– Пойду, Саша… Устал… умереть как солдат хочу… А сначала отомстить за все, за кровь, за смерть, за унижения… Сталину, а потом и Гитлеру. Может быть, и ты?..
– Нет, Сережа. Я офицер, присягу давал. Поэтому форму врага не одену. Разные у нас сейчас с тобой дороги.
– Я тоже присягал, только не Сталину. Поэтому пойду ту Родину защищать, которой в верности клялся. Прощай.
На середину барака вышел Никифор Зыков, молодой капитан с обожженным лицом, бывший танкист. Его экипаж сгорел в танке, он сам, задохнувшийся в дыму и полуживой, успел выбраться через нижний люк. Багровые щеки в струпьях, глаза голые, без ресниц, вид страшный.
Все замолчали.
– Товарищи бойцы и командиры, – сказал он хрипло. В бараке стояла такая звенящая тишина, что его слышали во всех закутках. – Нас поставили перед страшным выбором. Надеть вражескую форму и выжить. Или умереть, но остаться верным присяге. Выбор трудный, всем хочется жить. Я не знаю, что будет со мной дальше. Но я знаю, что не буду стрелять в тех, с кем в окопах делил последний сухарь и, как умел, делал свое солдатское дело. Что бы ни случилось в моей судьбе, моей матери будет не стыдно смотреть в глаза других матерей. И если мне суждено погибнуть, я хочу умереть от руки врага, а не от пули русского солдата. И знайте… если мне доведется встретить кого-нибудь из тех, кто уйдет к немцам, в бою буду их рвать зубами. Пусть запомнят это все!
Зыков закрыл обожженное лицо руками, пошел в свой угол.
Через час опять залаяли овчарки, послышались крики охранников. Добровольцев, желающих служить в вермахте, оказалось немного, человек двадцать, не больше.
Шеренга с пленными стояла, будто окаменев. Большинство из них давно утратило человеческий облик, они были измучены побоями, страхом, голодом, вшами. Лица заросли грязной щетиной. Но, несмотря на все мучения, бывшие советские солдаты, трижды преданные своей страной, из последних сил несли свой крест.
Они презирали и ненавидели тех, кто одел немецкий мундир. Понимали, что те проживут дольше, чем они. Но не хотели для себя их судьбы.
Опустив головы и глядя в землю, вышли еще трое.
Муренцов стоял в первой шеренге, стараясь не смотреть в противоположную сторону. Калюжный остался там. Белые от ненависти глаза узников, казалось, пронзали тонкую рваную одежду, доставая до самого сердца. Он опустил глаза к земле, сердце бухало у самого горла.
Кречетов прошел вдоль строя, внимательно вглядываясь в лица добровольцев, ткнулся взглядом в фигуру Муренцова. Остановился рядом, удивленно поднял брови, ткнул пальцем.
– Ваша фамилия?
– Младший лейтенант Муренцов, – заученно отрапортовал тот.
– Выйти из строя.
Муренцов сделал несколько шагов навстречу своей новой судьбе, четко развернулся через левое плечо.
– Узнаю старую русскую военную школу, – похвалил Кречетов. – Ведите людей к выходу из лагеря, грузитесь в машины, командуйте. После беседы с командиром батальона зайдите ко мне. Вас проводят.
Полковник хлопнул ладонью по кобуре и выкрикнул:
– Остальные будут работать и умирать на благо великого Рейха!
И шеренга вновь колыхнулась, загудела разноголосо.
Муренцов вытянулся, набрал в легкие воздуха, выдохнул:
– Равняйсь, смир-р-рно! Нале-е-во! Шагом мар-р-рш.
Небольшой взвод привычно и заученно колыхнулся, шагнул в сторону ворот лагеря. Охранники и овчарки их уже не сопровождали. Перед воротами стояло два накрытых тентом грузовика, рядом прохаживались несколько человек в форме вермахта и винтовками в руках, но говорящие по-русски.
"Ну вот, опять охрана", – подумал Муренцов, но эта мысль тут же пропала, так и не успев испугать или по-настоящему расстроить. У машин он приказал остановиться, подошел унтер-офицер, пересчитал людей, переписал их на лист бумаги, список отдал коменданту. Добровольцы полезли в кузова машин, охрана села по краям. Их никто ни о чем не расспрашивал.
Охранники достали сигареты, закурили. Потом пустили по кругу никогда до этого не виданную ярко-зеленую пачку. Выпуская дым, кто-то выдохнул:
– Итальянские, хорошо живет немецкая армия.
Из угла кто-то проворчал:
– Рано завидуешь, скоро за Гитлера воевать пошлют. Эти сигареты нам тогда слезами и кровью отрыгнутся.
– А пущай хоть и за Гитлера! За Сталина уже наваявали, хватит…
– Заткнись, сука, – сказал кто-то.
– Ага, не ндравится!.. Сам ты сука. Надо немцам сказать, что ты Сталина защишчаешь!
Муренцов коротко бросил:
– Прекратить разговоры. – Подумал про себя: "Не хватало еще драки".
Тот же недовольный голос все ворчал:
– Ну вот, уже и командиры нашлись. На нашу шею всегда хомут найдется.
Муренцов поискал глазами говоруна, вспомнил, это был один из шестерок капо, избивавших его в бараке. На всякий случай запомнил его лицо, белые, злые глаза, оскаленный рот.
Ехали недолго, около часа. Машины остановились у металлических ворот, за которыми стоял часовой с винтовкой. В глубине стояло несколько кирпичных трехэтажных домов, слышались русская речь, крики команд.
Всех построили в шеренгу, и каждый должен был по очереди подходить к столу, за которым сидел командир казачьего батальона Кононов со своими и немецкими офицерами. Подошедшему Кононов задавал вопросы:
– Казак?
– Какого Войска?
– Какой станицы?
– Сколько лет в армии?
Опрошенному Кононов приказывал отойти вправо или влево. Долголетняя служба в армии и жизненный опыт позволяли ему безошибочно определять, на что был способен стоящий перед ним человек. Казак он или не казак.
Было распоряжение немецкого командования – брать только казаков. Но Кононов охотно брал и тех, кто имел боевой опыт, ненавидел большевиков и хотел воевать. Тех, кто не подходил Кононову, направляли в полицейские части, зондеркоманды или обслугу воинских частей.
Подошла очередь Муренцова. Стараясь чеканить шаг и держать выправку, он подошел к столу. Доложил:
– Господин майор, младший лейтенант Муренцов по вашему приказанию прибыл.
– Казак?.. Какой станицы?
– Никак нет. Не казак. В прошлом офицер, поручик.
– Где воевали?
– Много где воевал, господин майор. Сначала в германскую, потом на Дону у Краснова, генерала Деникина.
– Как на Дону оказались?
– Был ранен, отлеживался в станице Новониколаевской. Спасибо станичникам, спрятали на хуторе от красных.
– Я беру вас к себе в дивизион. Зачисляетесь во второй эскадрон. Пока рядовым. Дальше посмотрим. Попозже я вас вызову. Погутарим. Я ведь сам рожак станицы Новониколаевской.
Он испытующе глянул бывшему поручику в глаза, помедлив, произнес:
– Становитесь в строй. После построения зайдите в штаб, вас ждет полковник Кречетов.
– Слушаюсь.
У штаба его встретил здоровенный, рыжеусый унтер-офицер, щелкнул каблуками, бросил растопыренную ладонь к виску.
– Вас ждут, следуйте за мной.
У двери кабинета он остановился. Постучал, толкнул дверь кабинета. Кречетов несколько секунд всматривался в его лицо:
– Ну, здравствуй, Сережа. Сколько же лет мы с тобой не виделись?
– Двадцать два, Саша. Помнишь? Мы вместе шли в атаку у какой-то кубанской станицы. Моя сотня впереди, вы за нами. Снарядом убило штабс-капитана Толстухина, а меня ранило. Спасибо твоим санитарам, подобрали.
Полковник обнял его за плечи.
– Ладно, ладно, Сережа. Садись, рассказывай. – Сам тем временем достал из стола бутылку коньяка, две рюмки.
– Давай, по русской традиции, сначала за встречу. Вечером еду в Берлин, к генералу Краснову. Ну давай, с Богом…
Выпили. Коньяк оказался хорошим. Муренцов ощутил во рту знакомый и уже забытый аромат. С наслаждением выдохнул, положил в рот кружок лимона, попросил:
– Расскажи, Саша, как сам все эти годы? Как здесь оказался? Что это за подразделения из русских в немецкой армии?
– Долго рассказывать, Сережа. Боюсь, что не хватит дня, да и ночи тоже. С последним пароходом я драпанул из Крыма. Потом Болгария… Наконец оказался в Германии, у меня там дальние родственники по маминой линии. Перебивался кое-как с хлеба на квас. Потом Гитлер пришел к власти. Я сразу понял, что за ним будущее и что конечная его цель СССР. Предложил свои услуги.
– Я вижу, ты в форме. Служишь?
– Да, служу. Военная разведка, абвер. Занимаюсь вопросами контрразведки. Шпионаж, диверсионные акты и все такое прочее. Лично я занимаюсь набором курсантов в разведшколы. В основном из всякой мрази. Но такие и нужны. Например, тебя бы я не взял.
– Почему?
– Ты слишком порядочный. Ребенка или женщину убивать откажешься. А нам приходится. Ладно, давай о дне сегодняшнем. Не сегодня завтра Сталин капитулирует. И это наш реальный шанс вернуться в Россию. Но вернуться мы должны как победители, в составе немецкой армии, а не в ее обозе. Нельзя допустить, чтобы немцы поставили нам своих гауляйтеров. Надо, чтобы это были русские патриоты, завоевавшие эту победу. Для начала мы с немецкой помощью освободим народ от большевистской диктатуры, от колхозов, освободим заключенных из лагерей, а потом, когда русский народ поймет, что мы его спасители, тогда спихнем и немцев. Немцы уйдут, но после них останется порядок.
За разговором время летело быстро. Отвыкшему от спиртного Муренцову коньяк уже кружил голову, приятным теплом расходился по всему телу. Уловив взгляд Кречетова на часы, Муренцов встал:
– Разрешите идти, господин полковник?
– Погоди, Сережа.
Подошел к раскрытому окну, крикнул:
– Ряжин!
Повернулся к Муренцову:
– Готовься, Сережа, к большим сражениям, скоро будем в Москве. Сейчас у тебя будет баня, парикмахер. Потом явишься в дивизион, доложишь, что прибыл. Кононов знает, что ты у меня. – Вошедшему уряднику он приказал: – Накормить! Одеть, обуть!
Муренцов повернулся через левое плечо, шагнул к двери. Вопрос застал его врасплох:
– Сергей, ты слышал что-нибудь о своих?
Сердце ухнуло вниз, он выдохнул:
– Галя, Сережка, что с ними?
Кречетов озадаченно потер переносицу.
– Не знаю. Я имел в виду твою мать и сестру. Мне довелось встретиться с Екатериной Владимировной, в 40-м, в Париже. Катенька живет во Франции, она теперь мадам Бусенар. Сергей Владимирович Муренцов, батюшка твой – погиб, подробностей я не знаю. А Мария Александровна еще ничего, очень бодрая и жизнерадостная женщина. Да ты что, брат? Никак раскис?
Муренцов смахнул с лица непрошеную слезу:
– Соринка, господин полковник. Разрешите идти?
Вышел, не чувствуя ног и не видя земли под ногами от застилающих глаза слез.
* * *
Апрельским утром 1942 года зэка Костенко почему-то не вывели на работу. На утренней проверке нарядчик отложил в сторону его карточку, приказал ждать в бараке. В десять часов в барак пришел старшина Скоробогатько, недовольно пробурчал:
– Живо одевайся, контрик, пойдешь со мной.
Лагерная жизнь отучила Костенко от высокомерия, даже с такой скотиной, как этот старшина, нужно было ладить и находить общий язык. Поэтому он спросил:
– Куда поведешь, Егорыч?
– Куды, куды? На кудыкину гору. Не бойся, не на расстрел. Стрелять у нас только капитан Митин водит, а все остальные добрые, гуманисты. Гы-ы-ы-ы! – Потом старшина подобрел, вспомнил, наверное, что этот контрик когда-то был в больших чекистских чинах. Иногда такие все же вырываются, и потому с ними особо грубить не надо. Вон товарищ Сталин тоже в царской тюрьме сидел, а потом… К тому же этот был вежливый и уважительный – несмотря на то, что с самим Дзержинским в свое время за ручку здоровался. – Хозяин тебя вызывает, майор Карпов.
У вахты уже стояло пятеро зэков, все бывшие военные. Полковник Сизов, прибывший с ним одним этапом. Комдив Рябушинский, добивающий четвертый год в зоне, комбриги Мильштейн и Арсеньев, дивизионный комиссар Ясулович. Все были не из новой поросли сталинских выдвиженцев, а люди опытные, тертые, успевшие повоевать. С Андреем Рябушинским Костенко в одно время был в Испании. Когда было время и хватало сил, они вместе вспоминали общих знакомых. Вот только учитывая специфику прежней службы и деятельности, Алексей лично знал франкистских и немецких генералов, Рябушинский – республиканцев и советских советников.
Они отошли в сторону, закурили.
– Как думаешь, чего нас хозяин вызвал? – затягиваясь, спросил Рябушинский.
– Тут и гадать нечего, либо расстреляют, либо воевать пошлют. Сам понимаешь, война, тут без вариантов, – ответил Костенко.
– Хорошо бы, конечно, второе, – усмехнулся бывший комдив. – Дорого бы я дал, чтобы снова как в Испании. Помнишь?
Бьют барабаны,
в Европе рассеиваются сумерки,
рассеиваются облака
навстречу нашим солдатам.
Алексей подхватил вполголоса:
Я вернусь,
в дыму сражений
я вернусь
с песнями победы,
которые я принесу оттуда.
За серым дощатым забором виднелась колючая проволока, сторожевая вышка со скучающим часовым, поникшие под тяжелыми снеговыми шапками ветви сосен, а вокруг – блестяще-искристый белоснежный ковер. А перед их глазами стояла рыжая пустыня, камни, нищие деревушки, отделенные одна от другой перевалами. Жаркое испанское солнце, тяжелый, удушливый зной, шеренги испанских добровольцев и фалангистов. Испания…
Шепотом пели уже на испанском.
Resuenan los tambores,
Europa rompe albores,
aligerando nubes
con nuestro caminar.Con humo de combate
yo retornaré,
con cantos y paisajes
que de allÍ traeré.
Помолчали, вспоминая каждый свое.
– Вы хорошо говорите на испанском, Андрей Петрович.
Рябушинский рассмеялся горько:
– Конечно. Я же не Гриша Кулик, который за год войны в Испании так и не выучил ни одного слова.
– Гриша Кулик?.. Он же генерал Купер? Военный советник командующего Мадридским фронтом Хосе Миаха?
– Он самый. Ни дна ему, ни покрышки.
Костенко хорошо знал Рябушинского и был уверен, что он не побежит с докладом к куму. Поэтому сказал то, что думал:
– Ты знаешь… зайца можно бесконечно учить игре на флейте, но музыкантом он все равно не станет. И конюха тоже можно бесконечно учить военной науке, но полководцем ему не стать. Ни-ко-гда. Ладно, пойдем, вон уже старшина по нашу душу бежит.
Послышался задыхающийся от быстрого бега матерок Скоробогатько.
Всех шестерых подняли на второй этаж, старшина доложил и вышел. Зэки стояли у стены, перед письменным столом начальника лагпункта. Майор Карпов сидел в своем кресле под портретом товарища Сталина и молчал. Он явно не знал, как себя вести. Только что ему доставили срочный пакет с распоряжением срочно подготовить к этапу: Сизова, Костенко, Ясуловича, Мильштейна, Рябушинского, Арсеньева. Одеть по сезону, строго соблюдать соцзаконность.
Шестым чувством старого чекиста Карпов догадывался, что для этих шести подул ветер перемен. Может быть, отыскались высокие покровители, может быть, понадобились для участия в каком-нибудь процессе. В любом случае они вряд ли уже вернутся обратно, и не исключено, что кто-нибудь из них не заедет обратно в свои высокие кабинеты.
Карпов откашлялся, вытер лицо скомканным носовым платком. Несмотря на апрельский холод, в кабинете начальника стояла жара. Снег, налипший на зэковскую обувь, растаял, превратившись в грязные лужицы. Карпов поморщился, его красное обветренное лицо стало почти багровым, запоздало бросил:
– Садитесь, товарищи!
Широким жестом протянул распечатанную коробку "Казбека". Это его вырвавшееся "товарищи", папиросы, уважительное отношение потрясли зэков. Все молчали, не решаясь закурить. Карпов снова откашлялся, вышел из-за стола, стал прохаживаться по кабинету, скрипя хромовыми сапогами.
– Приказано отправить вас всех на Большую землю, оттуда в Москву. Через три часа будет самолет, а сейчас баня. Это все, что я могу вам сказать. Но скажу больше, чем имею право. Думаю, что и вы тоже понадобились Родине, отсюда и такая спешка. На прощанье скажу: не держите на сердце худого, каждый из нас делает свое дело, то, что ему положено по закону. Волк ворует, собака лает, охотник стреляет. Извините, если что-то было не так.
Впервые за последние два года Алексей мылся в бане не торопясь. Он намыливал голову серым хозяйственным мылом и с замиранием в сердце спрашивал себя: "Неужели кончилась проклятая тюремная жизнь?"
Костенко вспомнил свой первый день в лагере. Весь этап тогда сразу загнали в баню. Помывочный зал кишел голыми татуированными телами. Он набрал в таз воды, закрыл глаза, намыливая голову, но когда решил смыть мыло, оказалось, что тазика нет, его уже украли. Хромовые сапоги сперли еще во время этапа. Вспомнил, в пересыльной камере дрался с урками, укравшими его мешок с вещами. Его бы зарезали ночью, если бы через час после драки не выдернули на этап.
В лагере Костенко увидел всю глубину падения человека. Странная проявлялась закономерность: чем храбрее и отчаяннее был человек в прошлой жизни, чем выше он занимал должность, тем тише и боязливее он вел себя в лагере. Люди, которые еще совсем недавно были директорами крупных заводов, военачальниками, партийными руководителями, ломались, не выдержав голода и непосильной работы. Некоторые начинали шестерить уркам, стирали им белье, вкалывали за них на повале. И ругались, дрались между собой, отстаивая свои партийные догмы, доказывая преданность коммунистическим идеалам. Это было страшно: голодные и усталые люди, сидя и лежа на вонючих от мочи матрасах, яростно спорили о том, кто из них более предан революции, забывая о том, что они все обречены на одинаковую судьбу.
Секретарь Выборгского райкома комсомола Горюнов, опущенный еще на пересылке и окрещенный женским именем Ленка, сипел, брызгая слюной откуда-то из дальнего петушиного угла:
– Партия не допустит того, чтобы мы, ее верные бойцы, оставались в стороне при обострении классовой борьбы. Мы виноваты перед ней тем, что либеральничали с троцкистскими выблядками, вместо того чтобы каленым железом выжечь этот гнойник на своем теле.
Блатные, наигравшись в карты, хохотали, наблюдая этот театр, мужики храпели, наработавшись и намаявшись за день. Старый вор Миша Крендель смотрел на происходящее поверх своих очков и укоризненно качал головой:
– Что делают революционеры проклятые?! Довели до ручки Россию-матушку, теперь вот уже педерасты рвутся к власти и кричат: "Мало мы вашей кровушки попили, хотим поболе".
Алексей Костенко не принимал участия в этих словесных баталиях. Он хотел только одного – не опуститься до уровня Горюнова, не стать шестеркой, а если суждено, то принять смерть достойно.
Выйдя в предбанник, они переоделись в новое белье, чистое солдатское обмундирование, валенки, полушубки. Всем выдали по пачке папирос. До аэродрома их везли в холодном грузовике, с натянутым тентом. В кабине машины сидел незнакомый лейтенант с хмурым обветренным лицом. В кузове по краям бортов уселись двое красноармейцев, с винтовками.
– Ну вот, только вышли за ворота, и уже опять охрана, – невесело заметил Мильштейн.