Бойцы, горящие желанием поквитаться с предателями, пошли в контратаку. Две людские волны сошлись вплотную и сцепились в смертельной рукопашной схватке. "Ура" пошло на "ура", мат на мат. Долго копившаяся в людях ненависть, о глубине которой они даже не подозревали, уже неподвластная им самим, повела их на вражеские штыки и ножи. Казаки вермахта и советские бойцы перемешались в жестокой драке. Пулеметчики прекратили стрельбу. От стрельбы в упор было мало проку. Не было времени перезарядить оружие, тряслись руки. И обезумевшие от страха и крови люди били, резали, рвали друг друга зубами, били ножами и прикладами. Потерявшие, выронившие оружие хватались за врага голыми руками, ломая ему гортани скользкими от крови пальцами и рвя зубами чужие лица. Кто-то наталкивался на пулю, и она отбрасывала человека назад с такой силой, будто жеребец-дончак лягал его кованым копытом. Кое-кто, схватив за грудки противника, стоял с ним, раскачиваясь в стороны, воя и матерясь, пока пуля или удар ножа не валил его на мерзлую землю.
Конные сотни, стоявшие за линией окопов, двинулись в атаку конным строем и пошли рубить советских бойцов шашками, топтать их конями, давая возможность казакам выйти из боя. Кричали от боли раненые, остервенело хватая казаков за ноги, за полы шинелей, за оружие.
Тут же, не разбирая, где свои, а где казаки, ударили советские пушки и пулеметы – верховые были приметной и слишком заманчивой целью в неразберихе схватки. Всадники падали с коней. Оглушенные люди метались, ища спасения от пуль. Уцелевшие поворачивали назад. Кони носились среди дерущихся людей, ржали, кусались и сбитые пулями катались по заснеженной земле.
Казачья атака захлебнулась, но и отойти было невозможно – советская пехота все прибывала и прибывала. Бойцы врывались в гущу боя, стреляли и били ножами, харкая кровью, плача и матерясь:
– В три господа… царицу… душу мать!
Стоял жуткий вой. Тягуче, бессмысленно и однообразно выли раненые и будто сошедшие с ума люди. Словно это были не взрослые люди, а щенки или раненые зайцы.
И опять лилась русская кровь.
А на все это смотрели из окопов ошеломленные немцы, которые много раз слышали о русской рукопашной, но даже не представляли себе ее жестокости и ярости.
Руки Муренцова были в скользкой крови. Рукоятка ножа, намазанная теплым, густым и липким, прыгала в пальцах. Он не запомнил, где выронил нож из скользкой ладони. Запомнилось лишь, как наотмашь бил саперной лопаткой по голове рослого красноармейца с перемотанной грязным бинтом шеей. Тот сидел на груди щуплого казака из первого эскадрона и ломал ему горло. Лезвие лопаты входило в голову с мерзким звуком "чвак… чвак", словно он бил палкой по мокрой земле. Красноармеец, уткнувшись лицом в землю, судорожно загребал мерзлую землю руками и носками сапог. Наконец он вытянулся во весь рост и затих. Муренцову в ноздри вдруг ударил приторный запах свежей крови… Он едва отполз в сторону, как страшный припадок рвоты вывернул наизнанку его внутренности. Совершенно без сил, раздавленный случившимся, Мурецов смотрел на убитого им бойца. Это был русский солдат. Тот самый враг, который хотел убить Муренцова. И которого только что убил он. Голова была изрублена саперной лопаткой так, что походила на студень, который почему-то не очистили от волос. Он лежал в прежней позе, лицом вниз. Задравшаяся солдатская телогрейка оголяла на его спине выгоревшую гимнастерку с дырой на спине. Грязные ватные штаны висели на плоском худом заду.
Не выдержав, немецкая батарея зенитных орудий навела стволы на прямую наводку и дала пару пачек шрапнели над головами сражавшихся.
Казаки пришли в себя и, яростно отстреливаясь, отошли в свои окопы. Превозмогая себя, Муренцов сначала пополз, волоча за собой винтовку, а потом побежал в сторону своих окопов.
Советские бойцы ринулись было за казаками, но их встретили выстрелы в упор, и рассыпным строем они бросились назад. Казаки проводили их яростным огнем.
Уже в окопе Муренцов увидел, что руки и шинель покрыты какой-то слизью. К нему подсел казак.
– Спасибо, что подмогнул мне, один бы я не справился. На вот покури… полегшает.
И казак дрожащими, черными от грязи и пороха пальцами протянул Муренцову толстую самокрутку.
Потянул раз, другой, окутывая пеленой табачного дыма свое забрызганное кровью лицо с заострившимися скулами, с крупными желтыми зубами и усами в черной копоти.
"Почему во время войны я все время убиваю русских? – спрашивал себя Муренцов. – Как же случилось, что я пришел в Россию как ее лютый враг?"
Бой окончился, над опустевшей равниной царило безмолвие. Только лишь ползали санитары, подбирая раненых.
Муренцов морщился, плевал в сторону, тряс головой.
Казаки Паннвица еще несколько раз атаковали позиции 703-го стрелкового полка, но только лишь к вечеру им удалось ворваться на окраину Питомачи. Позиции советского полка были смяты, и остатки его батальонов начали отступление к Штишка-Буковица. Подошедшие советские подкрепления перешли к обороне, а к утру следующего дня Питомача оказалась полностью в руках казаков Паннвица.
Раненный в живот советский лейтенант лежал на снегу среди убитых, придерживая руками выпадающие кишки. Осколком ему разворотило живот. К нему подскакал на забрызганной кровью лошади разгоряченный боем урядник. Перегнулся через луку седла, хищно вглядываясь в лицо лежащего человека. Услышал протяжный, словно бы из самого живота, мучительный стон, прерываемый предсмертной дрожью. Щерясь залитыми кровью зубами, офицер с тоскою глянул на казака.
– Браток… – онемевшие губы у лейтенанта дрогнули, не слушались. – Ты ведь тоже русский… Не убивай меня.
В его глазах уже появилась туманная поволока. Урядник встретился с лейтенантом взглядом, сказал:
– Я не русский. Я казак. Прими смерть достойно… браток!
Прозрачная слезинка вдруг покатилась по щеке лейтенанта. Он прикрыл веки.
Свистнул острый клинок, острие полоснуло лейтенанта по груди. Он инстинктивно схватился за рану, зажав ее рукой. Лошадь вскинулась на дыбы, обдала острым запахом пота.
Казак свесился на бок. Вновь свистнула шашка, и почти не ощутив препятствия, острая сталь отделила голову от тела. Из-под ощеренных от боли, залитых кровью зубов раздался лишь сипло-хриплый выдох:
– Аа-а-а!..
Нехорошим, страшным был этот день. Надолго его запомнили казаки, советские бойцы и немцы. Тем, кому было суждено погибнуть, ничего не подсказал Господь, и не смогли они помолиться перед смертью. Это было правильно. Не приведи Господь дать человеку возможность предвидеть будущее. Многие бы тогда перед смертью сошли с ума.
Остатки советских частей еще несколько дней продолжали выходить мелкими группами к своим. Журнал боевых действий 233-й стрелковой дивизии бесстрастно зафиксировал почти полную гибель 703-го полка в бою 26 декабря.
* * *
30 декабря Кононов заехал во 2-й дивизион, где содержались пленные советские бойцы. Часового на месте не было. Из-за двери раздавалось нестройное пение. В прокуренной камере на столе валялись обкусанные куски хлеба, луковая шелуха, жестянки пустых консервных банок.
Весь караул был в доску пьян. Казаки и пленные, обнявшись, хором пели:
Три танкиста – три веселых друга -
Экипаж машины боевой!..
Они бы, вероятно, спели немецкую песню, но не знали слов.
Взбешенный Кононов перетянул караульных плетью, а потом объявил выговор командиру 2-го дивизиона, чьи казаки устроили "братание" с пленными. К вечеру отошел и, уже усмехаясь в усы, рассказывал построенному полку:
– Понятно, что к военнопленным нужно относиться хорошо, но не так, как я вчера видел во втором дивизионе… Приезжаю вчера в дивизион… между прочим, лучший дивизион, потому как казаки там – орлы! А несколько этих орлов, вместо того чтобы править службу, сложили оружие в уголок, белюки вылупили и вместе с пленными песни спивают про трех танкистов. Ладно бы наши казачьи песни пели или, на худой конец, про коней, так нет, про танкистов поют, бисовы дети! На полу окурки, дым столбом… Приходи, бери их за рупь голыми руками или беги не хочу. Вот тебе и казаки!
Кононов переждал громовой смех.
– В общем, так. На первый раз, думаю, будет достаточно тех плетюганов, что я самолично выписал каждому. Вдругорядь, если такое повторится, пощады не ждите. Отдам под суд. А это в условиях военного времени сами знаете чем пахнет. То-то же. Разойдись!
* * *
На земле стояла чистая, святочная тишина.
Впереди были рождественские праздники, а с ними приходила привычная зимняя снежная пора. Хоть и военное, но неторопливое и сытое житье под крышами, толсто придавленными снегом. Многие из молодых казаков не знали, что близится великий праздник, потому как были еще в младенчестве вместе с родителями согнаны со двора в какую-то бессмысленную, злую круговерть, в бараки, в эшелоны, в тюрьмы, в казармы, но все-таки близкой памятью что-то их тревожило, чего-то в сосущем сердце трепетало и вздрагивало, из-за той вон белоснежной дали ждалось пришествие чуда, способного принести избавление от войны и страданий.
В дни перед Рождеством 5-й донской полк был размещен в домах, а казаки получили возможность встретить праздник. Все понимали, что идут последние месяцы войны. Праздник чувствовался уже в Сочельник. Утром свободные от службы казаки собирались в храме. Стекались женщины с ребятишками, старики. Никто не вводил никого в заблуждение. Все сознавали, что все уже кончено. Поскрипывая хромовыми сапогами, через церковный двор беспечально и важно прошагал церковный регент Евлампий Хворостов.
В храме горели паникадилы, пахло ладаном, звучали голоса певчих: "Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума…"
Муренцов почувствовал, как теплая волна умиления потрясла и накрыла его душу. Раскрылись царские врата. И собравшиеся прихожане запели: "Царю небесный…"
Начиналась рождественская всенощная.
Были настежь открыты двери храма. Врывался морозный воздух, клубился и задувал пламя свечей. Затворить двери было невозможно. Не попавшие внутрь стояли на улице.
Храм сиял огнями. Началась лития. Раздвинулась плотная стена молящихся, и священник со служками прошел в притвор через весь храм. Хор запел многократное "Господи помилуй". Переливались голоса певчих. Несколько часов длилось всенощное бдение. Неспешно и невесомо лились молитвы, пелись тропари. В храме было тихо и благостно. Люди по одному подходили к священникам. Священники окончили помазание. Кончилась всенощная, погасили свечи. Вот уже собрались уходить певчие. А молящиеся все не уходили.
Тогда священник произнес:
– Я сейчас скажу вам несколько слов, потом продолжу помазание. – Его глуховатый негромкий голос разносился по всему храму. – Когда Христос призвал двенадцать учеников своих, Он дал им власть над нечистыми духами и сказал: "Я посылаю вас, как овец среди волков". То же скажу вам и я, братья мои. Идите! Идите, как шли рыцари Крестовых походов в бой против антихриста. Пусть будут отдавать вас в судилища и будут бить вас. Брат брата предаст на смерть, и отец – сына; и восстанут дети на родителей, и умертвят их, и будете вы ненавидимы всеми. Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более Того, Кто может и душу и тело погубить в геенне. Но претерпевший же до конца спасется. И помните, что худой гражданин в своем Отечестве и для Отечества Небесного не годен.
После проникновенной проповеди казаки выходили на улицу, поздравляли друг друга с Рождеством Христовым.
В эскадронах были накрыты столы. Празднично светилась украшенная елка. Играли баянисты. Была гитара и даже скрипка. Пригласили женщин. Отплясывали с ними польки и вальсы. Между танцами как водится – щупали подвыпивших сербок и хорваток, лезли к ним в трусы. Те не возражали. Окна для маскировки завесили шинелями.
Уже под утро подрались казаки третьего взвода Алексей Гукалов и приказной Кузнецов. Гукалов подбил Кузнецову левый глаз, тот в отместку расквасил ему нос.
Это был последнее Рождество 5-го донского полка.
* * *
Фельдмаршал Вейхс не спрашивал за инциденты, зато строго спрашивал в случаях провала акций против партизан и возлагал на дивизию сложные оперативные задачи. Их надо было выполнять, и командир 1-й казачьей дивизии высказал свое мнение очень кратко: "Пусть делают что хотят! Только бы работали!"
И мотались взад-вперед по Югославии казачьи сотни. Били конскими копытами балканскую землю и дороги. Ожесточались сердца. Все неохотнее стали брать в плен. Все чаще и чаще стали повторяться случаи расправ над пленными. Поджигались дома, где оказывали сопротивление. До последнего зернышка реквизировался фураж у семей партизан. Драли плетьми сербов и хорватов, мужчин и женщин.
Лояльность германского командования на грабежи и жестокость казаков объяснялась следующим: в борьбе с партизанами все соединения вермахта и СС руководствовались "Особым циркуляром" обергруппенфюрера СС фон Дембах-Зелевски. Этот документ предоставлял немецким военнослужащим право сжигать деревни, репрессировать местное население, выселять его из отдельных районов по своему усмотрению, расстреливать и вешать партизан без суда.
Но военное счастье переменчиво. В февраля произошел случай, который стал кровавым знаком предстоящей беды. Младший из братьев Усковых, Андрей, браташ, как его звали старшие братья, по приказу отделенного Смирнова убил пленного серба ножом. И казаки содрогнулись. Не по-христиански это было – резать безоружного человека как скотину.
Возмездие пришло скоро. Через несколько дней волчья группа попала в засаду. Андрей Усков, накануне убивший пленного, долго умирал в лесу, лежа с простреленным животом.
* * *
Через месяц в районе между селами Иванчаны и Вулкашинац вышедшую ночью волчью группу засекла местная жительница. В селе в это время находилась на отдыхе партизанская рота Вуйко. Предупрежденные о засаде партизаны на рассвете окружили балку, где пряталась группа. Начинало светать. В расступающейся темноте мелькнула голова в казачьей кубанке.
Дозорных прирезали в один момент. Никто из них не успел поднять шума. Через несколько минут появилась смена, и один из казаков, внезапно забеспокоившись, тихо позвал:
– Васька… ты где? – и партизаны поняли, что обнаружены.
– Пуци ми курац! – крикнул Вуйко и полоснул по казакам из МР-40.
Партизаны на секунду замерли и тут же открыли ответный огонь.
– Заебанция! – заорали сербы. – Ватра! Огонь!
Поднялась шквальная стрельба.
– Напред! – гаркнул Вуйко. – Юриш!
Стреляя на бегу, часть партизан бросилась в балку. Другая часть навалилась с тылу. Было слышно, что стрельба начала захлебываться. Там началась жестокая рукопашная. Один из казаков, с залитым кровью лицом, бросив бесполезное оружие, петляя между деревьями, побежал в лес. Его догнали, свалили с ног. Несколько человек крутили ему руки.
– Врешь, бляха-муха, не возьмешь! – страшно хрипел Тимофей Усков, моргая выбитым окровавленным глазом. Стрельба закончилась. Пленного привели к командиру.
– Не говорити о? – спросил его партизан.
– Не понимаю, – глядя в землю, мрачно сказал казак.
– И по-русски не понимаешь? – перегнулся через стол к нему партизан. – Говори, сволочь!
Тимофей Усков вздрогнул. Он чувствовал, что его сознание мутится. Перед ним сидел его отделенный Смирнов, тот самый, из-за которого погиб младший брат.
– Мишка! Ты-ыыы?
– Для кого Мишка, а для тебя лейтенант госбезопасности Бескаравайный.
Воцарилось гробовое молчание. У казака глаза сделались круглыми. Он стал часто и трудно дышать и, пересиливая себя, проговорил глухо:
– Не кричи, не испужаюсь…
Бескаравайный мотнул головой.
– Ми више не треба. Убейте его.
* * *
Через несколько дней в рейд пошла новая группа.
В том же дворе увидели женщину, которая развешивала на веревке постиранное мужское белье. Убедились, что партизан в доме нет, решили устроить засаду в лесу. Ближе к вечеру они все равно бы пришли в село за чистой одеждой. В лесу спохватились, что отстал один из казаков, последний оставшийся в живых из братьев Усковых, Павел. Услышали женский вскрик и визг собаки.
Через полчаса появился Усков. Спросили его, что случилось.
– Убил собаку, – ответил тот.
– А баба?
– Спать пошла.
Все было понятно. Отстал, чтобы свести счеты за братьев. Казаков покоробило это убийство, но Павлу Ускову никто ничего не сказал.
Война есть война, это еще та сука!