– А кто тебе сказал, что ты вышел из лагеря, – тут же сцепился с ним Арсеньев. – Вся наша жизнь как раз и есть настоящий лагерь, сначала детский сад, потом школа, армия, тюрьма… Везде ходим строем, по команде голосуем за и против.
Комдив Рябушинский не дал разгореться спору, властно приказал:
– А ну прекратить разговорчики, а то из-за ваших языков все сейчас обратно по своим баракам пойдем, разбазарились, как бабы.
Все точно по команде потянулись за папиросами. Красноармейцы не обращали на них внимания. Один дремал, подняв воротник полушубка и зажав между ног винтовку, другой чему-то улыбался, глядя на убегающую из-под машины заснеженную дорогу.
На аэродроме их уже ждал военный транспортный самолет, несколько красноармейцев грузили в него какие-то ящики. Хмурый лейтенант передал пакет с документами капитану госбезопасности, наблюдавшему за погрузкой. Козырнув, лейтенант укатил на доставившем их грузовике. В самолет кроме них забрались двое солдат, но уже не с винтовками, а с автоматами, капитан, принявший дела, и моложавый майор, который, судя по всему, был здесь старшим. Все расселись на ящиках. В самолете воняло бензином, и одного из солдат постоянно укачивало. Зеленый от подступающей тошноты, он сглатывал набегающую слюну, опасливо косясь в сторону майора. Завернувшись в полушубок и привалившись к вибрирующей стенке самолета, Костенко задремал, не обращая внимания на болтанку и воздушные ямы. Потом была дозаправка горючим на каком-то заснеженном аэродроме. Снова ровный и монотонный гул моторов.
Через несколько часов кто-то произнес – Москва. Пассажиры прилипли к иллюминаторам, но это была еще не столица. Самолет сделал круг и пошел на посадку. Приземлились они на одном из подмосковных аэродромов, у взлетной полосы уже стояли две черные "эмки".
С аэродрома их доставили на гарнизонную гауптвахту. Несмотря на поздний час, всех накормили горячим ужином, развели по комнатам для комсостава. В каждой комнате стояло по две солдатских кровати, застеленных белыми простынями, тумбочки, стол, большое зеркало. Засыпая, Алексей подумал, что, когда ехали по ночным улицам, не было видно привычных московских огней. Город жил в военном режиме, соблюдая светомаскировку. Но заснуть ему не дали, пришел радостный, возбужденный Рябушинский, присел на кровать:
– Алексей, а ведь живем! Я так думаю, что еще и повоюем. Веришь, до последней минуты не был уверен, что вырвались из этого ада. А теперь вижу, что самое страшное уже позади. Лешка! Нам поверили, значит, скоро снова будем бить фашистских гадов. Четыре года я каждый день и каждую ночь думал об этом. Пусть дают хоть полк, хоть батальон, роту, зубами буду рвать гадов, как в Испании.
Костенко нарочито зевнул:
– Я вам рекомендую пойти спать, Андрей Петрович. Думаю, что завтра у всех будет трудный день, и советую хорошо к нему подготовиться. Мне кажется, что если мы даже и вырвались из лагеря, нам будет ничуть не легче, чем прежде.
Рябушинский обиделся, вскочил с кровати и ушел в свою комнату, рассерженно стуча каблуками. Лежавший в углу Мильштейн подал голос:
– Зря вы так с Андреем Петровичем, он человек искренний, говорит то, что на сердце. В свое время именно за это и пострадал. А уж того, что на допросах перенес, это не каждый вынести сможет. Следователи пальцы дверями ломали, спать не давали, зубы напильником стачивали, стулья на голове ломали, но все выдержал, ничего не подписал и никого за собой не потянул. Может быть, это упорство спасло тех, кто сейчас врага бьет.
Костенко сделал вид, что спит. Мильштейн еще долго что-то шептал, но он не слышал. Глядя в зарешеченное окно на холодные московские звезды, Алексей сцепил зубы, чтобы не закричать и не заплакать от запоздалого страха:
– Господи, я ведь вернулся почти с того света.
Утро началось со звонка будильника. После завтрака вместе с сержантом госбезопасности пришел старик-портной в очках с толстыми стеклами и портняжным метром.
Не задавая лишних вопросов, он обмерил грудь, рост, талию, записал все в толстую дерматиновую тетрадь. Сержант выдал каждому по пачке "Казбека". Арсеньев не удержался и здесь. Едко заметил:
– Наша ценность возрастает с каждым днем, вчера курили Беломор, сегодня Казбек, не исключено, что завтра нам будут давать уже "Герцеговину-Флор".
Рябушинский резко оборвал его:
– Не исключено, что с таким настроением ты очень скоро будешь опять выпрашивать у блатных закрутку махорки.
Все сделали вид, что не заметили ссоры. Уже после обеда привезли новую форму. Алексей расправил перед зеркалом складки под портупеей. Из зеркала на него смотрело чужое, но страшно знакомое лицо, с посеребренными висками и упрямой складкой у рта.
Вечером привезли парикмахера, он постриг и побрил Костенко, побрызгал на него "Шипром", улыбнулся, оставшись доволен своей работой. Алексей прикрыв глаза оставался сидеть в кресле. Давно уже забытый запах одеколона, щелканье ножниц растревожили сердце. Неожиданно стало страшно от чувства, что это лишь сон, и ощущения близости пропасти. Костенко встал, одернул гимнастерку, кивком головы поблагодарил мастера.
С улицы донесся гудок машины. Появился тот же сержант, что привозил закройщика.
– Машина пришла, – сказал он.
Сержант проводил к машине, предупредительно приоткрыл заднюю дверь. "Эмка" мягко урчала мотором по непривычно тихим и пустым московским улицам, выхватывая светом фар серые стены домов, заснеженную дорогу, столбы фонарей. Автомобиль остановился у подъезда серого монолитного здания с множеством окон-бойниц. Наркомат обороны, Главное политуправление.
Сопровождавший предъявил охране пропуск, провел в здание. Несмотря на поздний час, в управлении шла работа. Стрекотали пишущие машинки, по коридорам сновали люди в военной форме.
Дежурный офицер проводил Костенко в приемную представителя Ставки Верховного. Здесь в напряженном ожидании сидели несколько генералов и полковников. Стояла звенящая, напряженная тишина – лишь было слышно, как одышливо свистят легкие тучного полковника в соседнем кресле.
Просидели в приемной около двух часов. Адъютант представителя Ставки, высокий и вышколенный, в блестящих как зеркало сапогах приглашал ожидающих в кабинет.
Тот, чью фамилию называли, испуганно вскакивал, одергивал складки кителя и скрывался за дверью. Все сидящие в приемной военные были в больших чинах, солидные, далеко не молодые, но сейчас напоминали провинившихся школьников, вызванных к директору школы. Из кабинета они выскакивали раскрасневшимися или, наоборот, побледневшими, как после хорошего нагоняя.
Подошла очередь Алексея Костенко.
– Костенко, пройдите, – сказал адъютант, открывая белую дверь.
Строевым шагом Алексей зашел в кабинет, застыл на мягком ковре. В полуосвещенном кабинете, за большим письменным столом сидел невысокий чернявый человек с растрепанными жесткими волосами. Электрический свет настольной лампы бросал на его лицо серую тень. Представитель Ставки был худощав, казался темным, мрачным, усталым. Зловеще чернели мешки под его глазами. Сопровождающий офицер бесшумно исчез, плотно прикрыв за собой дверь. Алексей вытянулся, щелкнул каблуками:
– Товарищ армейский комиссар 1-го ранга, осужденный по статье 58 УК РСФСР Алексей Костенко по вашему приказанию прибыл.
Армейский комиссар нахмурился, просверлил пронзительным взглядом, резко бросил:
– То, что вы еще можете шутить, это хорошо, Алексей Петрович. Значит, дух ваш не сломлен и вы не держите обиды на Советскую власть. Нам как раз такие люди и нужны. – Его голос был резким, отрывистым. – Должен вас поправить, представляться следует не осужденный, а подполковник Костенко. Тем более что мы с вами хорошо знакомы. Вы служили у меня в 46-й дивизии. Но здесь вы не по случаю нашего знакомства, а потому, что приговор по вашему делу отменен. Вы восстановлены на службе и в партии. Нам предстоят тяжелые бои на Юге и на Кавказе. А вы зарекомендовали себя храбрым и думающим командиром. Сейчас вы поступаете в распоряжение Инспекции пехоты РККА. С сегодняшнего дня назначены ответственным представителем Главного управления формирования и укомплектования РККА на Южном фронте. Потом будет видно, на какой участок вас необходимо направить. Сегодня ночью вы отправляетесь на фронт.
Нажал кнопку звонка. В кабинет мягко вошел полковник.
– Вот этот, – представитель Ставки кивнул головой в сторону вошедшего, – подготовит вам документы и все необходимое. Вы свободны!
* * *
По пыльной дороге шла пехота. Красноармейцы шли – как и положено пехоте – тяжелой и натруженной поступью пахарей войны; две редкие цепи – по обеим сторонам шоссе. Было видно, что все устали, еле тянут ноги и мечтают только об одном: свалиться, разуться, вытянуться на земле и закрыть глаза. У некоторых в руках были шляпки подсолнухов, и бойцы на ходу пережевывали сладковатую кашицу, пытаясь заглушить жажду и голод. Солнце висело над головой, выжигая все живое.
– Подтянуться!
– Не курить!
Подполковник Костенко, прищурившись, молча смотрел на двигавшуюся мимо колонну. Выгоревшие просоленные потом гимнастерки, засаленные пилотки, черные, обожженные солнцем лица. Разномастная обувь – сапоги и ботинки с обмотками, и даже гражданские штиблеты. Обвешанные скатками, подсумками, саперными лопатками, молча и сосредоточенно они обтекали одиноко стоявшую машину.
Младший политрук Давид Злотник, близоруко щурясь сквозь круглые очки в железной оправе, торопливо строчил в своем блокноте:
"Поднялись сыны тихого Дона, Кубани и Терека на защиту своей Родины. Было у старого казака Грачева Михаила Федосеевича из станицы Родниковской шестеро сыновей: Василий, Герасим, Иван, Михаил, Петр и Тимофей. Он построил их под густой кроной шелковицы, словно для присяги, и сказал:
– Вы надежда и защита нашего советского народа и земли нашей. Идите и бейте врага-супостата без жалости, насмерть, а обороняться придется, так и обороняйтесь насмерть. И еще помните: ждем мы вас с матерью всех домой только героями. Не было еще в нашем роду Грачевых трусов и не должно быть!
Благословила своих сынов и мать, Аксинья Григорьевна. Старый казак несколько дней ходил задумчивый. Чуяло женское сердце, к чему это. Потом собрал Михаил Федосеевич вещевой мешок, наскоро обнял жену и, отводя ставшие вдруг влажными глаза, чуть слышно сказал:
– Не к лицу казаку, отцу шестерых сынов, сидеть на печи. Не горюй, мать! Прогоним фашиста и вернемся домой с победой!"
Давид Злотник удовлетворенно поставил точку. Перечитал еще раз, очерк ему очень понравился. Убрал блокнот в планшетку. Два дня назад он, военный корреспондент дивизионной газеты "За Родину", прибыл в Краснодар, где его с группой корреспондентов в кабинете секретаря горкома партии принял первый красный маршал Семен Буденный, настоятельно порекомендовавший побывать на передовой и в казачьих станицах.
– Напишите, товарищи военные корреспонденты, о том, как дерутся с врагом наши советские казаки! – Семен Михайлович пригладил свои пышные усы. – А дерутся они геройски! Очень важно опровергнуть пущенный фашистами слух о том, будто казачество ненавидит советскую власть и собирается встретить гитлеровцев хлебом-солью.
Водитель в почерневшей от пота гимнастерке копался под капотом полуторки ГАЗ-ММ, матерился сквозь зубы.
Костенко, затянутый в ремни портупеи, стоял у подножки кабины. Солнце нещадно слепило ему глаза. Прищурившись, он смотрел на увлеченно строчащего в своем блокноте журналиста и думал:
"Вот подлючее журналистское племя. Сидят большей частью в тылу, кропают свои героические очерки и получают за них звания, ордена. А после войны пишут книжки, из которых становится понятно, что победили благодаря не солдату в обмотках, а только им. Так было в Испании, так и в России. Наверно, то же самое и у немцев".
По широкой степной дороге, называемой шляхом, показался ЗИС-5 с бойцами. Машина съехала на обочину и остановилась рядом с Костенко. Грузовик обдал запахом выхлопных газов, жаром мотора. Дверь кабины открылась, на подножке встал командир. Форма на нем была запыленная, серое уставшее лицо. Командир поправил фуражку, вскинул к виску руку, сжатую в горсть, качнув ею возле головы, резко выбросил из горсти пальцы.
– Товарищи офицеры, попрошу предъявить документы!
Костенко козырнул в ответ, задержал руку виска, внимательно рассматривая младшего лейтенанта. На темном от загара мальчишеском лице с ввалившимися щеками выделялись выгоревшие брови. На потемневшем от пота воротнике гимнастерки топорщились выцветшие петлицы с матерчатыми кубиками.
– Вы говорите со старшим по званию. Я подполковник Костенко. Кто вы? Представьтесь.
Младший лейтенант достал из нагрудного кармана удостоверение, развернул его и, протягивая левой рукой, еще раз устало козырнул:
– Младший лейтенант Спицын. Командир заградительного взвода 383-й стрелковой дивизии. Прошу предъявить документы, товарищ подполковник.
Красноармейцы из кузова смотрели на них веселыми детскими глазами.
Прочтя удостоверение, Костенко протянул свои документы.
– Ищу хозяйство Иванова.
– Это рядом. Можем захватить с собой, чтобы вам не бить ноги.
– Благодарю.
– Садитесь в кабину, а я в кузов к бойцам. Пусть обдует на ветерке, иначе засну. Двое суток не спавши, все диверсантов ловим, будь они неладны.
– Товарищ подполковник, а я? – закричал младший политрук.
– Садитесь в кузов. Проверьте оружие, рядом могут быть немцы.
Политрук, близоруко щурясь, вынул из кобуры наган. Зачем-то прокрутил барабан. Младший лейтенант покосился на него, осторожно отодвинулся от направленного ствола. Политрук неловко засунул револьвер в кобуру.
Шофер машины молча крутил баранку, бросал косые взгляды на сидящего рядом подполковника. Наконец не выдержал, спросил:
– Вы из госпиталя, товарищ подполковник?
– Нет. С чего ты решил?
– Лицо у вас белое. Незагорелое. Мы-то все уже как вобла копченая.
– Я на Севере служил. Там солнца мало.
– А я местный рожак, из станицы Ивановской. Передерий моя фамилия. В колхозе на тракторе работал. Сейчас вот шоферю.
Больше водитель не проронил ни слова. Перед поездкой он заскочил в дом своего кума Петра и наскоро опрокинул у него полстакана самогона, закусил хлебцем с луковицей и сальцем. Ему было неудобно от того, что командир в машине наверное сидел голодный, а от его дыхания в кабине висел густой сивушно-луковичный перегар. Водитель хмуро и виновато посматривал в висящее перед ним зеркало заднего вида, и в нем прыгали седые виски и усталые глаза подполковника.
Сначала сбоку от дороги шли колхозные поля с перелесками. Сплошная зелень была во многих местах перерезана то широкими, то узкими рыжими отвалами земли: по обеим сторонам шоссе местные жители рыли противотанковые рвы и окопы. Почти все работавшие были в гражданской одежде. Только иногда среди рубах и платков мелькали гимнастерки распоряжавшихся работами саперов.
Потом ЗИС въехал в яблоневые сады. И сразу кругом стало безлюдно и тихо. Над дорогой несколько раз прошли пара "мессершмиттов". Деревья стояли вплотную к шоссе, закрывая небо, и самолеты, стремительно выскочив из-за верхушек деревьев, промчались на бреющем полете над дорогой и стремительно ушли к линии горизонта, мгновенно превратившись в черные точки.
Костенко вытер ладонью холодный пот на лбу. Водитель сплюнул в открытое окно:
– С-сссуки! Как дома себя чувствуют!
Дальше ехали молча. Проехали еще несколько километров. На пересечении с узкой, уходящей просекой дорогу грузовику преградили три всадника в кубанках, в накинутых на плечи бурках. Старший, рыжеусый, судя по говору – кубанец, перевесился с седла, заглянул в кабину.
– Хто вы е? Куды прямуетэ?
В кузове встал младший лейтенант Спицын. Поправил ремни портупеи.
– Это что за махновцы? Кто старший?
– Мы – дозор войсковой группы. Старший дозора старшина Нечипорук.
– Возьмете с собой подполковника Костенко.
– Его и ждем. Гриша, дай Орлика товарищу подполковнику.
Алексей привычно и ловко, как в молодости, почти не касаясь луки и гривы, вскинул в седло свое сухощавое тело, поправляя портупею, сказал:
– Ведите, старшина. Показывайте дорогу. – Обернулся к машине. – Вам удачи, младший лейтенант. А ты, красноармеец Передерий, как следует чини машину. Чтобы до Берлина без поломок!
Через час благополучно добрались до первого "секрета", дозор остановили вооруженные пулеметами бойцы.
Дивизия глубоко зарылась в землю. Оборудовались противотанковые опорные пункты, устанавливались минные поля и проволочные заграждения. В ротах и батальонах создавались группы истребителей танков, вооруженные связками гранат, бутылками с горючей смесью, дымовыми шашками.
До командного пункта дивизии было километра три, большую часть в гору. Дорога в гору была завалена осыпями камней.
Уже перед самой темнотой Алексей Костенко добрался до места. Штаб размещался в нескольких домиках, приткнувшихся к плоскому каменному отвесу огромной скалы. Она являлась здесь господствующей высотой, и все называли ее "зубцом". Наверху этой скалы, в разных местах располагались наблюдательные пункты командира артиллерийского полка и один из наблюдательных пунктов командира дивизии.
Дивизией командовал старый знакомый Рябушинский.
Высокий жилистый подполковник, начальник штаба дивизии сидел за столом перед картой, рисуя и чертя на ней стрелки.
Подполковник оторвался на несколько секунд, чтобы вежливо, но очень коротко приветствовать Костенко, и сейчас же снова стал колдовать над своей картой.
Рябушинский пожал Алексею руку.
Костенко кивнул головой на шпалы в его петлицах.
– Что ж, Андрей Петрович, все еще не генерал?
Комдив засмеялся:
– Так и ты, Алексей, тоже не полковник. Сам знаешь, таким как мы, меченым, с оглядкой звания и ордена дают. Впрочем, это уже не важно. Не за звания воюем, за Родину.