На войне я не был в сорок первом - Лев Софронов 5 стр.

- Завтра же пойдем к нему! - тоном беспрекословного приказа говорит Сашка.

- Что вы, ребята! - ужасается Мишка. - Я должен репе­тировать и репетировать. Ведь он - профессор! Я же сяду в лужу. Вот через месяц - другое дело.

- Через неделю! - отрывисто произносит Сашка. - И ре­петировать, Мишук, будем вместе. Я с тебя сто потов спущу.

- У меня же совсем не поставленный голос, - с жалкой улыбкой говорит Мишка, - я же ди-ле-тант...

- Очень много воображаешь о себе, - не совсем логично заключает Воронок.

- Ты брось эти иностранные словечки,- добавляю я,- про­фессор назвал тебя соловьем. Я это собственными ушами слышал.

- Ну хорошо, - сдается Мишка, - через неделю так через неделю.

Но на следующий день выясняется, что у Мишки в самом деле пропал голос. То ли он застудил горло, то ли просто пере­волновался при встрече с профессором, но голос у него начисто исчез.

Мы потащили Мишку к медсестре. Она нажала на его язык большой ложкой, словно рычагом. Мишка выпучил глаза. Мне казалось, что от растерянности и ужаса он вот-вот проглотят эту ложку.

- Горло чистое, - недовольно сказала сестра, - все вы любите посимулировать.

- Да нам не надо справку, тетя, - сказал Воронок, - ему петь надо. Перед профессором.

- В мирное время в таких случаях рекомендовали прини­мать сырые яйца, - деловито сказала медсестра и стала поло­скать руки под краном. Наверное, ее не взяли на фронт из-за вредного характера. Смеется она, что ли? Где мы сейчас доста­нем сырые яйца?

- Эх, если б мы жили в деревне! - мечтательно произнес Воронок.

- По карточкам только яичный порошок выдают, - под­твердил я.

Мишка сидел с обреченным видом, забыв закрыть рот.

- Так вот пропадают таланты, - мрачно сказал Воронок,- из-за каких-то несчастных куриных яиц. Закрой рот, дружище Мишук. Мы уже видели, что зубы у тебя в идеальном порядке.

Потом мы долго сидели в Мишкиной комнате, время от вре­мени говоря ему:

- А ну, попробуй...

- А-а-а-а...

Сашка морщился.

- Испорченный патефон. Ты, Мишук, просто внушил себе, что у тебя пропал голос. Самовнушение - страшная вещь.

В дверь постучали.

- Войдите, - сказал Сашка. На пороге появилась медсестра.

- Ну как - так и не запел?

- Не запел, - одновременно ответили мы. Медсестра положила на стол кулек.

- Пять штук, - сказала она хмуро, - отоварила вчера кар­точки. Как на счастье, давали яички.

- Тетя, вы ангел! - завопил Воронок.

- Я ведь тоже когда-то мечтала петь. Не получилось.

Мы все смотрели, как Мишка Румянцев пил сырые яйца.

В моем довоенном представлении это была страшная гадость. Как варёный лук. Но теперь я уплетал лук за милую душу. И в сыром и в вареном виде. От яиц я, пожалуй, тоже не отка­зался бы. Но бог, к сожалению, не дал мне певческого таланта.

Мишка запрокидывал голову и выливал в рот сразу целое яйцо. Сашка помогал ему - постукивал по скорлупе ногтем, чтобы не пропало даром ни капли. Мы с медсестрой торжест­венно молчали, положив руки на колени и глядя на нашего Лемешева с надеждой и почтением.

И Мишка запел. Он запел легко и свободно, поверив в мо­гущество сырых яиц. Медсестра слушала его, то и дело взды­хая. Может, она вспоминала, как пела сама и как из этого ничего не вышло.

Во всяком случае, мы ей были очень благодарны. Отныне никто из нас не назовет ее мегерой. А ведь раньше называли. И частенько.

Вот ведь как неожиданно раскрываются сердца людей! Кто бы подумал, что у нашей медсестры добрая душа. Угрюмее ее, казалось, не было человека в училище. А понадобилась по­мощь - она оторвала долю от своего пайка и бескорыстно поделилась с Мишкой.

Это было открытие. Много таких открытий мне еще пред­стояло сделать в жизни. И радостных, и огорчительных. По­тому что каждый человек все-таки загадка.

Взять того же Мишку. Вон как оробел он при встрече с про­фессором. А я своими глазами видел, как он, не задумываясь, полез в драку со взрослыми парнями, пристававшими к Рае Лю­бимовой. Парней было двое. Они преградили Рае дорогу, и один из них бесцеремонно обхватил девушку руками. Другой, восполь­зовавшись этим, полез целоваться. Видно, они были пьяны.

Мишка шел впереди меня. Он бросился к парням и, раз­вернувшись, дал в ухо любителю поцелуев. На Мишку кинулся второй, но тут подоспел я и с размаху ударил парня головой в живот. Он охнул и опустился на тротуар. Все произошло так быстро, что не успели они прийти в себя, как нас, троих, и след простыл.

Мы проводили Раю до ее дома, и она сказала:

- Спасибо, вы, оказывается, смелые.

- Убегать мастера, - пошутил Мишка.

- Нет, серьезно. Они ведь могли бы вас изувечить. Пьяные же. А пьяному море по колено.

Еще помню случай в кинотеатре. В переполненном зале Мишку попробовал согнать с места какой-то нахальный парень.

- Отстань ты от меня, - по-хорошему сказал Румянцев.

- Чё, чё? - закипятился тот. - Может, ты по-блатному говоришь? Может, выйдем потолкуем?

Мишка молча поднялся и на глазах у всей почтеннейшей публики цепко ухватил паренька за оттопыренное ухо. Так он проволок его через весь зал до выхода и после этого вновь уселся на своё место как ни в чем не бывало.

После фильма нас подкараулили друзья обиженного. Драка была что надо. Ремесленники одержали победу, но какой це­ной! Мы с Мишкой две недели после этого ходили с "фона­рями". У Сашки Воронка в свалке потерялась фуражка. У Андрейки вырвали из рук peмень с металлической пряжкой. Нашими трофеями была кепчонка с хвостиком наверху и уве­систый портсигар, набитый довоенном "Беломором".

Больше эта компания здесь не появлялась, уступив нам плацдарм, завоеванный по всем рыцарским правилам.

Так что внешность человека зачастую обманчива. На пер­вый взгляд Мишка тюфяк тюфяком. Размазня. А дойдет до дела - на него всегда можно положиться. С ним бы я пошел в любую разведку, как говорят в фильмах красноармейцы.

Сейчас Мишка опекает Юрку Хлопотнова - нашего юного партизана. Шефствует над ним в мастерской, учит работать по-румянцевски. А сам он, после Андрейки, второй токарь - вир­туоз нашего училища. Ему поручают самую сложную работу. Юрка не спускает со своего шефа восторженных глаз. Он всю­ду бродит за ним как тень.

- Значит, Мишук, через неделю идем к профессору? - спрашивает Сашка.

- Будь по-твоему, - Мишка машет рукой, - не съест же он меня в самом деле.

- Таким костлявым недолго и подавиться, - веско заме­чает Воронок.

- От костлявого слышу, - говорит Мишка, и рот его рас­плывается до ушей.

Любит он улыбаться, хотя его лицо от этого отнюдь не де­лается красивее. Одни глаза только и хороши на длинном и худом лице Мишки Румянцева.

Говорят, что глаза - зеркало души человека. Может, конеч­но, это и так, но попробуй разобраться в миллионах этих зеркал. У Сашки Воронка, например, явно ехидное выражение глаз. Значит, он вредный человек? Некоторые и впрямь счи­тают его таким. Но это ведь всего-навсего маска. Я знаю, каков мой названый брат. В душе он артист. Он может предстать перед вами каким угодно. Хорошим или плохим. Добрым или жадным. Никогда не знаешь, какую роль он начнет играть в следующую минуту. А игра эта доставляет ему удовольствие. Он говорит, что таким способом проверяет людей. Довольно странный способ.

Мне, как начинающему поэту, полагались бы этакие вдох­новенные глаза. А достались на мою долю невыразительные серые глазенки. Рая вот находит в них даже что-то рыбье. Жаль, но что поделаешь...

У Гошки Сенькина глаза невыспавшегося шкодливого кота. Вот ему они впрямь подходят. Подходят глаза и Саньке Косо­му - нашему общему врагу. На всех ремесленников он смот­рит, как удав на кроликов. Какой-то гипнотизирующий у него взгляд. Так и кажется, что сейчас он внушит тебе сделать ка­кую-нибудь пакость. Хоть и видел я Саньку Косого раза два, да и то мельком, но глаза его хорошо запомнил.

Глава восьмая
ДЕЛАЕМ ЗАСАДУ

А ну, постой, ремесло, - сказал грубый голос, и кто-то придержал меня за хлястик шинели.

Я оглянулся и увидел Саньку Косого. На нем была кепчонка, пришлепнувшая ровную смоляную челочку, длинный пиджак - чуть ли не до колен - и хромовые сапоги гармошкой. Когда Санька Косой говорил, во рту поблескивала "фикса" - золотая коронка. Косой с шиком сплюнул поверх моей головы и спросил:

- Гошку Сенькина знаешь?

Всему училищу был известен этот первый лодырь в нашей группе. Он вечно бегал по врачам, жалуясь на болезни. А по­лучив справку, освобождающую от работы, стрелой мчался на рынок. Там он что-то покупал, перепродавал и снова поку­пал. Лицо у него круглое и невыразительное, нос - кнопкой, глаза как щелочки и все время сонные. Он умудрялся засы­пать, стоя за станком. Включит самоход и дремлет.

- А хотя бы и знаю?

- Передашь ему записку. Прямо в руки. Не сделаешь - лежать тебе в гробу в белых тапочках.

Первое мое побуждение - оттолкнуть руку Косого. Паль­цы у него длиннющие, тонкие. Про такие говорят - музы­кальные. На мизинце отрос ноготь сантиметра на два. Гово­рят, что этим ногтем Косой действует как безопасной бритвой. Чиркнет противника по глазам, а сам наутек. Я не очень-то верю в это, но сейчас ноготь прямо перед моим носом, и я беру записку.

Почему это Косой обратился именно ко мне? Догадываюсь, что неспроста. Вспоминается мне разговор с Гошкой Сенькиным. Он тогда очень интересовался, за что моего отца аресто­вали. Видно, и Косому он об этом разговоре сообщил. Небось и от себя добавил, что Лешка - парень свой, что на него мож­но положиться. Вот и решил Косой проверить так ли это на самом деле.

- Ты, кажется, в седьмой комнате живёшь? - припоминая что-то, говорит Косой.

- В семьдесят пятой, - поправляю я.

Комнат в общежитии всего тридцать. Косой смотрит на меня подозрительно, достает блестящий портсигар и предлагает мне папироску.

"Была не была", - думаю я и прикуриваю от его зажигалки, сделанной в виде пистолета. Зажигалка огромная, ее вполне можно принять за настоящий пистолет.

И надо же - в эту минуту проходит мимо Нина Грозовая, комсорг нашего училища. Она смотрит на меня удивленно и встревоженно. Собеседник мой явно не внушает ей доверия.

- Деваха - первый сорт! - смеется Косой. Он хлопает меня по плечу, как закадычного дружка, придвигает к себе и шепчет на ухо: - Сегодня же передай записку. В руки!

Нина приостанавливается и снова смотрит на нас.

- Сазонов, - говорит Грозовая, - ты в столовую идешь?

- Да, да, - краснея, отвечаю я и подхожу к Нине с вино­ватым лицом.

- Что это за тип? - громко и без обиняков спрашивает Грозовая.

Косой предостерегающе поднимает палец и кричит:

- До встречи в седьмой комнате, Сазончик!

Нина Грозовая в первый день войны тоже просилась на фронт. Её не взяли в армию, как и нашего мастера.

- Подрасти чуток, - сказали Грозовой.

Ей только семнадцать лет совсем недавно исполнилось. Она сутками пропадает в училище и даже спит прямо там - на диванчике в комитете комсомола. Ее у нас любят и побаива­ются. Нина сама себя не щадит и поблажек от нее не до­ждешься.

Лицо у Нины - тонкое, с большими серыми глазами, очень выразительное и подвижное.

- Что это за тип? - нетерпеливо повторяет Нина и смот­рит на меня глазищами, под взглядом которых соврать просто невозможно.

- Знакомый Гошки Сенькина, - неохотно говорю я.

- Держись подальше от таких знакомых. Неважно ты вы­глядишь, Сазонов. И стихов твоих давно я не читала в стен­газете. Ты не болен?

- В ночную работал, Нина. Станков-то не хватает. А стихи некогда писать: еле до койки добираюсь после работы.

- Что за человек Воронков? Говорят, ты с ним подружился.

- Хороший человек, - говорю я.

- Избалованный, - говорит Нина - он, наверное, думает, если у него отец командир дивизии, то с ним должны носиться, как с писаной торбой.

- Что?! - Я раскрываю рот, и лицо мое, видимо, прини­мает глупейшее выражение.

Нина смеется:

- Правда, комдив. А он что же, никому не говорил об этом?

Вот тебе и названый брат! Я, можно сказать, душу открыл ему, а он мне о себе - ни гугу. Ну ладно же, Воронок, этого я не забуду...

- Почему - не говорил? Говорил, - небрежно роняю я.

- А еще что говорил? - интересуется Гроэовая. - О путе­шествиях своих не рассказывал?

Не вытерпев, я посвящаю ее в то, как мы стали назваными братьями, как Сашка установил для меня испытательный срок, который уже подходит к концу.

- Фантазер и выдумщик твой Сашка, - весело говорит Нина, - смотри, не очень-то попадай под его влияние. Почему испытательный срок только для тебя? А для него?

- Я ему и так всю свою жизнь рассказал... Какие у меня могут быть тайны?

- В четырнадцать лет у всех бывают тайны. Рая-то у вас по-прежнему блистает? Не все еще в нее перевлюблялись?

Ох и хитра эта Нина Грозовая!

Мы расстаемся с ней около столовой. Я ищу талончик на обед и на мгновение пугаюсь: неужели опять потерял, растяпа несчастный? Но нет, вот он лежит в записной книжке, малю­сенький кусочек бумажки, заключающий в себе первое, второе и, может быть, даже и компот.

- Почему без группы пришел? - ворчливо спрашивает по­давальщица тетя Сима.

- В ночную работал...

- Труженики - от горшка два вершка.

Для начала она приносит мне хлеб и щи из крапивы.

О, хлеб сорок первого, тяжелый и вязкий, как глина, ты был для нас лакомее многих довоенных яств! На вид ты напоминал оконную замазку, но как приятно было не спеша разжевывать тебя молодыми крепкими зубами, стараясь продлить это необыкновенное удовольствие. Ты таял во рту неотвратимо и слишком быстро... Счастливые обладатели горбушек наслаж­дались на несколько мгновений дольше. Они хрустели поджа­ренной коркой и сосредоточено смотрели на тусклые цветоч­ки клеенки. Редко кто разговаривал в эти минуты.

Добрая тетя Сима дала мне сегодня горбушку. Продолгова­тую, хорошо пропеченную горбушку, на срезе которой видны были матовые вкрапления картофеля. Очень редко доставались мне горбушки, когда я обедал вместе с группой. Наглецы, вро­де Гошки Сенькина, коршунами набрасываюсь на поднос с хлебом, растаскивали куски, которые казались им больше и лучше других.

Все время доставалась мне серединка, пластинка хлеба, не идущая ни в какое сравнение с горбушкой. Она и на вид была меньше, и на вкус гораздо хуже.

Я надкусил продолговатое чудо и помешал ложкой щи. Гу­стые. Как выгодно обедать в последнюю очередь! Повариха вы­скребает из котлов остатки, и они достаются счастливчикам вроде меня. Что из того, что вместо капусты щи заправлены крапивой? По радио говорили, что в крапиве - масса ценных витаминов.

Тетя Сима подсела ко мне за стол; пригорюнившись, опер­лась щекой на ладонь и сказала:

- Компоту тебе не досталось. Есть утрешний чай. При­нести?

Чай так чай. Бывают в жизни огорчения и похуже.

- Никак не дождусь письма я от мужа. На границе он слу­жил. - Тетя Сима достала платочек, вытерла уголки глаз.

- Отступает, писать некогда, наверное, - предположил я.

- И что это за Гитлер такой объявился на нашу голову... Жили, как люди, никому не мешали. Сжег он небось все гра­ницы-то наши... Вон ведь как прет, окаянный...

В первый день войны я разлиновал общую тетрадь. В одной графе поставил даты, в другой написал: "Взятые немецкие го­рода"... Ведь я ходил в кино, видел и парады на Красной пло­щади. Я пел вместе со всеми "Если завтра война..."

В тетради моей так и не появилось ни одной записи.

- В конце концов, мы победим, тетя Сима...

- Вы победите! - раздраженно сказала она. - Одни бабы да вы, сопляки, в тылу-то остались.

В цехе Гошки Сенькина не было. Вот еще навязался на мою шею этот Косой со своей запиской. А главное, что он и фами­лию мою знает, и комнату, где живу. Попробуй выброси записку - расправы не миновать.

Что, собственно, в ней написано? И имею ли я право пере­давать ее Гошке?

Навстречу шел Андрейка Калугин.

- О чем задумался, детина? - спросил он.

- Да вот, понимаешь, какая петрушка...

В двух словах я ему выложил всю историю. Андрейка бесцеремонно взял записку, развернул ее и прочитал вслух:

"Ксивы я тебе достал. Получишь после посещения трина­дцатой квартиры в первом доме. Хозяева уехали - хата наша. Шмоток богато. Жду тебя там в субботу вечером. Звонить не надо - стукни разочек в стенку рядом с дверью, и порядок. Заметано? К."

- "Заметано?" - еще раз повторил Андрейка и с интере­сом посмотрел на меня: - Уникальный документ попал к тебе в руки, Сазон.

- Что же мне делать? - растерянно спросил я.

Похоже, я влип в такой переплет, из которого просто так не выкарабкаешься.

- Выходов я вижу три, - спокойно сказал Андрейка, - первый - отдать записку в милицию, второй - самим устроить засаду в этой квартире, передав записку по назначению. И тре­тий - вручить записку и забыть обо всем этом деле.

Калугин испытующе взглянул на меня:

- Решай, Аника-воин...

- С Воронком бы посоветоваться...

- Воронок выберет засаду. У него на Косого зуб старый.

- А ты?

- И я с вами буду. Да еще Даньку-молотобойца при­гласим.

От сердца у меня отлегло. Данька один мог справиться с дюжиной таких, как Гошка Сенькин. Мускулы у него были словно канаты. Когда он здоровался с тобой за руку, то каза­лось, что пальцы твои сжимают чудовищные тиски. До поступ­ления в училище он работал молотобойцем в кузнице.

- Делаем засаду! - повеселев, сказал я.

- Ну, а Гошку ты найдешь там, куда цари пещком ходили. Жалуется бедный на колики в животе. Да записку-то спиши предварительно. Пригодится.

Послание Косого Гошка принял из моих рук недоверчиво. Быстро прочел его и уставился на меня своими сонными гла­зами:

- Не пойму, чего-то он тут пишет. Может, объяснишь?

- А я читал, что ли? Давай посмотрю, если хочешь.

- Да ладно уж,- зевнул Гошка, - разберусь сам как-ни­будь.

... Вечером в общежитии я стащил Воронка с койки. Он оттолкнул меня:

- Ты что, взбесился?

- Почему не сказал мне, что у тебя отец комдив? Я тебе про своего все рассказал, а ты помалкиваешь? Братья так не делают. Или ты уже раздумал быть моим братом?

- Тю, дурной, говорил же, что военный. Еще у Черныша. Сашка достал из кармана бумажник, раскрыл его и протя­нул мне фотокарточки.

Я увидел улыбающегося военного. Он улыбался, хитровато прищурясь. Совсем как Воронок. На петлицах его гимнастерки поблескивали ромбы. На обороте карточки я прочитал: "Плох, Сашко, солдат, который не мечтает стать генералом. Мечтай, сынок!"

- Понял? - сказал Сашка. - Он сейчас дивизией коман­дует. Нина тебе сказала?

- Ага. Кстати, она на какие-то путешествия твои на­мекала.

- А вот об этом я тебе расскажу, когда кончится испыта­тельный срок. Возможно, что и ты отправишься со мной в путе­шествие.

- Черт с тобой. Слушай, что со мной сегодня произошло. Косого я встретил...