- В тебе легкости нет, - сказал Колька. - А они любят легкость. Чтоб с ними шутили, играли. Чтоб ласкали.
Я посмотрел на Т. Т. Он, когда сердился, двигал своей лбиной вверх-вниз. "А у него что на роже написано?" - подумал я. Но ничего не придумал.
- Легкость! - выкрикнул он. - Скажи - легкомыслие! Да, я не безмог… не безмозглый бодрячок. Ну и что? При чем тут - будут, не будут любить?
- Хватит, - сказал я, - а то до драки дойдете.
- Любовь - серьезное чувство двух равноправных…
- Чушь! - крикнул Колька с пустой бутылкой в руке. - Любовь - сладость, игра, хорошее настроение! Я знаю, что вечером свидание, так у меня весь день кровь играет в жилах. Понял, головастик?
- И понимать не хочу!
- И ты, Боречка, не хочешь понимать?
- Иди ты к черту! - сказал я с чувством.
Колька захохотал и, делая вид, что играет на бутылке как на гитаре, подступил ко мне, запел гнусаво:
- "Что ж ты опустила глаза-а-а… Разве я неправду ска-за-ал…"
Отбросив бутылку и мыча на мотив известного танго, он схватил меня и попытался закружить. Я отбивался, но он держал крепко, и в конце концов я подчинился его хватке. Мне стало весело. Я во всю мочь подхватил мотив, мы с Колькой завертелись, закружились, нарочно взбрыкивая ногами и жеманно выгибаясь на руке друг у друга. Т. Т. не выдержал - вскочил и тоже пустился в пляс. Мы сцепились все трое и начали выкамаривать такие антраша, что старый выщербленный паркет застонал от боли и недоумения. Мы орали, стараясь перекричать друг друга: "Что ж ты опустила глаза-а-а!" Мы прыгали друг другу в объятия, как балерины. Мы веселились, как кретины в "комнате смеха".
Здорово согрелись.
Потом мы положили самые толстые подшивки на железные перекладины и все трое заснули на широченной кровати Петра Третьего. Я и во сне продолжал кружиться и отплясывать, теперь и Марина появилась в своей шубке из шкуры черного пуделя, а Колька к ней разлетелся и звякнул шпорами - почему-то он был в ботфортах со шпорами, - и Марина закружилась с ним, и тут из-за белой колонны выдвинулся кто-то, лица было не разглядеть, кто-то серый выдвинулся и замахнулся поленом, я бросился, чтоб выбить у него из рук полено, но он успел метнуть и в тот же миг исчез, будто растворился, я только успел заметить, что Колька падает с окровавленным лицом… Я закричал и проснулся.
Я проснулся от холода и от того, что железная перекладина, с которой сползла подшивка, очень уж впилась мне в бок. Колька сопел рядом, лежа на спине. А Толика не было. У меня сильно билось сердце от пережитого во сне ужаса.
Я встал и пошел искать Т. Т. В окна гляделась незнакомая ночь со смутными силуэтами деревьев. Т. Т. спал на полу, обложившись подшивками с головы до ног. А я и не слышал, когда он слез с царской кровати.
* * *
После обстрелов наш островок дымился, как вулкан. Ночь пахла дымом - к этому я уже привык. Но, странное дело, по утрам запах гари казался мне - не знаю, как назвать… - противоестественным, что ли…
Рассвет освещал привычную картину: в серой воде окаменевшими чудовищами лежали островки и скалы; те, что поближе, - четко очерченные, те, что подальше, - призрачные, затянутые дымкой. Чайки ходили кругами над плесом и беспокойно кричали.
Большая скала - наше единственное укрытие - была серая, шершавая, в рыжих пятнах мха. Из расселин торчали мелкорослые сосны, искалеченные осколками мин и снарядов. Одна сосна, переломленная пополам, нагнула реденькую крону к подножию уцелевшей соседки, и обе они, если посмотреть сбоку, образовали букву N. Их корни цеплялись за скалу, как скрюченные натруженные руки.
Бледные и небритые, обвешанные оружием, мы сидели под большой скалой и не то завтракали, не то обедали. Шлюпка с Хорсена пришла поздно, под утро, и наш ночной обед превратился таким образом в завтрак. Ваня Шунтиков наливал каждому в котелок чумичку горохового супу из термоса, а из второго накладывал в крышки пшенную кашу.
- Добавочки бы… - сказал Т. Т., облизав, как положено, ложку.
- Не выйдет, - сказал Шунтиков. - Для вахты осталось.
- У Иван Севастьяныча не разживешься, - заметил Безверхов.
Сашка Игнатьев вытер ладонью губы, не слишком жирные после каши, спросил Шунтикова:
- А ты, Иван Севастьяныч, случайно не родственником приходишься Иоганну Себастьяну Баху?
Перед самой войной мы смотрели в Доме Флота картину "Антон Иванович сердится", там был смешной эпизод с композитором Бахом.
- Иоганн Себастьян Шунтиков-Бах! - выпалил Сашка. Мы засмеялись: Шунтиков-Бах!
- Тихо, смехачи. Фиников перебудите, - сказал Ушкало, затянувшись самокруткой. - Новость хотите? Капитан велел забросить на остров продовольствие, сами готовить будем. А то каждую ночь гонять шлюпку - шторма скоро начнутся.
Зазвонил телефон. Ушкало пробасил в трубку: "Я - Молния" - и некоторое время слушал: с Хорсена передали утреннюю оперативную сводку. Положив трубку, Ушкало молча докурил цигарку, пока не спалил до крайнего предела.
- Так что в сводке, главный? - спросил Безверхов. Он, по своему обыкновению, обстругивал финкой сосновую ветку, придавая ей форму человека в каске.
От кого-то я слышал, что Безверхов до службы плотничал. Он был родом из Бологого и считал меня, ленинградца, своим земляком, хотя от Бологого до Ленинграда столько же, сколько и до Москвы. Так что Андрей мог сойти и за москвича.
- Бои на Одесском направлении, - сказал Ушкало. - И на Новгородском.
- Новгородское уже? - Безверхов покрутил головой. - Да что ж это такое? Мы тут стоим, целый архипелаг захватили и держим, а там сплошное отступление…
- Еще вот что в сводке, - разжал твердые губы Ушкало. - Наши войска вошли в Иран. Наши и английские.
- В Иран? - Литвак, вроде бы дремавший с надвинутой на глаза пилоткой, рывком сел и устремил немигающий взгляд на Ушкало. - Гэто зачем?
- Я не запомнил. Вроде для того, чтоб немцев опередить.
- Точно, - подтвердил Т. Т. - Чтобы не дать Германии захватить Иран. И угрожать оттуда Баку.
- Откуда ты знаешь? - покосился на него Ушкало.
- По логике выходит. В Баку - нефть. Гитлеру нефть очень нужна, так? Ну, вот и получается, что нужно Иран обезопасить.
- Логыка, - проворчал Литвак. - Заусегда говорили: ни пяди сваей земли не аддадзим. А зараз што? Свое аддаем, чужое бером. Где ж логыка?
- Да ты что? - уставился на Литвака Т. Т. Он сидел, привалившись спиной к скале, сняв каску с круглой головы, на которой уже проросла бурая растительность. Его лоб двинулся вверх-вниз. - Ты что говоришь?
- То, что слухаешь.
- А чего? - сказал Безверхов. - Мы ж держим Гангут. Значит, и там держаться должны. Сколько можно отступать? Вон под Таллином уже он. Главная ж база на Балтике. А я, братцы, если б командующим был, знаете что? Я бы с Гангута снял всех и - под Таллин. Отогнать Гитлера с Финского залива.
Ушкало сказал:
- Нельзя с Гангута сымать. Мы держим вход в залив, понятно?
- Ну, узяли мы тут острова, - слышал я быстрый говорок Литвака. - А дальше што? Почему, той самы, Стурхольму ня бером? Цяпер Стурхольму трэба брать и дальше ийти. Тут до ихных Хельсинок не далеко, вось и трэба усим нашым войском…
- Своих мертвых похоронить не можем, - сказал я неожиданно для самого себя, будто подумал вслух, - а туда же… на Хельсинки…
- Каких таких мертвых? - Главный упер в меня тяжелый взгляд.
- Шамрая, - сказал я. - И моториста… Который день они лежат…
- На войне обстановка бывает всякая. Всякая бывает обстановка.
- При чем тут обстановка? Ни черта мы не стоим, если своих мертвых не можем похоронить! - сказал я запальчиво, да что там запальчиво - яростно. - Дерьмо мы, вот и все!
- Придержи язык, Земсков! Чего разорался? - Ушкало сдерживал себя. - Тебя не спрашивают.
- А вы спросите! - крикнул я. - Вы спросите!.. Мы войну проиграем, если своих товарищей бросим тут гнить!
Откуда слова такие взялись?..
Конечно, я слышал, как Ушкало костерил меня, грозил выгнать - за недисциплинированность - из десантного отряда. Слышал все это. Но - странно! - мне теперь был безразличен начальственный гнев. Я перестал бояться - вот что.
Я растянулся на своем ложе, меж сосновых корней; несколько веток, срубленных артогнем, сунул под голову. Винтовку положил рядом - приклад на земле, ствол на перевернутой каске.
- Что на тебя нашло, Борис? - шептал Т. Т., пристроившийся рядом. - Орешь черт знает что… "Войну проиграем"…
Я не отвечал. Что толку? Все равно будет так, как Ушкало прикажет… в соответствии с обстановкой… а обстановка не позволяет пройти к "Тюленю", и весь сказ…
Я перевернулся на другой бок, спиной к Т. Т., спиной ко всем. Меня клонило в сон - спасу нет…
Мы шли с Иркой по Университетской набережной, я пытался закурить на ветру, а Ирка вдруг удивленно спросила: "Когда это ты начал курить?" А я смотрел на тот берег Невы и там, где полагалось быть Исаакию, видел остров, поросший темной хвоей, и еще островки, и вдруг из-за них выплыл, стуча движком, старенький мотобот. В нем сидели бородатые люди в кольчугах и остроконечных шлемах, их копья торчали как частокол. Викинги! Я обернулся к Ирке, чтобы показать ей корабль викингов, но увидел, как Сашка Игнатьев уводит ее, обняв за бедра. Они свернули за угол Съездовской линии. Я побежал за ними. Из открытого окна смотрел на меня лысый кларнетист и смеялся. Я погрозил ему кулаком, а он приставил ко рту кларнет и заиграл. И тут я заметил, что это вовсе не кларнетист, а кто-то со стертым лицом, весь серый, и вместо кларнета у него автомат "Суоми". Он прицелился в меня из автомата, я шарахнулся, спрятался за большой отвесной скалой. Теперь я был в безопасности. Вдруг скала качнулась на фоне багрового неба, вздыбилась и начала медленно, бесшумно падать на меня. Я заорал…
Но кричал, должно быть, не наяву, а во сне. Никто не смотрел на меня, когда я проснулся. Скала была на месте. Тьфу, чертовщина!
Лицо было потное, щека исколота сухими хвойными иголками. Я осторожно повернулся на другой бок и увидел Ушкало. Он, сгорбившись, сидел на камне возле телефона. Отворот серого свитера был выпущен на воротник его кителя. Лицо Ушкало было хмурым. Рядом с ним, спиной ко мне, сидел Толя Темляков. У него был напряженный затылок - так мне показалось. Остальные ребята, сменившиеся с вахты, спали кто где.
- Ну и что? - сказал Ушкало. - Дальше что?
- Ничего, - ответил Т. Т. тихим голосом. - Просто ставлю вас в известность.
- Слушай, Темляков. Я Литвака полтора месяца знаю. В боевой обстановке. В десантах. А не без году неделю, как тебя. Так что ты мне голову не морочь.
- Я не морочу, - тихо, но твердо отвечал Т. Т. - Просто ставлю вас как командира в известность. Имеются нездоровые настроения.
- Хреновину порешь. - Ушкало закурил, с силой выдохнул махорочный дым. - Я сам разберусь, у кого какие настроения. Разберусь сам.
Т. Т. стал устраиваться под скалой, лег. Наши взгляды встретились. Но только на миг. Я закрыл глаза.
* * *
Ушкало пригрозил выгнать меня из десантного отряда - а за что? Со своими нехитрыми обязанностями телефониста я управлялся. Вахты стоял (вернее, лежал) не хуже других. Сна на посту не допускал - ни-ни! Так за что же гнать? За то, что хочу похоронить по-человечески погибших товарищей?
Я задал этот вопрос, не дававший покоя, Андрею Безверхову, "земляку" из Бологого.
- Не в том дело, - сказал он, обстругивая ветку. - Похоронить, само собой, надо.
- А в чем же? - настаивал я.
- Чего ты вяжешься, Земсков? Шамрай был твой друг, да? Потому и кричишь громче всех: Шамрай, Шамрай! - Он зло скривил заячью губу. - А если б он не был тебе друг? Молчал бы в тряпку, так?
Ошеломленный, я повторял про себя безжалостный вопрос Безверхова - и не находил ответа. Честного ответа! Ну-ка, ответь как на духу, Боря Земсков: кричал бы ты "громче всех", если б там, в затонувшем мотоботе у ничейного островка, лежал не Колька Шамрай, а другой, не знакомый тебе человек? Ну-ка, честно: "вязался" бы ты к командиру острова с требованием гнать туда шлюпку? Или ждал бы тихонечко, что решит начальство? Молчал бы в тряпку, а?
Этот разговор с Безверховым произошел, как сейчас помню, второго сентября. День был ветреный, облака шли бесконечно, пока не затянули небо сплошной серой завесой. Под вечер прошумел по-осеннему холодный дождь. А ночью к юго-востоку от нас началась пальба. Там клубились дымзавесы. С Хорсена позвонил начштаба отряда и приказал повысить бдительность: возможен финский десант. Мы - семнадцать штыков - рассредоточились по всему берегу нашего крохотульного островка и смотрели в оба: не идут ли шлюпки с десантом? К нам не шли. Но бой к юго-востоку от Молнии, судя по автоматно-пулеметному хору, разгорался. Лишь под утро мы узнали, что финны высадились на Гунхольм. В шхерной тесноте этот остров, как бы перетянутый в талии, похожий на 8 (мы его и называли Восьмеркой), занимал заметное место. Взятый нашим десантным отрядом в конце июля, он прикрывал Хорсен - ключевую позицию архипелага. Мы-то на Молнии были, в сущности, боевым охранением, выдвинутым вперед, под нос противника, а вот Восьмерка - вместе с Эльмхольмом и Хорсеном - обеспечивала северо-западный фланг гангутской обороны.
Всю ночь там гремел бой. С Хорсена - через Старкерн - на Гунхольм была брошена резервная рота, в ее составе и взвод мичмана Щербинина. На рассвете сбросили финский десант в море. Но и наши понесли потери.
Утром, как обычно, позвонили с Хорсена. Ушкало с непроницаемым лицом выслушал утреннюю оперативную сводку и про ночной бой, а потом спросил:
- Не знаете, товарищ комиссар, как там семьи?.. Ну, которые в Таллинн эвакуированные… Доехали до Питера ай нет?.. Ясно… Ясно, товарищ комиссар.
Он коротко пересказал нам сводку и про Гунхольм. И добавил, выпуская изо рта клубы махорочного дыма в холодный воздух утра:
- Повышать бдительность комиссар требует. И дисциплину. Понятно? - Он искоса глянул на меня, и я замер над котелком с "блондинкой". - А то тут некоторые бойцы язык пораспускали.
Т. Т. с силой сжал мое предплечье. Молчи, мол. И я промолчал. В тряпку.
- Главный, - сказал Литвак, дочиста облизав ложку и пряча ее за голенище. - Пасля боя фыники, той самы, некальки дней аддыхают, верно? И ночи цёмные. Зробим сегодня у ноч яшче адну спробу? - Он кивнул в сторону "Тюленя".
- Сам же видел - не пройти, - хмуро сказал Ушкало.
- Можна пройти, главный. Я придумау. Трыццать хвилин памиж дзвумя ракетами - наддать сильно - проскочим.
- Гробануться вам, что ли, не терпится, - проворчал Ушкало.
- Хто казау - гробануться? Тю! - презрительно скривился Литвак. Вот кто умел выдавать презрительную усмешку под ядрами. - То нам не трэба. Аднак скучно жа тут без дела сидзеть. Трохи размяцца…
- Размяться! - сердито повторил Ушкало. - Если делать нечего, возьми лопату, сделай капонир.
- Стурхольму возьмем - тама надзелаем капониров. Або яшче дальше пойдзем. Той самы, на тэту… Падваланду.
Не только Литвак - мы все считали, что тут, на Молнии, сидим временно, что не сегодня завтра придет приказ высаживаться на Стурхольм… А там и на материковую стенку шхерного района - на полуостров Падваландет…
Кажется, не собирался наш командир острова осуществить свою угрозу - выгнать меня из десантного отряда. Я знал от Андрея Безверхова, его сослуживца по бригаде торпедных катеров, что в начале войны Ушкало отправил свою семью в Таллин. С Ханко в два приема эвакуировали всех жен и детей - первая группа, две с половиной тысячи, ушла 22 июня на задержанном для этого командиром базы турбоэлектроходе "И. Сталин", а вторая, еще две тысячи, - 24 июня на транспорте "Сомерин" и плавмастерской "Серп и молот". Вот на этом "Серпе и молоте" ушла, уплыла в Таллин молодая жена Ушкало с полугодовалой дочкой. Эвакуация была внезапная, успевали взять в дорогу лишь минимум вещей, остальное бросали. В июле, когда мы, связисты, работали на линии, я не раз видел в окнах брошенных квартир цветы, банки, тарелки с остатками еды, книги…
Впервые я подумал, что Ушкало, может, потому такой хмурый, что не знает, где его семья.
Ночью ко мне на вахту приполз Литвак. На сей раз я не проморгал его, хоть он и полз, по своему кошачьему обыкновению, бесшумно.
- Ну что? - прошептал он, улегшись рядом со мной. - Парадок?
Ночь была темная, без луны и звезд. Ветер посвистывал в верхушках сосен.
- Порядок, - ответил я. - Так пустит тебя главный к "Тюленю"?
Литвак, прищурясь, смотрел на черную зубчатую стену "Хвоста". Там было тихо. Финны "отдыхали" после Гунхольма. Только ракеты взвивались через равные промежутки времени и освещали притихшие шхеры неживым светом.
- Можа, заутра пойдзем, - сказал Литвак и посмотрел на меня. - Пойдзёшь со мной?
Я кивнул.
Ушкало не стал возражать. Только буркнул:
- А если тут связь оборвет?
Со связью я после вахты основательно повозился - проверил ненадежные сростки и по всей длине запрятал провод в расщелины. Там, где щели были глубоки, я подвесил его на рогульках, вырезанных из сосновых веток. Теперь линия нигде не вылезала на поверхность - до самой воды была запрятана.
- В крайнем случае, - сказал я, - Игнатьев исправит.
- Исправлю, - подтвердил Сашка. - Делов-то, два конца срóстить.
- Ладно, - согласился Ушкало. - Третьим кто пойдет?
- Еремин, - сказал Литвак.
- Ну нет. Еремин пусть варит кашу. Кашу пусть варит. Уже третью ночь Еремин - маленький улыбчивый человек с заостряющимся книзу личиком - варил горячие обеды. Большая скала укрывала костер от финских глаз. В эмалированном ведре, подвешенном над костром, быстро поспевал суп, а затем Еремин варил в котле пшенку или длинные серые макароны и сдабривал их волокнистыми мясными консервами. Еще обеды были приправлены дымом. Конечно, финны видели колеблющийся на ветру отсвет костра и пытались достать нашу кухню из миномета, но не достали. А однажды в ведро с гороховым супом плюхнулась ветка, срезанная осколком, и мы в ту ночь ели суп, выплевывая иголки.
- Вот что, - сказал Ушкало. - Третьим пойдет Темляков. Услыхав свою фамилию, Т. Т. посмотрел на Ушкало внимательным взглядом.
- Можешь отказаться, - добавил Ушкало. - На такое дело приказывать не могу. Добровольное дело.
Темляков облизнул сухие губы. И сказал:
- Есть, товарищ командир.