в щели сидеть гожусь.

- Спи, балаболка, - беззлобно говорит Андрейка, - с утра на работу надо.

Я лежу с открытыми глазами, вновь и вновь переживая сегодняшний вечер. Жаль, что мало зажигалок нам досталось. Оказывается, с ними не так-то уж трудно справиться. Мы вполне могли бы потушить штук по десять. И тогда, возможно, о нас написали бы в газете. Сообщали же о мальчишке, кото­рый погасил восемнадцать зажигалок.

Потом я думаю о Павлике - друге Нины Грозовой. Навер­ное, он поднимался сегодня в небо на своем "ястребке". И, мо­жет быть, встретился с тем самолетом, который обнаружили прожектористы. Я представляю картину ночного воздушного боя, и мне становится страшно за Павлика. Скорее бы он по­явился опять в нашем училище. Нина за последние дни осу­нулась, стала сама не своя. Ох и страшная это вещь - война!

Просто удивительно, что даже в такое время люди могут шутить, смеяться. Я вспоминаю старинное изречение: "Когда разговаривают пушки - музы молчат". Пожалуй, в наше время оно устарело. Каждый день по радио выступают поэты с гнев­ными стихами. Композиторы сочиняют песни, от которых за­хватывает дух и под которые так заманчиво маршируют крас­ноармейцы, уходящие из Москвы на фронт. Художники пишут плакаты. Окна ТАСС знакомы каждому москвичу.

А разве молчат музы в нашем училище, вроде бы не имею­щем к искусству никакого отношения? Нет, не молчат!

Я тоже чуть не каждый день пишу новые стихи. Пусть не такие складные, как у настоящих поэтов, но не менее гневные. Ручаюсь за это головой. Сашка никогда не забывает о своем аккордеоне, играет для ребят каждый вечер. Выходит, его муза не молчит. А наш училищный Лемешев? Есть у нас такой талантливый парнишка, что любому соловью может дать сто очков вперед. Не верите? Я тоже не верил, пока не услышал его пение.

Глава седьмая
ПОЗНАКОМЬТЕ МЕНЯ С ВАШИМ СОЛОВЬЕМ

У Мишки Румянцева серебряное горло. Когда он поет, нельзя остаться равнодушным. По вечерам, проходя мимо на­шего общежития, прохожие, наверное, думают, что в этом доме живут студенты консерватории. Они замедляют шаги у откры­того окна, прислушиваясь к Мишкиному пению. Мишка любит классические романсы: "Я помню чудное мгновенье...", "Средь шумного бала..."

Однажды в общежитие пришел старичок с замысловатой тростью в руке. Набалдашник трости был сделан в форме льви­ной головы. Пасть у льва разинута, словно он собирается кого-то проглотить.

- Познакомьте меня с вашим соловьем, - попросил ста­ричок.

Я повел его в красный уголок. Мишка сидел на подокон­нике и напевал озорную и легкомысленную "Тиритомбу":

Тиритомба, тиритомба,
Тиритомба, песню пой!

- Так, так, - сказал старичок, - ну, а можете показать что-нибудь из русского репертуара?

- Нот у него полная тумбочка, - с гордостью сообщил я старичку, - сейчас он вам их покажет.

- Я попросил показать в смысле исполнить! Ну, спеть. По­нятно? - строго произнес владелец необыкновенной трости.

- А кто вы такой? - обиженно спросил я.

- Меня зовут Иваном Михайловичем. Я профессор консер­ватории.

Мишка затрепетал. Шутка сказать - настоящий живой про­фессор заинтересовался его персоной. Мишка благоговел перед обыкновенными музыкантами, даже перед Сашкой Воронком, каково же было ему разговаривать с самим профессором!

- Понятно, - независимо сказал я, - сейчас я приведу вам аккомпаниатора.

- Вот как, - удивился профессор, - у вас есть даже аккомпаниатор? Очень хорошо!

Увидев Сашку Воронка с аккордеоном, профессор уди­вился:

- Я ожидал, что это взрослый. Так, так. Да у вас тут ма­ленькая консерватория.

- Мы все взрослые, - сказал Сашка, - сами себя кормим. Вот этими руками.

- Великодушно извините, если вас обидело мое замеча­ние, - с изысканной вежливостью сказал профессор. Лев с ра­зинутой пастью вертелся в руках профессора, как флюгер.

- Редкая тросточка, - с видом знатока сказал Сашка.

- Подарок Федора Ивановича Шаляпина.

Мы переглянулись ошеломленно. Вот так старичок! Знал Шаляпина...

Мишка Румянцев плюхнулся на стул и посмотрел на нас глазами утопающего.

- Ты, Мишук, сегодня вроде не в голосе? - протянул ему соломинку Сашка Воронок.

Мишка заблеял что-то, словно заблудившийся козленок. Даже мы с Воронком не разобрали ни слова. Такой трусости мне еще в жизни не приходилось видеть. Человеку, можно сказать, счастье привалило, а он от него отбрыкивается руками и ногами.

Может, этот профессор устроит его в консерваторию. Мо­жет, Мишка станет знаменитым тенором, как Собинов.

И мне уже представляется, что на залитой светом сцене стоит стройный юноша с выразительными голубыми глазами. Публика кричит "бис" и "браво". Только что окончился кон­церт. На сцену поднимается Сергей Яковлевич Лемешев и об­нимает юношу от всей души. Аплодисменты переходят в ова­цию, когда Мишка говорит зрителям:

- Позвольте мне в первую очередь поблагодарить моего учителя и наставника Ивана Михайловича. Вот он сидит в пер­вом ряду.

Иван Михайлович кланяется публике и растроганно вытирает белоснежным платком уголки повлажневших глаз...

- Значит, не в голосе? Так, так, - с добродушной усмеш­кой говорит профессор. - Ну что ж, вот моя визитная кар­точка. Будете, юноша, желанным гостем в моем доме. Ну и вы, разумеется, - милостиво кивает он нам с Воронком.

И вот он уходит, постукивая своей замечательной тростью. Мы с Воронком набрасываемся на Мишку:

- Растяпа! Покраснел, словно красная девица.

- Такой случай раз в сто лет бывает!

- Отстаньте, - стонет Мишка, - я же больше вас пере­живаю.

Мы выхватываем из его рук визитную карточку. В самом де­ле профессор. И живет в центре, недалеко от Красной площади.