"Не стоит обольщаться и считать, что этот казачий полковник так же предан Германии, как и я сам. Его Родина – эта русская земля, Казакия, а не Германия. Но этот казак – солдат, и хороший солдат. К тому же в этом офицере есть не только выучка, но еще и способность к риску. То, чего так не хватает немецким офицерам. А какие у него казаки!"
Шенкендорф вспомнил кононовских казаков, ловко орудующих двумя шашками на скаку, и сравнил с пополнением, полученным из Германии неделю назад. Поморщился.
"Ну их к дьяволу, этих партийных бонз! Они, видите ли, озабочены тем, что союзниками великой Германии станут эти унтерменши, как называет их Гиммлер. Но от пуль и диверсий партизан гибнут именно немцы. К сожалению, у Германии нет такого количества солдат, как у этих проклятых русских. Пополнение никак не может восполнить понесенные потери".
Он уже пытался убедить командование дать разрешение пополнить бригаду русскими добровольцами, но берлинские умники запретили даже думать об этом! Но если так пойдет дальше, то Германия скоро начнет призывать детей.
Прислушался к звукам на улице. На колокольне тоненько бил колокол, наполняя звуком всю округу. Шенкендорфу нравился перезвон русских церквей. Порадовался, что решение пришло вместе с колокольным звоном. Значит, оно было правильным.
– Да, господин полковник. Я знаю о ваших подвигах. И прошу вас, не оправдывайтесь. Это не к лицу офицеру. Мы здесь, на передовой, должны иначе и проще понимать друг друга. Завтра утром вам вернут оружие, – сказал Шенкендорф. – Пришел приказ о направлении вашего подразделения в Польшу и включении его в состав 1-й казачьей дивизии. На базе вашего дивизиона будет развернут полк. Надеюсь, что мы вместе еще послужим великой Германии. – Генерал вздохнул. – Вы свободны, господа офицеры.
Кононов и Ритберг, козырнув, сделали четкий полуоборот и пошли к дверям. На сапогах Кононова нервно и зло позвякивали шпоры, шашка с глухим стуком ударялась о сапог.
* * *
Дивизион подняли по тревоге.
Рядом рвануло так, что Муренцов мгновенно перестал слышать.
Сверкнувший перед глазами красный огонь с черным дымом и страшный удар по барабанным перепонкам – вот что было его первым ощущением от разорвавшейся примерно в полусотне метров мины. Он даже не услышал звук взрыва, а просто почувствовал, как что-то тупо и зло ударило его в грудь. На какой-то миг закружилась голова, ослабли ноги, и он рухнул на холодную землю. Как сквозь вату слышались взрывы и выстрелы, раздавались чьи-то крики и топот. Он силился открыть глаза и не мог. Очнувшись и придя в себя, он удивился тому, что несмотря на боль еще может двигаться. Сильная боль в груди не парализовала тело, давала возможность хоть с трудом, но дышать. Кровь на груди просочилась через шинель и засохла коричневой коркой. Муренцов с трудом нащупал в кармане шинели нетронутый перевязочный пакет. Кривясь от боли, затолкал его под шинель на рану и медленно, отдыхая у каждого дерева, пошел по лесу в сторону тыла, где стояли санитарные машины. Из раны снова начала сочиться кровь. И Муренцов чувствовал, как с каждой каплей крови из тела уходит жизнь.
Навстречу попались немецкие санитары с носилками. Они ловким движением закинули его на носилки и понесли по обочине дороги. Санитары смеялись и разговаривали между собой, но Муренцов не слышал их. Взрывной волной ему повредило барабанные перепонки. Его принесли на полевой санитарный пункт. Подошел человек в окровавленном белом халате. Расстегнул пуговицы шинели, разрезал китель и обмыл рану. Сделал несколько уколов, сделал разрез. Долго ковырялся в ране пинцетом, вытащил осколок. Потом врач зашил рану, смазал рану какой-то вонючей мазью. Санитары забинтовали грудь. Его погрузили в машину с другими ранеными и повезли в медсанбат, расположенный в бывшей школе.
Принесли чистое нижнее белье, переодели и перенесли на койку. Палата была небольшая, квадратная, с дощатым некрашеным полом. В ней стояло шесть коек и пахло лекарствами. Это был новый незнакомый запах, и он уже был не поручик, не военнопленный и не рядовой казачьего эскадрона, а просто немолодой, страшно усталый человек, раненный в грудь. В палате, за стенами и за дверями, стояла тишина, точно ее где-то нарочно поймали и разместили здесь.
Ночью Муренцов потерял сознание, ему сделали еще одну операцию и вытащили маленький осколок, величиной с булавочную головку, который засел рядом с сердцем.
Под наркозом ему виделся длинный низкий коридор, солома, окровавленные бинты, кучи тел, свет тусклых керосиновых ламп над головой. Перед ним стояла женщина в белом. Это была она. Сестра милосердия. Мария, его Маша.
Забытье продолжалось. Слева и справа стонали и тянули к ней руки:
– Сестраааа… Сестрица…
Через несколько часов он пришел в себя и понял, что это всего лишь сон. Его Маши нет. Она уплыла на корабле в другую страну. В другую жизнь.
Утром было трудно открыть глаза. Все в глазах двоилось, плохо доходили звуки. Кругом ходили и разговаривали люди, за окном рычали моторы, лаяли собаки. Звуки доносились словно через ватную подушку. Ему дали чашку горячего горького кофе и несколько кусочков печенья. Позже санитар принес котелок густого, хорошо пахнувшего супа, большой кусок хлеба и пачку сигарет. Поев, он задремал.
Крутились, вертелись перед глазами разноцветные блестящие колеса, без шума, без дороги. Отчего-то стало совсем тихо, свободно, просто и легко. Колеса крутились и везли его куда-то вдаль.
Муренцов пришел в себя, когда лежачих раненых грузили в санитарные машины. Почти месяц он лечился в госпитале. Постепенно восстановился слух. После выписки в канцелярии ему выдали проездные документы и отпускной билет. Все казаки, также как и немецкие военнослужащие, получали обязательные отпуска, которые проводили на родине, а холостяки или те, кому некуда было ехать, направлялись в дома отдыха Восточных частей вермахта.
На следующий день его и еще нескольких солдат на грузовике довезли до Житомира. Там Муренцов расстался со своими попутчиками и поездом доехал до Ковеля, то есть почти до польской границы. В Ковеле Муренцов явился в русский отдел военной комендатуры и получил проездные документы до Берлина.
Вагон покачивало, перестук колес убаюкивал, навевая воспоминания прежней, довоенной жизни. Было ощущение почти неземного блаженства сидеть вытянув ноги, не бежать по команде, не ждать выстрелов. Все дальше и дальше удалялась опостылевшая война. Снега, сосны, дымы костров, обгоревшие печные трубы, мертвые скрюченные люди, дохлые кони, всюду окровавленные, грязные тряпки. Все это путалось в его воспоминаниях, сливалось в одну долгую книгу нескончаемых бедствий.
"Нет! Не так я мечтал вернуться. Не так. Но эта жизнь тоже часть моей Родины, моей страны, великой России".
Муренцов сидел на жесткой деревянной скамье, отгородившись своими мыслями и воспоминаниями от других пассажиров.
Через некоторое время в окне вагона начали мелькать аккуратные немецкие домики с черепичными крышами, готические здания, зеленеющие поля, на которых паслись кони и коровы. Поезд останавливался на станциях и полустанках. На каждой станции в вагон входили и выходили женщины, солдаты, католические монашки в серых платьях.
Пассажиры вели себя тихо, никто не кричал, не скандалил, разговаривали вполголоса. Кондуктор вставил зажженную свечу в длинный фонарь, и ее пламя робко осветило часть деревянного простенка с красной запломбированной ручкой тормоза, часть скамьи, на которой сидел Муренцов.
Через вагон прошел офицер военной жандармерии, проверил документы военнослужащих. Муренцов встал, застегнул мундир на все пуговицы, подал офицеру свой зольдбух.
В Берлине, в русском отделе комендатуры Муренцову выдали ордер на комнату в небольшой частной гостинице. Фрау Шеффер дала ему ключ от комнаты, попросила не опаздывать на завтрак. Там же в комендатуре он получил адрес виллы, где проживал генерал Краснов.
Через несколько дней Муренцов поехал в городок Далвиц. Он находился в предместье Берлина, в получасе езды по железной дороге.
Этот весенний день апреля 1943 года выдался удивительно теплым. Поезд медленно приблизился к маленькой, аккуратной и ухоженной станции. На перроне было чисто и пусто, станционный кондуктор с седыми пушистыми усами, носильщик с тележкой, два скучающих шуцмана. Муренцов увидел дома с островерхими крышами из ярко-красной черепицы. Дома, конюшни, коровники и сараи были кирпичными или каменными, а не деревянными, как в СССР.
Был слышен звон колоколов католических и протестантских церквей с пирамидальными шпилями. Всюду висели плакаты, призывавшие быть верными фюреру. Удивляли порядок и чистота покрытых каменной брусчаткой улиц немецкого городка, добротность домиков, приличная одежда жителей. Людей, одетых в фуфайки, в грязную или рваную одежду, Муренцов не увидел. На улицах городка было тихо, мирно и размеренно. Как будто и не коснулась его своим крылом война, пролетевшая над миром.
Генерал Краснов жил в небольшом двухэтажном доме с садом. Дом был старый, с большими окнами, покрытый черепицей. Тут же жили сотрудники штаба Краснова. Окна дома были ярко освещены. Сквозь двойные рамы на улицу пробивались глухие звуки пианино. В тесном коридоре-прихожей, коленом уходившей вглубь, было полутемно. У порога его встретил высокий стройный адъютант, с погонами есаула. Муренцов ощутил на себе взгляд, холодный, как винтовочное дуло.
– Я к его превосходительству генералу Краснову, – сказал, слегка запинаясь, Муренцов.
Есаул изогнул правую бровь.
– Кто вы?
– Урядник Муренцов… 600-й казачий дивизион. Вам телефонировали из комендатуры по поводу меня.
– Ах да, да! – спохватился адъютант. – Вы с фронта. Петр Николаевич непременно примет вас, но придется немного обождать.
Есаул проводил его в просторную комнату с окном, выходящим в сад. Распахнул перед ним белую дверь. Это был генеральский кабинет. И все здесь было на своих местах: небольшой платяной шкаф, конторка красного дерева с бронзовым чернильным прибором, рядом с ним телефонный аппарат. На стене три книжные полки с любимыми книгами. икона Донской Божьей Матери. На полке камина стояли мраморный амур и две вазы. У широкого окна стоял заваленный рукописями и книгами письменный стол. Бросалось в глаза громадное полотно в тяжелой позолоченной раме, с видом на донскую степь. Мерно тикали старинные с боем часы. Солнечный свет из окна падал на иконы. Мягким, едва заметным светом светились лица святых.
Через минуту в дверях появился сам Петр Николаевич. Поздоровался за руку и предложил сесть. Спросил, не желает ли Сергей Сергеевич чаю?
Муренцов поблагодарил, вежливо отказался.
Разговор начался с того, что Петр Николаевич начал расспрашивать о прошлой жизни. В какой воспитывался семье? Какое учебное заведение окончил и где воевал? Как сложилась судьба близких?
Муренцов за многие месяцы смог наконец-то выговориться. Рассказал о боях в Гражданскую, о лагере военнопленных, из которого почти чудом удалось вырваться, о маме и сестре, следы которых обнаружились в Париже. Старый заслуженный генерал слушал Муренцова с большим вниманием.
Муренцов не видел Петра Николаевича более 20 лет. Первая и единственная встреча была весной 1918 года, в Новочеркасске. Петр Николаевич постарел. Он стал как-то меньше ростом, немного сгорбился, было заметно, что его мучает больная нога, и он ходил, тяжело опираясь на палку. Но вместе с тем его осанка и офицерская выправка говорили о том, что он еще бодр телом и духом. Одет он был в немецкий мундир, с погонами генерала русской императорской армии. У Петра Николаевича была совсем не генеральская, а интеллигентская приятная манера общения.
Выслушав Муренцова, он сказал:
– А я думаю вот о чем. В июне 1942 года под Харьковом полегло несколько кавалерийских дивизий, которые носили названия казачьих. Были это только "ряженые" казаки или были это казаки, у которых в голове был большевистский дурман, – это все равно. Факт остается фактом. Казаки погибли за батьку Сталина! Меня мучает вопрос, почему, вместо того чтобы восстать против жидовской власти, казаки кинулись в безумную атаку на немецкие пулеметы за советскую власть, возглавляемую жидами? Я еще могу понять, когда кончает самоубийством оболваненная жидами Россия, но наш родной, милый Тихий Дон?!
Как только Петр Николаевич заговорил, то сразу же стало ясно, что ни возраст, ни годы эмиграции не смогли затуманить его ум. Красивая, правильная речь, полные глубокого смысла мысли. Вполне обоснованные, логические заключения.
Проговорили часа два. Время пролетело незаметно. Потом, взглянув на часы, Петр Николаевич выразил сожаление, что уже так поздно, а у него еще много срочной работы. Поняв, что аудиенция окончена, Муренцов встал, начал прощаться. Петр Николаевич спросил, был ли Муренцов уже в Главном управлении казачьих войск? Услышав, что еще нет, порекомендовал сделать это как можно скорее.
– Через несколько недель в Польше начнет формироваться 1-я казачья дивизия под командованием генерала фон Паннвица, и лучше всего, если бы вы продолжили службу именно там, – сказал Краснов. – Кстати, подразделение полковника Кононова тоже войдет в состав дивизии. Желаю вам хорошей службы. До скорой встречи на театре военных действий. – Петр Николаевич задержал его руку в своей: – И вот еще что… Я советую вам написать письмо своей матушке, а я постараюсь через ставку переправить его в Париж. Занесете письмо в штаб и обратитесь к моему адъютанту, войсковому старшине Моргунову. Заберете также железнодорожный билет и предписание. Я распоряжусь. Ну те-с, всего наилучшего. Храни вас Господь. Ступайте.
Проводив Муренцова, растроганный его посещением Петр Николаевич отправился к Лидии Федоровне. Она наигрывала на пианино какую-то мелодию. Ее бледное, уже увядающее лицо было печально. В густых темных волосах пробивались серебряные нити. Петр Николаевич смотрел на жену и спрашивал себя, сколько же еще счастливых дней им отпустит Господь?
Взглянув на него, Лидия Федоровна пропела мягким грудным голосом:
…Но спят усачи-гренадеры -
В равнине, где Эльба шумит,
Под снегом холодной России,
Под знойным песком пирамид.
– Лида… Лидуша, – сказал Краснов, когда жена остановилась. – Прекрасно! Пожалуйста, играй дальше.
И маршалы зова не слышат:
Иные погибли в бою,
Иные ему изменили
И продали шпагу свою.
Тяжелое предчувствие холодом сжало сердце генерала.
Лидия Федоровна встала. Захлопнула крышку рояля и, полузакрыв глаза, устало протянула генералу руки.
– Мне отчего-то страшно, Петя!..
Осторожно прикасаясь губами, он целовал ее тонкие, слегка холодные, мраморные пальцы.
* * *
Муренцов вышел на улицу. Весеннее солнце резало глаза. Сидя на вокзале в ожидании поезда, он услышал звуки флейты. Это была "Элиза" Бетховена, музыка нежности. У стены, закутанный в одеяло, сидел музыкант, с лицом в оспинах, в черных очках. Муренцов увидел его руки. Они были в шрамах от ожогов. Музыкант горел в танке. Танкист. Рядом с ним преданно лежала большая черная собака, в глазах которой застыли человеческая тоска и усталость.
Вернувшись в гостиницу, он долго сидел за письмом. Ближе к полуночи отложил его в сторону, закурил: "Большевики изломали мою жизнь, отняли и погубили жизни близких мне людей, превратили нас в изгоев. Чтобы вернуться в свой дом, я вынужден был надеть мундир вражеской армии. Только за одно это меня бы прокляли мои предки. А что делать? В России правит хам – обманом, жестокостью захвативший власть, заливший страну потоками крови. Что делать? Господи, вразуми, как жить!"
Он вспомнил сына. Показалось, что он почувствовал молочный запах светлой головки. Но запах явился и тут же исчез. Наверное, показалось. Померещилось.
Стало одиноко. Решил выйти на улицу, встретить хоть одну живую душу. Муренцов натянул сапоги, накинул шинель, за спиной хлопнула дверь.
* * *
В этот ночной час было совсем тихо, – ни шагов, ни шума мотора, ни звука шагов. Тишина. Укрытые ночной темнотой спали дома. В темной небесной бесконечности словно от озноба мелко дрожали звезды. Муренцов, спрятав подбородок в воротник шинели, шел по мощеной булыжником берлинской улице. Над головой повисло небо, наполненное ледяной влагой, изредка протекающей падающими каплями.
Женщина, маленькая и хрупкая, как девочка, неторопливо шла ему навстречу. В лунном свете были видны ее узкие плечи, шляпка, серое тонкое пальто. Ее каблуки неторопливо стучали по булыжной мостовой. Женщина прошла мимо, сучьими зелеными глазами мазнула по лицу Муренцова. Свет фонаря осветил ее лицо. Муренцов увидел белую кожу, тонкие, словно нарисованные брови, накрашенный порочный рот.
"Проститутка, – решил он. Усмехнулся, вспомнив Толстухина, его рассказы. – Шляндра". Проводив ее взглядом, он отвернулся и пошел по улице.
Горели редкие фонари на пустынной улице, но ни один не освещал ее. Кругом была белесоватая мгла, которая расстилалась по земле.
Ночью шаги гулки, и те же знакомые шаги через некоторое время послышались вновь. Та же маленькая женщина в нелепой шляпке шла навстречу, покачивая бедрами. Одинокая, как он сам, как все вокруг. Она вновь прошла мимо. Только лишь замедлила шаг. И опять бросились в глаза ее узкие плечи, тонкая талия, запах духов, прямые складки длинного серого пальто. И Муренцову пришла в голову мысль, что она каким-то образом почувствовала его потребность оказаться сейчас с кем-то рядом. Не сумев решиться, он долго смотрел ей вслед и, лишь когда в свете дальнего фонаря растаяла ее фигура, пошел за ней.