* * *
Вечером на квартире у Кононова, наедине, Шкуро, переходя на кубанскую балачку и жестикулируя, рассказывал Кононову о встрече с Власовым.
– Я маю тоби дэщо казаты! Цэ е наш атаман, котрый нас на бийку повэдэ, – говорил Шкуро, кружа по комнате большими шагами.
Он говорил о том, что Власов не одобряет политику Гитлера, которая ведет Германию к неизбежной катастрофе. О том, что немцы для своего спасения вынуждены будут дать широкие полномочия Комитету освобождения народов России.
– Нам нужно было только быть готовыми к этому моменту; нужно сформировать вооруженные силы, вооружить их и подготовить для нанесения первого удара. А если немцы будут тянуть и дальше, то послать их на хер и выступить самим. Рыск, конечно, есть, но иначе нельзя. Тут либо пан, либо пропал.
Опираясь руками на шашку, Кононов молча сидел на табурете, искоса глядя на Шкуро. Тот поманил Кононова пальцем и, опять переходя на балачку, прошептал:
– Власов пэрэдае тоби витання и прохання – очикуваты!
Кононов раздумчиво спросил:
– А до меня, Андрей Григорьевич, дошли слухи, что генерал Краснов не верит Власову и отказывается подчиняться "большевистскому генералу". Так ли это?
Шкуро посмотрел на Кононова хитрым, смеющимся взглядом. Глаза его сморщились, превратившись в узкие щелки, и распустили по лицу паутину тонких морщин. Неторопливыми пальцами он достал серебряный портсигар, кашлянув, закурил, произнес усмешливо:
– Ты ж дывысь якый розумник?!
Внезапно сделавшись серьезным, вновь перешел с балачки на чистейший русский язык.
– За это не беспокойся. В самое ближайшее время я встречусь с генералом Красновым и думаю, что устраню все разногласия между ними. – Генерал затянулся и выпустил облако дыма. – Ты пойми, Иван Никитич, нам нужно вырвать казаков из рук немцев во что бы то ни стало! Тогда мы сможем продолжить свою войну за освобождение России. Гражданская война еще не закончилась. Мы еще вздернем эту суку Сталина на Красной площади.
Они проговорили почти до рассвета.
Утром генерала Шкуро провожали на вокзал. Он ехал с докладом к генералу Краснову, а потом в Казачий Стан.
– Поеду я, Иван Никитич. К Доманову еще надо заехать. Дивчина у меня там. Леной зовут. Ох и гарная же дивчина! А ты надейся и жди. Скоро все изменится! – сказал генерал Шкуро и по-отцовски обнял его. Расцеловались, и Шкуро сел в автомобиль.
Теснясь в воротах, сопровождающие казаки верхами выехали на улицу. Тронулись. Полковник Кононов взял под козырек и долго смотрел в след удаляющемуся конвою, пока кавалькада не скрылась вдали.
* * *
Однажды весенним утром командир эскадрона Щербаков с начальником штаба рано утром отбыли в штаб полка и заночевали там, оставив за себя командира первого взвода Нестеренко. Нестеренко был лихой казак. Но такой же и отчаянный гуляка. Днем он захватил партизанский обоз, на телегах которого стояло несколько бочек ракии. И большинство казаков, пользуясь отсутствием командира эскадрона, загуляло.
С вечера в месте расположения сотни появились женщины. К полуночи большинство казаков перепились. В ночной тишине звучали песни, слышался бабий визг. До поздней ночи в селе слышался мужской хохот и посвист. Темны боснийские зимние ночи. На черном бездонном небе в безмолвии светил одинокий рогатый месяц, отражаясь в текучей быстрине Савы.
Ночью сквозь сон Муренцов вдруг услышал четкий одиночный выстрел, за ним короткую очередь пулемета на перевале та-та-та, а затем беспорядочную винтовочную стрельбу. Горы отозвались громким эхом.
Распахнув дверь, он увидел, что весь противоположный склон вспыхивает огоньками выстрелов. На крыше дома зазвенела разбитая пулями черепица. Спешно натянув непросохшие сапоги, схватив в одну руку шинель, в другую винтовку и пояс с подсумками, Муренцов сбежал по ступенькам крыльца во двор. Следом за ним застучали каблуками казаки его отделения. Правее от двери стоял только что вернувший есаул Щербаков и резким нервным голосом что-то выговаривал вестовому. Увидев Муренцова, он махнул ему рукой, приказывая подойти.
– Вы, Сергей Сергеевич, возьмите взвод Нестеренко и поддайте жару краснюкам! Их пулеметчик засел во-ооон на той горушке. После того как подавите огневую точку, закрепитесь и ждите подкрепление.
Взвод уже построился. Предстояло подняться к перевалу по узкой тропинке, круто идущей вверх по обстреливаемому противником скалистому склону.
– Взвод, перебежками по одному, за мной! – скомандовал Муренцов и, поднявшись на дорогу, побежал вверх по тропинке. От осознания опасности поле зрения как-то сузилось, но зато теперь Муренцов видел все предметы исключительно четко. На середине подъема кончились силы, и казаки было залегли, чтобы перевести дух, но лежать на земле, зная, что тебя вот-вот нащупает пулеметная очередь, было очень неуютно. Пули чмокали и рикошетили от скалы, подымая светлые столбики известковой пыли.
Взвод вскочил и тяжело дыша затопал наверх.
Казаки чувствовали себя неважно, ночью изрядно выпили. А тут пришлось с утра бегать по горам. Придерживая руками ерзающие на спинах винтовки, они рысцой выскочили на дорогу. Залегли у левой обочины за перегибом отходящей на запад тропы и оказались сразу на линии огня. Выше и правее бил короткими очередями пулемет. Муренцов быстрым, нервным шепотом приказал уряднику – беспокоить пулеметчика беглым огнем, изобразить видимость атаки, а сам, вжимаясь в землю, пополз в сторону, ища место, с которого можно было достать пулеметчика. Вот тут и пригодилась прежняя военная сноровка. Партизанский пулеметчик работал умело. То справа, то слева от куста на несколько мгновений показывался кончик его пилотки, сразу же гремела очередь – и пилотка исчезала. Муренцов выпустил три патрона, стараясь успеть взять его на мушку, но каждый раз опаздывал. По-видимому, пулеметчик заметил, что на него началась охота, и несколько очередей легли в двух шагах от Муренцова. Комочки мокрой черной земли полетели ему в лицо. Следующая очередь просвистела над головой, и огонь снова был перенесен на дорогу, из-за которой вел стрельбу взвод. Басисто рокотал пулемет, пули ломали ветки кустарника, густо росшего по склонам, откалывали и раскидывали каменную крошку. Муренцов оглянулся. Необходимо было принять какое-то решение.
Слава Богу, кроме пулеметных очередей и винтовочных выстрелов казаков – больше не стреляли. Значит, основные силы партизан пока еще не подошли. Очень важно было опередить противника и занять вершину до подхода партизан, так как оттуда их пулеметчики могли перестрелять всю сотню. Эти мысли промелькнули в сознании Муренцова в какую-то долю секунды.
В узкой щели, проточенной ливневыми потоками, стекавшими со склонов горы, пролегала тропа. По краям ее прикрывали заросли кустарника. Щель змеилась по склону среди цепких кустов терновника и давала достаточное укрытие крадущемуся по ней человеку. Муренцов повернул голову к лежащим за обочиной казакам, прикрыв ладонью рот, крикнул вполголоса:
– Хлопцы, я наверх. Прикройте.
Вжимаясь в землю, где ползком, где сгибаясь в три погибели, двинулся вверх по склону. Под ногами шуршали небольшие камни, подошвы сапог скользили по влажной от росы земле, сбивая дыхание. Через полчаса он был уже у самого верха. Повернув голову, заглянул за скалу. Поднимающееся солнце ударило в глаза. В этом слепящем оранжевом мареве он увидел два черных силуэта, лежащих на плоском камне, шагах в двадцати, россыпь стреляных гильз, пулеметные ленты в коробках. Муренцова они не видели. Он опустил мушку чуть ниже затылка правой фигуры и нажал на спуск. Сухо ударил винтовочный выстрел. Приклад резко ударил в плечо. Запахло пороховым дымом. Он тут же передернул затвор. Выбросил на снег пустую гильзу и снова прижал приклад, ловя на мушку второго. Тот только успел удивленно повернуть к нему голову – и так и замер. Пуля ударила в спину. Скрючился, ноги подтянул к животу. Мертвые пулеметчики лежали внизу. Муренцов спрыгнул на пулеметную площадку. Под ногами катались стреляные гильзы. Муренцов поразился внешнему сходству пострелянных пулеметчиков. Тот, что постарше, еще дышал. Муренцов перевернул его на спину, расстегнул на его груди сербскую солдатскую куртку и увидел синеву татуировки… заход солнца и море, по которому плывет кораблик.
Раненый захрипел. Он силился что-то сказать, но при каждом выдохе на губах выдувались кровавые пузыри. Наконец он затих. Муренцов закрыл ему глаза. Как только пулемет умолк, взвод с криками, задышливым хеканьем и матом рванул вверх. Когда запыхавшиеся казаки добежали до площадки, на которой лежали убитые пулеметчики, они увидели Муренцова, сидящего на камне, задумчиво курившего сигарету.
– Ну у тебя и нервы, Сергеич. Двух человек ведь убил в одночасье, а у самого и ус не дрогнул. Суровый ты человек, судя по всему, – сказал ему урядник, уважительно покачивая головой.
– Эх, братец ты мой, ты еще не видел тех, кто в штыковую ходил. Вот после этого жалости у человека точно не остается.
За спиной тянулся гребень, по которому и пришли пулеметчики. На противоположном конце стоял одинокий дом, возле которого наблюдалось движение людей. Казаки развернули пулемет в направлении дома. Не прошло и несколько минут, как на гребне появилась цепь партизан. Беглым шагом они направились в сторону пулемета. Муренцов дал команду:
– По красным – огонь!
Ударил пулемет. Сначала короткие пристрелочные. Трассирующие пули, заряженные через четыре на пятый, нащупали цель и искрили, рикошетя от камней. Затрещали винтовочные выстрелы.
Партизаны скатились за гряду и залегли, три человека остались лежать на тропе. Со стороны партизан велся беспорядочный огонь, и пули свистели над головами казаков. Коротко вскрикнул раненый казак.
Снизу подошел еще один взвод. Двух казаков из взвода притащили на плащ-палатках. У одного было ранение в бедро. Второй был мертв. Уже немолодой рыжеусый казак лежал неподвижно, вытянувшись во весь свой рост и запрокинув стриженую голову. На нем не было ни каски, ни пилотки. Пуля угодила прямо в переносицу. Муренцов наклонился над убитым, спросил:
– Кто?
– Протасов Петро. Ты его должен по Польше помнить, – ответил урядник. – Из донцов. Все время о сыне рассказывал.
Снова захлопали выстрелы, и партизаны окончательно скрылись в лесу. Уже бегом казаки бросились дальше. В горах наткнулись на несколько полуразвалившихся хижин, перед которыми несколько коз щипали траву. Кроме древней старухи здесь не было ни души. Как только старая поняла, что ее козам ничто не угрожает, она разговорилась. Старуха оказалась совершенно глухой.
– А-ааа? – поворачивала она к казакам свое заросшее седым мхом ухо.
– Бабка, партизаны есть?
– Кой, кой?..
"Кой" – означало "кто".
Казак Миша Дедов восторженно крутил головой.
– Молодец, старая, прям как моя бабаня. К нам в 30-м пришли за хлебом, а она: "Ась! Не слышу трошки". Так и ушли комсюки, ничего не нашли. А мы благодаря этому спрятанному мешку и выжили. Считай, бабаня всю семью спасла.
В одной из хижин нашли большое количество окровавленных бинтов. По-видимому, тут был их перевязочный пункт. В лесу, севернее и ниже перевала, нашли несколько мертвых партизан, как видно, скончавшихся от потери крови. Их принесли в село. Почти сразу же разобрали родственники. Остались только пулеметчики, которых убил Муренцов.
– А этих что не забрали? Родни, что ли, нету? – спросил Ганжа. – И не заберут. Далеко у них родня. Русские это. Наверное, десантники. Братья. Видишь, как похожи?
– Ты вот что, малой, принеси лучше две лопаты. А если утруждаться не захочешь, то одну. Я сам все сделаю. Негоже солдата непохороненным бросать.
Муренцов видел, что Юрке неохота возиться с копанием могилы, но тот решительно возразил:
– Отчего же не похоронить, Сергей Сергеевич. Зараз могилку выроем и похороним. Можа, и нас кто-нибудь пожалеет.
Русских пулеметчиков похоронили под старым раскидистым буком. Их тела положили на прикрытое зелеными ветками дно могилы. Сложили на груди перепачканные землей и ружейным маслом руки со сломанными ногтями. Накрыли лица чистой тряпицей. Засыпали землей. На могильный холмик, аккуратно притоптанный сапогами, поставили наскоро выструганный деревянный крест. Юрка, послюнявив химический карандаш, написал:
– Русские солдаты. Погибли 5-го мая 1944 г. Господи, упокой их души.
Муренцов сказал Юрке:
– Ты иди, хлопчик. А я еще посижу.
Муренцов лег на траву и долго глядел на медленно плывущие белые облака. Там наверху было спокойно и тихо, и казалось, что души только что убитых им людей укоряюще смотрят на него сверху. Ни голубиного клекота, ни птичьего щебетания не было слышно вокруг. Только много-много лет назад, умирая в Донской степи, слышал Муренцов такую глубокую и печальную тишину, когда казалось, что он слышит биение собственного сердца. Муренцов задумался и задремал подле могилки. Разбудил его Юрка. Он тряс его за плечо.
– Сергей Сергеевич, командир полка прибыл. Построение.
Сотня уже стояла в строю, ждала командира полка.
На высокой злой кобыле свечой застыл есаул Щербаков. Левая рука натянула поводья. Норовистая кобыла, закинув голову и приседая на задние ноги, хрипела и пятилась.
Полковник Кононов, послав коня в галоп, перед командиром эскадрона резко натянул повод и поставил коня свечой. Щербаков бросил руку к виску, но Кононов отмашкой руки резко оборвал доклад. Выдохнул:
– Казаки!.. Дети мои! – Сотня поедала его глазами. Казалось, что прикажи он сейчас умереть – и все умрут как один. – Сегодня вы снова воевали и снова победили! Но победили вы благодаря нашему славному товарищу казаку Муренцову. Поэтому сегодня, с этой минуты я произвожу его в офицерский чин и назначаю командиром взвода вместо сотника Нестеренко.
Голос у Кононова был то душевный и добрый, густой и вязкий, как колесный деготь, то становился жестким и резким, как звук затвора.
– Но есть у нас и неприятная весть. Сегодня вот этой самой рукой я должен наказать человека, который чуть не погубил сотню. Мне горько, сердце мое плачет. Потому что этот человек – казак. И я казак. А сегодня я должен собственной рукой привести в исполнение свой приговор.
Кононов обвел подчиненных тяжелым взглядом, ставшим просто ледяным, повел хищными своими усами. Помолчал несколько секунд.
– Вывести сюда сотника Нестеренко!
Два спешенных казака вывели Нестеренко. Он был без оружия и головного убора, мертвенно-бледный.
– Раздевайся! – приказал Кононов. – Сапоги скидай!
Трясущимися руками Нестеренко стянул сапоги, расстегнул пуговицы кителя. Аккуратно сложил его у своих сапог.
Строй замер.
Прямо на глазах казаков Нестеренко покрывался холодной испариной. Лицо у него резко ввалилось, натянув кожу на лбу. Кожа лица, на груди, на руках стала серого, прелого цвета. Нестеренко смотрел в землю, на желтые ногти пальцев ног. Кононов махнул рукой. Двое казаков выкатили бочку с недопитой ракией.
– Слушай меня, сынок. Прежде чем я во-оот этой рукой приведу приговор в исполнение, ты сейчас возьмешь бочку и покатишь еево-ооон на ту горушку. Сотня будет стоять ждать, пока ты не управишься. Выполня-яяяять!
Голый по пояс Нестеренко катил бочку, упираясь плечом и руками, подталкивая ее спиной, содранная кожа повисла как лохмотья, руки в ссадинах, едкий пот выедал глаза.
Через час Нестеренко стоял на краю горы, прижимаясь к бочке, чтобы никто не видел его дрожащих ног.
– Карабин мне! – приказал Кононов. Сотня затаила дыхание.
Грохнул выстрел. Пуля ударила в металлический обруч, бочка потеряла равновесие, кувыркнулась и покатилась с обрыва в пропасть.
– Нестеренко! Ко мне. Бегом! С этой минуты поступаешь в распоряжение хорунжего Муренцова. Рядовым! Выполня-яяять!
По выровненным рядам прошел шелест, будто ветер расчесал ковыль. Заржал конь. Сотня дрогнула и заревела изо всех сил:
– Любо батьке!
После построения Кононов пригласил Муренцова в дом, где располагался командир сотни. Полковник скинул себя мохнатую бурку, повесил ее на крючок у двери. От бурки кисло пахнуло устоявшимся конским потом. Кононов указал на ближайший к столу стул:
– Садись.
Муренцов сел. Мельком успел охватить взглядом комнату. Это была обычная комната, такая же, какую занимал он сам, только, может быть, чуть больше размером. Стена с двумя окнами, смотревшими на дорогу. Почти совсем не было мебели. В углу, направо, находилась кровать; подле нее, ближе к двери, тумбочка. На середине стоял простой тесовый стол, покрытый белой льняной скатертью; около стола три плетеных стула. У противоположной стены от окон, в углу стоял небольшой, простого дерева темный шкаф. В углу над кроватью темнел лик иконы, как бы затерявшийся в полутьме. Икона была большая, старинная, писанная на куске потемневшей от времени доски.
– Смотрю я на вас, господин хорунжий. Сложный вы человек, загадочный. Образованный, хорошо воспитанный, манеры опять же… С казаками не конфликтуете, и с немцами у вас ровные отношения. Но друзей нет, водку ни с кем не пьете. В бою бесстрашны, безжалостны, но… в меру. Год назад в белорусских лесах мальчика спасли. Кто вы, Муренцов? Может, расскажете о себе?..
Муренцов усмехнулся.
– А нечего рассказывать, господин полковник. Если коротко, то я все уже изложил или почти все. За исключением, наверное, только того, что наш род служил России верой и правдой двести лет. Но это к делу не относится.
Кононов помолчал. Пальцами тронул ус. Внезапно перешел на "ты".
– Мне доложили, что ты сам сегодня убитых хоронил? Зачем? Может, думаешь, что если попадешь к красным, то зачтется? Или Божьего суда боишься?
Муренцов помолчал, раздумывая над ответом:
– Красных я не боюсь, господин полковник. И Божьего суда тоже. Сами знаете, я солдат, а это значит, что первый кандидат в ад. Так что и мне, и вам место там обеспечено. Но с мертвыми я не воюю. Насмотрелся за свою жизнь и на белых, которые красноармейцам звезды на теле вырезали, и на красных, которые к плечам буржуев погоны гвоздями прибивали. Это страшно. Мы ведь все-таки люди, хотя и вынуждены убивать друг друга.
– Да-ааа… достойная позиция, господин хорунжий.
Кононов посидел немного молча, потом достал алюминиевую фляжку, обшитую серым сукном. Поискал глазами посуду.
Муренцов понял, достал из шкафа две стопки, финкой отпластал от краюхи несколько ломтей хлеба.
Иван Никитич наполнил стопки.
– Давай, Сергей Сергеич, по глотку из батькиной фляги. За всех погибших, умерших и казненных в России.
Сложил в щепоть пальцы и понес медленно ко лбу, пряжке портупеи, погонам, с силой вдавливая пальцы в свое тело. Потом выдержал паузу в несколько секунд, резко запрокинул в себя водку, крякнул и, не закусив, замер.
Муренцов перекрестился вслед за полковником. Прошептал губами:
– Земля пухом и Царство Небесное всем погибшим и замученным на планете Россия.
Опрокинул стопку. Это был виноградный самогон, градусов под пятьдесят.
Поочередно сделали выдох. Прижмурив глаза, замерли на несколько мгновений, ожидая первого опьянения, спасительного и облегчающего душу после нелегкого дня, заполненного смертью. Кононов налил по второй.
– Ладно… людей не воскресишь. Слезьми Россию не омоешь. Больно велика она. За твой чин!
Выпили так же молча. Похрустели соленым огурцом.
Кононов задумчиво повторил: