Литвак изложил план операции, очень простой: меж двух ракет мы должны так нажать на весла, чтобы проскочить открытый плес, вот и все. Затем нам было велено отдыхать.
Мне не спалось. Я смотрел, как догорает слабый, за облаками, закат, слушал плеск прибойных волн, а мысли мои блуждали по Ленинграду. Я как бы летел, пошевеливая крыльями, над городом, над каналом Грибоедова, и вылетел прямехонько к Казанскому собору, к вечерним огням Невского. Я сел на башенку Дома книги и стал, как Демон на кавказские долины, смотреть на бегущие красные вагончики трамваев, на плывущие по обе стороны Невского толпы. Я слышал шарканье подошв, гудки автомобилей, женский смех…
Женский смех будоражил душу. Вдруг я представил себе Марину - как она говорит сквозь смех: "Какие у вас лица смешные"… Это когда мы в Ораниенбауме на вокзале узнали, что электрички не ходят… Вот она во дворце, в зале муз, где на стенах нарисованы все они, все девять, объясняет нам: это муза танцев Терпсихора… а это муза трагедии… как ее… Мельпомена, что ли… а вот Клио - муза истории… Такая серьезная эта Клио. Чем-то похожа на Марину. Широко раскрыв глаза, всматривается в даль, а в руке держит трубу. Труба как бы повторена под ней в рисунке узорного паркета. Зачем музе истории труба? Что она готовится трубить?
А закат догорел. Сгущается тьма. Вот теперь заныло что-то в душе… и тихонько возникает в памяти мотив старого танго: "Приходит вечер, вдали закат погас, и облака толпой плывут на запад…" В клубе каком-то, в Доме промкооперации, что ли, были однажды школьной гурьбой на первомайском вечере, - вот там, когда начались танцы, запела радиола: "Приходит вечер, вдали закат погас…" Ах ну да, это Варламов. Здорово поет…
Рядом завозился, заворочался Т. Т.
- Спишь, Борька?
- Н-нет, - сказал я. Не хотелось разговаривать.
- Галету хочешь?
- Нет.
- Борька, - сказал он, помолчав немного, - у меня в вещмешке бумажник, там харьковский адрес. Ты в случае чего напиши…
- Да брось ты, - сказал я, досадливо дернув головой.
- Мало ли что. - Опять Т. Т. помолчал, а потом: - У меня родители замечательные. Отец бухгалтер на ХПЗ. Такой, знаешь, книжный червь… обожает мемуары великих людей… Плутарха - наизусть… А мама пианистка Госконцерта, вечно в разъездах…
Я поежился от ночного холода. Ногам было холодно. Особенно левой, где дырка в носке. Где пятка наружу. "Ленивая скотина", - уже в который раз обругал я себя. И подумал о своей маме. Уж она бы заштопала мне носок. Уж она бы…
- У меня братишка младший, Витька, - сказал Т. Т., - знаешь какой талантливый?
Я знал. О своем Витьке Т. Т. вечно рассказывал с придыханием: скрипач, талант, в Харькове с детских лет знаменитость…
- Знаю, - сказал я, шевеля пальцами в ботинках. - Как Буся Гольдштейн.
- Ты не представляешь, Борька, какой он музыкальный. Раз услышит мотив или песенку - и готово, дает ее на скрипке…
Что это с Т. Т.? Не может остановиться. А хорошо, что пойдем вместе в операцию. Толька гребец хороший, мы были как-то на островах в парке культуры, несколько девочек из нашей группы и мы с Т. Т., - целый день провели на лодках, утюжили протоки, в залив выходили. Да, с веслами Толька управляется что надо.
- У меня, - сказал я, - носок совершенно порвался.
- Носок? - Т. Т. живо сел и принялся шарить в своем тощем вещмешке. - Вот, - протянул он мне пару носков, - бери. Новые, ненадеванные.
Я взял, не веря своим глазам. Это были форменные синие носки, хранящие складки новизны. Ай да Толька! Как умудрился сохранить? На мне носки просто горят…
- Спасибо, Толик.
Я быстро разулся, стянул с ног старые носки и с омерзением отшвырнул эту рвань подальше.
- Кто это балует? - услышал я тоненький голос Еремина. - Тьфу, чуть в котел не попали.
Давясь беззвучным смехом, я натянул новые носки. Плечи у меня тряслись, руки тряслись - никак не мог остановиться…
- Что с тобой? - удивленно спросил Толя.
Я сделал усилие - и проглотил смех. Ногам было удобно в новых носках. Я надел свои разношенные яловые "говнодавы", прошелся взад-вперед - хорошо!
- Жить можно, - сказал я, покачавшись с носка на пятку.
Винтовка за спиной, "лимонки" в карманах бушлата, каска плотно сидит на подшлемнике. Один за другим мы залезаем в шлюпку, Т. Т. и я садимся на весла, Литвак - на руль. Андрей Безверхов, упершись в нос шлюпки, сталкивает ее с прибрежного мелководья. Под сапогами Андрея, под килем шлюпки хрустит галька. Громко хрустит, скрежещет - как бы финны не услыхали.
- Ну, давайте, ребята, - вполголоса говорит Безверхов, выпрямляясь. - Счастливо!
- Табань! - командует Литвак, и мы с Т. Т. враз заносим вперед весла.
Мы старательно табаним, и Литвак, отжимая руль, разворачивает шлюпку носом от берега.
- Весла на воду!
Мы берем хороший темп, разгоняем шлюпку. Уключины, обмотанные ветошью, не скрипят, не стучат. Уплывает Молния, уплывает Безверхов, стоящий, расставив ноги, у берега и глядящий нам вслед. Огибаем южный мыс Молнии, теперь фигура Безверхова слилась с черным силуэтом острова, не видна больше.
Ночь темная, безлунная. Подходящая ночка. Тихо в шхерах. Где-то далеко постукивает пулемет, на сухопутной границе, должно быть. Где-то протяжно ухает взрыв. Наверное, на полуострове рвут скалы, строят укрытия. Зарывается в землю Гангут.
А ночь хоть и темная, но все-таки, если присмотреться, наполнена светом и тенями. Свет слабенький, он идет от поверхности воды. А может, процеживается сквозь облака. Странно, что на другой стороне Земли сейчас день, солнце светит. Крутится, вертится шар голубой… А на шарике люди подстерегают друг друга…
Заносим весла. Протяжка. Рывок.
Тепло стало. После долгого лежания на холодных скалах - приятная нагрузочка. Удобно лежит в ладони валек весла. Толька хороший напарник - шлюпка идет ровно, резво. Легко идет, как блоха скачет. Протяжка. Рывок.
- Суши весла, - свистящим шепотом командует Литвак. Шлюпка скользит по инерции и останавливается на границе света и тени. Мы ждем в тени Молнии. Впереди открытый плес, который нам нужно проскочить одним духом между двумя финскими ракетами. Через каждые тридцать - сорок минут финны вешают над шхерами фонарь. Десантов боятся.
Ну, что же они? Спят, что ли, сáтана пéркала? Где ракета?
- Заснули финики, - шепчу я.
- Заткнись! - шипит Литвак.
Нам велено молчать - "в тряпку"! - и выполнять команды Литвака. В этом суть операции.
Оборачиваюсь, чтобы взглянуть на "Тюленя". Нет, не виден. Вернее, смутно угадывается в темноте. Ветер. На открытых плесах всегда ветер. Он пахнет гарью, сыростью.
Т. Т. сидит на банке рядом со мной, тихий, неподвижный. Велено молчать - он и молчит. Исправный боец. "Чего это он на Литвака взъелся?" - вспоминаю вдруг. "Нездоровые настроения…" Это у Литвака-то? Просто моча Толику в голову ударила.
Ракета! Ждали мы ее, ждали, а взвилась она неожиданно - я вздрогнул от ее змеиного шипа. Мертвый зеленоватый свет выхватывает из тьмы нашу Молнию, и кусок "Хвоста", и "Тюленя". В гаснущем свете стараюсь разглядеть мотобот - и не могу. Уф, какая сразу темнотища…
- На воду!
Мы с Т. Т., не сговариваясь, берем бешеный темп.
- Навались! - рычит Литвак.
Шлюпка мчится, как торпедный катер. Здорово качает на плесе. Зыбь? Некогда оглядываться, но я спиной чую, как придвигается "Тюлень".
Рывок! Рывок!
Я зарываю весло в набежавшей волне и выбиваюсь из темпа. Шлюпка вильнула. Толстый брус весла пружинит от сопротивления воды, мышцы у меня вот-вот лопнут. У Литвака из глаз сыплются искры. Я выдираю весло из черной воды… снова вхожу в темп. Пот катит с меня, застит глаза, бежит по хребту. А "Тюлень" уже рядом - всей кожей чувствую…
- В воду!
Наваливаюсь грудью на весло, опущенное в воду. Т. Т. наваливается на свое. Литвак отжимает румпель влево. Мое весло царапает по грунту. Заторможенная шлюпка тихонько движется по инерции, и вдруг рядом с моим левым бортом возникает корма мотобота. Хватаюсь за его скользкий транец и, привстав, подтягиваю шлюпку. Теперь она стоит борт о борт с мотоботом, с его противоположной от Стурхольма стороны.
Нос мотобота задран, борта перекошены, нутро залито водой. Тусклая стоячая вода, посередке торчит кожух мотора, больше ничего не видно. Больше ничего. Может, их там нет? Может, они упали, вывалились за борт?.. Мне почему-то хочется, чтобы и х не оказалось в этой мерзкой тусклой воде…
Черной тенью Литвак перемахнул в мотобот. Хлюпает в воде сапогами, шарит в воде руками.
Я тоже лезу через борт в мотобот - и чуть не вскрикиваю: нога ступила на мягкое. Я метнулся в сторону, споткнулся о невидимую банку, упал на четвереньки в ледяную воду.
- Цишей! - яростный шепот Литвака. - Пачынай черпать!
Каской вычерпываю воду. Т. Т. тоже вычерпывает. А Литвак все рыщет, шарит руками по бортам и днищу. Плеск выливаемой воды сливается с вкрадчивым шорохом волн, набегающих на черный холмик "Тюленя". И еще - сквозь привычный запах гари - незнакомый сладковатый запах.
- Падвынься.
Литвак шарит возле моих ног. Кажется, нашел. Да, вытаскивает из-за пазухи припасенный ком ветоши, забивает пробоину в подводной части левого борта мотобота. Слышу, как он часто шмыгает носом и чуть слышно бормочет что-то. Мы с Т. Т. работаем споро, вычерпываем, уровень воды в мотоботе уже немного понизился, и я вижу, как возле мотора выступает что-то темное, бесформенное. Стараюсь не смотреть: жутко. Но не смотреть не могу…
Шелест ракеты! Мы падаем ничком на дно мотобота. Лежу в ледяной воде, одна голова торчит, над головой разгорается адский свет. Я замечаю небольшую пробоину в борту. Осколочная. Похожа на кошачью голову: два уха, книзу морда сужена. На нашего маленького Еремина похожа. Светло-зеленая мордочка в черном борту. Холодно! За бортом вода, наверно, теплей, чем здесь, в мотоботе.
Наконец-то. Кошачья морда потемнела, исчезла. Я поднимаюсь на ноги. После отгоревшей ракеты ночь особенно темна. Налетает ветер, шуршат волны на отмели "Тюленя". Глухая финская ночь. Я тороплюсь, потому что…
* * *
Это из-за Плутарха. Т. Т. сказал о своем отце - книжном черве, что он "Плутарха наизусть", - вот по этой ассоциации и вспомнился дождливый апрельский день, ненастное утро, когда Колька Шамрай, коротко стукнув в дверь, вошел в комнату. Мама уже ушла на работу, я сидел в маленькой комнате - бывшей отцовской - и готовился к зачету по истории Рима.
Тут и вошел Колька. Заглянул через мое плечо в книгу и прочел вслух: "Марк Лициний Красе большую часть своих богатств приобрел, по словам Плутарха, "из пламени войны и пожаров".
- Нехороший какой человек. - сказал Колька. - На войне разбогател.
Я подвинул к нему блюдце с сухофруктами (я любил жевать их, и мама часто покупала), но он мотнул головой и присел на седло моего старого велосипеда, прислоненного к стене. Он был в белой майке. Прошлогодний скифский загар еще держался на его круглых плечах.
- Вчера, - сообщил он, - на свидание ездил. С Мариной. Я посмотрел на него. Если б Колька сейчас подмигнул мне с этакой улыбочкой - с гнусной улыбочкой победителя, - то я бы, право, съездил по розовой щечке. Но он не подмигивал, не улыбался. Мой друг Колька Шамрай был необычно задумчив. Он вынул из брючного кармана пачку "Севера", протянул мне. Мы закурили. Вообще-то я не курил - так, баловался иногда в компании, портил папиросы. Всерьез смолить табак я начал позже, на Ханко.
- Борька, - сказал он, сделав две-три нервных затяжки. - Борька, я сильно влюбился.
- Ну, - сказал я, медленно улыбаясь (и не поручусь, что улыбка у меня не получилась гнусненькой), - не в первый же раз.
- В первый, - сказал Колька. - Никогда еще так не было.
Мы курили, не глядя друг на друга и наполняя маленькую комнату дымом. Ох и влетит мне от мамы! Она дыма не переносила. Я встал, отворил форточки в обеих рамах. В комнату ворвался скучный шорох дождя. Колодец двора за окном был тоже скучный, темный, мокрый. Дождливая шла весна.
- Борька, - сказал Шамрай, щелчком посылая окурок в форточку, - просьба есть. Послезавтра у меня призыв. Не знаю, куда нас увезут. Так ты второго мая съезди в Ораниенбаум. К Марине. Улица Юного Ленинца, тридцать пять.
- Зачем?
- Привет от меня передашь. Шоколадку ей купи. Вот, - вытащил он из кармана мятую пятерку. - Шоколадку или, может, цветов букетик.
- Цветы? - я удивленно посмотрел на Кольку.
В девятнадцатом веке дарили женщинам цветы, сколько раз мы читали про этот мещанский обычай, но чтобы в наше время?.. Я представил себя с букетом цветов и засмеялся.
- Ну, чего, чего ты ржешь? - с печалью сказал Колька. - Прошу как друга.
- Ладно, - сказал я, принимая пятерку. - Куплю шоколадку.
- И скажи, что от меня. Не забудь. - Опять он закурил. - Не забудешь?
- Не забуду. Обязательно второго мая?
- Ну да. Праздник же. На День авиации тоже съезди, ладно? Меня, может, в авиацию возьмут. Она замечательная.
- Кто? Авиация?
- Дурачок ты.
- А ты кто? - обиделся я. - Подумаешь, влюбился! Событие мирового значения!
- Она умная, - сказал Колька, будто не услышав меня. - И красивая. Я спросил: "Будешь меня ждать?" А она знаешь что ответила?
- Знаю. "Буду тебя ждать, Колечка, по гроб жизни".
- Эх ты, теленочек! - Колька и второй окурок отправил в форточку и пошел к двери. - Значит, не забудь, - бросил на ходу. - Второго мая.
* * *
…Тороплюсь, потому что до следующей ракеты надо успеть вычерпать воду. Мы торопимся. Три каски - три черпака. Три призрака.
Уровень воды в мотоботе понижается медленно, но все же понижается. Они проступают черными бесформенными массами - один в корме, другой посредине, возле мотора. Каждый раз, погружая каску в воду, я взглядываю мельком. Кажется, оба лежат ничком. Лучше не смотреть.
Плеск, плеск, плеск выливаемой воды.
Литвак замечает еще пробоину в обнажившихся досках правого борта. Вгоняет в нее еще ком ветоши. Бьет по затычке ногой: прочно ли сидит. Выпрямляется, прислушивается к чему-то. Или, может, принюхивается. Шмыгнул носом, схватил каску, вычерпывает. Щуплый на вид паренек - но крепкий.
- Шабаш! - командует Литвак.
Вода еще не вся вычерпана, покрывает стлани, но раз шабаш - значит, шабаш. Наше дело - выполнять команды. Литвак вытаскивает из шлюпки буксирный канат - и тут взлетает ракета.
Падая на дно мотобота, я успеваю увидеть рядом с собой страшное, разбухшее, зеленое (от света ракеты?) лицо. Нет, не ничком лежит Колька Шамрай у кормовой банки - там, где его срезала пулеметная очередь. Навзничь лежит… рот оскален… глаз не видно… Колька, ты?.. Господи, Колька!..
Догорела ракета - оживают призраки.
Теперь, когда вода почти вычерпана и пробоины заделаны, мотоботу полагается всплыть, но отмель все еще держит его. Нос, видно, увяз в плотном песчаном грунте, в гальке, в камнях застрял. Мы перебегаем с борта на борт, раскачиваем мотобот. Туго поддается, со скрипом. Под килем скрипит и скрежещет. Ага, закачался. Литвак шлюпочным узлом привязывает буксирный конец к кормовой банке.
Ну, все. Перелезаем в шлюпку, беремся за весла. Под ногой у меня звякает брошенная каска, Литвак шепотом обкладывает меня в пять этажей, несколько секунд мы прислушиваемся. Тихо. Ну - весла на воду!
Теперь, с мотоботом на буксире, у нас уже не та скорость. Мотобот вихляет из стороны в сторону, прыгает на зыби, буксир то провисает, то рывком натягивается. А ветер заметно усилился, гонит волну, посвистывает. По-моему, ночь стала темнее. Лысая башка "Тюленя" еле видна, а ведь мы от него ушли недалеко. Мотобот дергает буксирный конец и отбивает поклоны шлюпке. Представляю себе, как изумятся утром финны, не увидев его на привычном месте. Сатана перкала! - воскликнут они. Кто увелайнен мотоботинен?
Меня вдруг охватывает веселая удаль. Хочется ткнуть Т. Т. кулаком под ребро. Хочется хлопнуть веслом по воде и обдать Литвака холодным душем. Впрочем, он и так весь мокрый.
Полдороги прошли как будто.
Удар волны, брызги в лицо. Буксир, мгновенно натянувшись, лопается с коротким кряканьем. Черт! Мы перестаем грести. Литвак, придерживая румпель, перегибается через транцевую доску, вытягивает обрывок каната. Мотобот разворачивается боком к волне и, неуклюже раскачиваясь, начинает как-то очень быстро удаляться. Его несет обратно к "Тюленю". К насиженному месту. Литвак резким взмахом руки велит нам поворачивать. Т. Т. табанит, я загребаю что есть сил. Шлюпка, кренясь, разворачивается и пускается вдогонку за мотоботом.
Нагнали. Вплотную не подойти - сильная волна, шмякнет друг о друга, щепки полетят.
- Кынете мне конец, - говорит Литвак.
И, оттолкнувшись от планширя, прыгает в воду. Быстрыми саженками подплывает к мотоботу, берется рукой за борт…
Ракета! Будь ты проклята!
Светло, как утром. Прятаться негде. Вот это прихватили нас. Вот это прихватили. Оцепенело смотрю, как Литвак, подтягиваясь и суча ногами, влезает в мотобот.
И тут Т. Т., ударив меня локтем, хватает мое весло. Обоими веслами он разворачивает шлюпку и сильными гребками гонит ее к Молнии. Литвак, стоя в мотоботе, кричит что-то, грозит нам кулаком. Вместо гаснущей ракеты тут же взвивается другая, это они всматриваются в нас… и вот уже стучит пулемет. Я пригибаюсь к коленям, головой вниз… чуть не упираю лоб в мокрую решетку рыбины…
Стучит, стучит пулемет. Сво-лочь, сво-лочь…
Оторопь слетает с меня. Я вырываю свое весло у Т. Т. Я наваливаюсь на Т. Т., отбрасываю его к правому борту и хватаю второе весло. Разворачиваю шлюпку и гоню ее, гоню обратно к мотоботу. Откуда только силы берутся? Сейчас все жилы порву. Шлюпка прыгает с волны на волну, Т. Т. сползает с банки на дно, сразу две новых ракеты, гром пулеметов в ушах. И свист пуль. Фить-фить-фить… Только бы успеть проскочить к мотоботу. Только бы до Литвака добраться, а там будь что будет.
Оборачиваясь, направляю шлюпку прямо на мотобот. Литвак, перегнувшись через борт, что-то орет, и наконец до меня доходит, что надо кинуть конец. Лезу в корму, швыряю Литваку канат - мимо. Снова кидаю. Литвак ловит конец, подтягивает к себе шлюпку, привязывает. Шлюпка пляшет рядом с мотоботом, ударяет по нему носом… Литвак прыгает в шлюпку, накренив ее и черпнув воды.
Пулеметы стучат. У меня все дрожит внутри. В голове дурацкая детская дразнилка: "Не попал, не попал, свою мать закопал". Вдруг замечаю, что это на Молнии стучат пулеметы. Ну да, оба наших пулемета бьют, а финские вроде молчат…
- Темляков! Темляков! Ты чего? - Литвак тормошит его. А я наваливаюсь на весла, жилы рву, гоню шлюпку к Молнии, и мотобот прыгает сзади на коротком буксире.
Т. Т. молча поднимается, лицо у него - незнакомыми углами.
- Поранило цябя?
Т. Т. молча садится на банку рядом со мной, забирает у меня свое весло. Литвак - на руле. Новая ракета разгорается, осыпает гроздья мертвого света. У Т. Т. зеленые руки. У меня зеленые руки.
- Навались! - орет Литвак в полный голос.