"За голову Михаила Черного - 10 000 оккупационных марок!"
Это было напечатано огромными черными, далеко видными буквами. А ниже мелким текстом шло объяснение, кто такой Михаил Черный и почему так дорого ценится его голова.
Большая серая бумажка эта была намертво прилеплена к стенке пустого, покинутого хозяином дома на отшибе села, в которое решились наконец зайти партизаны после пятидневного путешествия по воде и глухим лесным тропам.
Андрей Дугинец
Искры под пеплом
Пепелище было залито недавно прошедшим дождем, и Михаил никак не мог догадаться, когда здесь горел костер. Если дня два назад, то не осталось, конечно, никаких признаков жизни. А если вчера или сегодня утром, то, может быть, еще где-то под золой таится тлеющий уголек.
Подумав об этом, он копнул носком облупившегося кирзового сапога. Мокрая зола поддалась легко. Наружу выкатились крупные черные угольки.
Ясно! Дождь залил костер, когда еще был сильный огонь. Иначе угольки перегорели бы и зола стала бы мелкой, сыпучей.
Несмотря на смертельную усталость, Михаил не поленился присесть и сухой хворостинкой начал ковыряться в пепелище.
И вдруг из-под палочки пыхнула сухая зола. Михаил приложил руку, зола теплая. Скрюченными от холода пальцами он быстро, по-волчьи начал разгребать золу.
- Миша, чего ты там? - послышался слабый голос из кустарника, окружавшего большую развесистую березу. - Неужели надеешься найти картошку?
Михаил ничего не ответил, продолжая лихорадочно шарить по разворошенному пепелищу. И вдруг отдернул руку: нащупал горячий уголек. И тут же нашарил второй. Положил их рядом и, закрывшись плащ-палаткой, начал дуть. Между угольками в темноте сверкнула желтая искорка. Вторая… Загородив ладонями угольки, стал дуть сильнее.
- Товарищ командир! Живем! - в радостном волненье закричал Михаил, прикрывая драгоценную находку, уже обжигавшую ему и руки и лицо. - Березовой корочки бы! Отдерите, киньте, а то угаснет, если отойду.
- Неужели огонь? - удивленно спросил лежавший под березой худой, изможденный человек. - Я сейчас. Не отходи. Я притащу…
Он с огромным трудом повернулся на правый бок, ближе к дереву, и начал сдирать кору. Но, убедившись, что толстая кора уже немолодой березы не поддается его ослабевшим пальцам, он зубами прогрыз бороздку и начал одно за другим сдирать розовато-белые кольца бересты… Зажав свою добычу в кулаке, он пополз к очагу.
Идти он не мог. Михаил тащил его сюда на себе.
Командир полз с трудом, волоча совершенно беспомощную, разбухшую, как затонувшее бревно, правую ногу.
- Миша, вот! Сейчас еще хворосту насобираю. - Он сунул пучок бересты в протянутую руку товарища, который распластался над огнем, как наседка над цыплятами.
Командир снова уполз к березе и начал собирать сучки, которые обычно быстро сохнут и хорошо горят. Сучочки были маленькие, чуть толще спички. Но именно такие и нужны для растопки.
…Больше недели командир развеянного в неравной схватке с фашистами стрелкового полка Стародуб и младший лейтенант, которого командир звал просто Мишей, пробирались по глухому белорусскому лесу. Ни хлеба, ни лекарств. Командир был ранен осколком в бедро. Но даже воды нельзя было вскипятить, чтобы промыть рану, - оба оказались некурящими, и у них не было спичек.
Вот почему они так обрадовались возможности развести костер.
Набрав за пазуху сучков, зажав под мышкой большую сухую ветку, Стародуб опять подполз к очагу.
Михаил, полулежа, потихоньку и методически дул на угли, от которых уже тянулась сизая, необычайно веселая струйка дыма.
"Да, истинный сын степей! - тепло подумал Стародуб о своем спутнике, уроженце Калмыкии. - Городской человек и не глянул бы на это безнадежно залитое дождем пепелище. А он вернул его к жизни!"
Сняв с ремня командира котелок и больше не заботясь о костре, который пламени еще не дал, но дымил все сильней и сильней, Михаил быстро пошел к ручью, след которого отчетливо обозначался высокой сочно-зеленой осокой и рогозом у опушки леса. И только он отошел, дымок вдруг пожелтел, напыжился и ударил бойким голубоватым огоньком. Потом огонь стал красным и костер затрещал весело и победно.
Уже совсем стемнело, когда отмыли, обложили привяленным подорожником рану и снова забинтовали остатком рукава нижней рубашки.
Во тьме костер пылал жарче и уверенней. Он потрескивал, шипел, недовольно пофыркивал.
- Костер скулит, как мой желудок, - нашел в себе силы пошутить Михаил. - Брось кусок мяса, сразу успокоится.
- Не дразни! - сказал командир.
Бросить в голодающий костер было нечего. Картофельное поле они видели только издали, да и то еще позавчера. Дичи на пути не попадалось, не оказалось и рыбы в ручье, сколько Михаил ни бродил с гимнастеркой, завязанной на воротнике. А он отличный рыбак. Но это там, на родине. По тем же правилам он пытался ловить и здесь, не зная, что вьюн, главная рыба здешних ручейков и речушек, не плавает в воде, а прячется под корягами да зарывается в мягкую тину. И это не просто рыба, а второй после картошки дополнительный хлеб жителей этих мест.
- Товарищ командир, разрешите мне сходить в село, добыть еды, - попросился Михаил.
- В село опасно. Там могут быть немцы.
- Ну, на тот хутор, что обходили позавчера.
- Но это ж далеко.
- Вдвоем далеко. А один я за три часа доберусь.
- Да, это верно, - согласился Стародуб. - Тогда спи. Набирайся сил. А на зорьке я тебя разбужу.
Михаил почистил пистолет и подал было его Стародубу. Но тот отказался.
- Зачем он мне! Тебе он там может очень пригодиться. А мне ни к чему. Я тут заберусь в кусты и буду отсыпаться.
Михаил наносил большую кучу хвороста, в костер бросил головешку, чтоб тлело до самого утра, лег и уснул сразу, как по команде.
"И друг степей калмык…"
Почему-то стихами подумал Стародуб, глядя на уснувшего спутника. Потом он долго смотрел на багровочерное от пожаров небо в той стороне, куда с грохотом ушла война.
- Огонь! Бей! Бей! Гранаты! Вперед! - вдруг закричал во сне Михаил.
Стародуб, намочив пальцы в котелке с холодной водой, приложил руку ко лбу спящего. Тот облегченно застонал и успокоился.
Подбросив хвороста в притухающий костер, Стародуб начал вспоминать свой путь с этим юношей, которого месяц назад совершенно не знал.
…В колонне пленных он шел двое суток, но не запомнил ни одного лица. Да лиц там и не было. Там мельтешили бинты, повязки, пропитанные кровью и почерневшие от пыли, синяки и кровоподтеки. У одного была замотана вся голова, и глаза могли смотреть только вниз, под ноги. У другого завязаны глаз и ухо, а на шее болталось что-то черное, похожее на старый, засаленный хомут. У третьего сквозь тряпье чуть поблескивал один-единственный глаз. Один вид этих людей говорил о том, что в плен попали они в горячем бою, после тяжелого ранения. И только этот коренастый и черный, как обожженный зноем дубок, совсем еще юный калмык был цел и невредим. Он пытался вытащить с поля боя раненого незнакомого ему командира полка, и обоих схватили фашисты.
Много раз пленный полковник советовал Михаилу бежать.
Но тот отвечал всегда одно и то же:
- Бежать только вместе!
А как мог убежать Стародуб, если он и шагом-то шел с огромным трудом!
Широкая, выложенная булыжником дорога вошла в старый смешанный лес, который так и манил в свою густую зеленую прохладу. Сразу же немцы приказали пленным сомкнуться, взяться за руки я никого не выпускать из широкой, в восемь человек, шеренги. Если из шеренги убежит один, будет расстреляна вся шеренга.
Страшный, неумолимый приказ. И все же, только втянулись в лес, из колонны то там, то тут начали убегать. После первого расстрела заложников азарт побега охватил всех.
Свежий, прохладный лесной ветерок казался дыханием самой свободы, которое обновляло силы и окрыляло, несмотря на беспощадную расправу конвоиров.
Вот из шеренги впереди Стародуба вырвался высокий парень с обвислой рукой и забинтованной головой. Он пронесся прямо за спиной конвоира. Немец, услышав его топот, обернулся, вскинул винтовку. Но было уже поздно - густая темно-зеленая листва ольшаника сомкнулась за плечами беглеца, словно злорадствуя, громко зашелестела и будто засмеялась в лицо чужеземцу. Но мало того, что немец не попал в убежавшего. Пока он расстреливал патроны вслед ему, вся обреченная на жестокую расправу семерка бросилась в лес. За нею в полном составе последовала и еще одна восьмерка.
- Шестнадцать человек спаслись! - радостно воскликнул Стародуб и толкнул Михаила. - Беги в другую сторону. Беги!
- Только вместе! - холодно возразил Михаил.
- Беги, дурень! Мне все равно погибать, а ты на воле еще убьешь не одного фашиста! Беги! Я тебе приказываю!
- Мы оба убежим. Я чувствую. Понимаете? Всем телом чувствую, что сегодня убежим. Такое ощущение у меня было всегда, когда я перед спектаклем входил в роль. И оно никогда меня не обманывало!
- Фантазер! - сказал со злобой, словно выругался, Стародуб. - Это тебе не театр! Здесь другие законы…
Но тут внимание обоих привлекла трагедия, разыгравшаяся на пути к лесу, трагедия, которая многим запала в душу на всю жизнь. Печальная, постыдная трагедия нищего духом…
Увидев целую толпу бегущих в лес пленных, конвоир лихорадочно начал перезаряжать винтовку. Но, чувствуя, что выстрелить ни в одну из убегающих целей уже не успеет - канут они в лес, как в воду! - он кинулся вслед за беглецами. И на этот раз ему повезло, он почти догнал маленького, совсем заморенного человечишку, в солдатских штанах, в серенькой цивильной сорочке нараспашку. Бедняга, по сути, не бежал, а семенил мелкой старческой рысцой, хотя с виду был совсем молодым.
Рассвирепевший от прежних неудач конвоир решил если не застрелить, то заколоть незадачливого беглеца штыком.
Все время оглядывавшийся беглец, угадав намерение своего преследователя, понял, что убежать не удастся. Он решил вернуться назад и тем умилостивить фашиста. Остановившись, он начал истово, как в церкви, креститься и высоким фальцетом в истерике кричать:
- Я сын попа! Я сын попа!
Сжимая винтовку, немец бежал прямо на него. Остро сверкающий штык был твердо нацелен в грудь.
Видя неминуемую гибель, беглец упал на колени и во весь голос заорал:
- Я сы-ын…
Немец со всего разбега вонзил штык в грудь, повернув его.
- Уж если умирать, то так, чтоб потом никому за тебя стыдно не было! - воскликнул Стародуб.
И никто не знал, даже Миша, что сам Стародуб думал теперь только о смерти, смерти достойной, такой, которая хотя бы одного из товарищей вернула к жизни, к борьбе.
И может быть, только поэтому не умер тогда в дороге Стародуб. С помощью Михаила и другого товарища, шедшего слева, он дотащился до городка, за которым колонну ожидал еще пустой, только что оборудованный лагерь.
Раньше здесь, видимо, была конюшня для беговых лошадей. Два длинных деревянных помещения, крытых цинком, и огромный двор, обнесенный высоким дощатым забором. Немцы поверх забора пропустили колючую проволоку, а по четырем углам соорудили вышки, с которых уже смотрели вниз тупорылые морды пулеметов. На середине двора что-то дымилось.
- Отсюда не убежишь! - обреченно сказал Стародуб, когда они вошли в широко и алчно, словно звериная пасть, раскрытые ворота, по обеим сторонам которых стояли группы автоматчиков с дубинками в руках. - Так что зря ты надеялся, Миша…
Михаил молчал. Он и сам начинал бояться, что ошибся в своих предчувствиях.
В середине двора среди дыма теперь видны были поставленные на попа бочки из-под бензина, под которыми горели дрова. На столбе возле этой импровизированной кухни хрипел, словно пробовал отсыревший голос, громкоговоритель.
- Смотри, как нас шикарно встречают! Жаркое готовят! - заметил сосед Стародуба.
- Может, и правда на работы пошлют, - более серьезно добавил другой.
По радио объявили, что сейчас будет роздана каша каждому в его котелок. У кого нет котелка, подставляй головной убор или отходи, не задерживай других. На обед отведено пятнадцать минут. К котлам подходить четырьмя колоннами, строго по порядку.
Пока шло это разъяснение, измученные жаждой люди, оставшиеся без конвоиров, бросились к колодцам, которых тут было четыре, по два возле каждой конюшни.
Но у фашистов была узаконенная на всех этапах пытка - не давать пленным воды. По приказу того же громкоговорителя конвойные, закурившие в стороне, бросились отгонять пленных от колодца. Обозленные на них за то, что им не дали отдохнуть, немцы орудовали прикладами направо и налево, словно в жестоком бою. Десятками люди валились замертво, но давка вокруг колодцев все возрастала: люди не пили целый день.
Поднялась стрельба, свист, обрывистая немецкая брань.
- Наше время! - как команду, бросил Михаил и потянул Стародуба за угол конюшни, где не было ни своих, ни немцев. - Сейчас или никогда!
Стародуб с опаской посмотрел на вышки с пулеметами, направленными на лагерь.
- Сергей Петрович, крепче держитесь за меня! Скорее! - нетерпеливо шептал Михаил. - С вышек смотрят не на нас. Они любуются тем, что происходит возле котлов и у колодцев. Видите, как хохочут эти сытые морды!
Стародуб пристальнее посмотрел на одну и другую вышки и понял, что Михаил прав. Пулеметчики сидели, свесив ноги, и, приставив к глазам бинокли, словно в цирке, смотрели на середину двора.
За углом конюшни Михаил посадил Стародуба к стенке и, схватив какую-то палку, подлез к забору из толстых досок высотой в полтора человеческих роста. Прильнув к черной земле, заросшей бурьяном, он начал подкапываться под забор. Стародуб не вытерпел безделья, подполз и стал руками выгребать из норы землю, которая, на счастье, оказалась мягкой, обильно унавоженной.
Сзади не смолкали крики, свист, рев, стрельба. Там страдания, муки, там смерть. А здесь надежда, здесь путь к свободе.
Руки работали все быстрей и ловчей. А спина и затылок леденели от ужаса. Хотелось оглянуться. Некогда: каждый взмах руки приближал свободу.
Еще немного! Еще!
Но по ком это жарят пулеметы?! Может, заметили подкоп?
Беглецы еще ниже припадают к земле, маскируясь в бурьяне, и роют, роют, роют!
- Товарищ командир, попробуйте! - вылезая из норы, весь мокрый от пота, сказал Михаил. - Если вы пролезете, то и я…
Стародуб полез в нору, толкнул головой в тонкий слой дерна и вдруг в глаза ему ударило солнце. Яркое, вечернее солнце. Такое яркое, какого он никогда не видывал ни до, ни после того дня. Да никогда оно больше и не покажется ему таким, потому что это было первое солнце свободы!
Михаил проскочил следом легко и свободно. Подхватив командира под руку, он повел его вдоль ограды.
- Правильно делаешь, что сразу не берешь в сторону! - одобрил Стародуб. - Раз не стреляют, значит еще не заметили. А после заметят, пусть, сволочи, думают, что мы местные жители и просто идем куда нам надо. Давай, однако, помаленьку отдаляться от этого лагеря ужасов.
Укрыться здесь было абсолютно негде. За оградой простиралось огромное поле, поросшее чахлой травой. Ни кустарника, ни деревца. Здесь даже ползком не скроешься. Уж лучше идти прямо, надеясь на всемогущее русское авось.
В полукилометре от лагеря проходила высокая железнодорожная насыпь. Впереди и справа белели дома городской окраины. В кювете между крайним домом и железной дорогой мужик в старой, потерявшей цвет шляпе пас корову, держа ее за налыгач. Михаил обратился было к нему с вопросом, есть ли немцы за железной дорогой и далеко ли до леса. Но мужик, вероятно видевший их побег с самого начала, отвернулся и быстро потащил свою коровенку прочь.
- Боится стать свидетелем, - заметил Стародуб с горечью.
Беглецы спустились в кювет и решили идти по нему, пока будет возможно. И вдруг на железной дороге оба сразу увидели девушку в белом платьице. В первое мгновение они даже растерялись: она появилась неожиданно, словно парус, выскочивший из-за острова.
- Ребятки, ребятки, мне вас жалко, - заговорила незнакомка с акцентом. - Вас все равно спумают…
- Нет, девушка, теперь не поймают! - горячо ответил Михаил и молитвенно приложил руки к груди. - Только вы нас не выдавайте!
- Что ви! Что ви! - как от пощечины, отшатнулась девушка. - Я полька, но училась с русскими девчьёнками, даже хотела стать комсомолкой, да не хватило одного месяца.
- Скажите, пожалуйста, а немцев на той стороне дороги нету? - спросил Стародуб.
- Всюду, всюду много! Хотите, я пойду с вами, - предложила она, готовая спуститься в кювет.
- Нет, нет! - возразил Стародуб. - Если уж хотите нам помочь, то идите по насыпи и предупреждайте об опасности.
И девушка не спеша, словно прогуливаясь, пошла по шпалам. Она даже запела какую-то беззаботную песенку. А беглецы ускорили шаг.
Раненая нога Стародуба, натертая за долгую дорогу, одеревенела, распухла и почти не сгибалась. Но он, собирая все силы, старался как можно меньше опираться на плечо Михаила, чтоб не утомить друга. Михаил это чувствовал и, наоборот, подставлял свое плечо, как костыль, на который можно опираться смело и не жалеючи.
Вдруг Михаил настороженно прислушался и спросил девушку, кто это там играет, что за музыка.
- Это не немцы! - И девушка пренебрежительно махнула рукой в сторону, откуда доносилась развеселая музыка. - То наши соседи свадьбу устроили.
- Свадьбу? - Стародуб даже остановился. - В такое время свадьбу? Да кто ж они такие, черт подери!
- До войны были люди как люди, - девушка сокрушенно развела руками, - а теперь сразу разбогатели, лавку свою открыли. С их дочкой я училась в одном классе. А как пруссаки пришли, перестала меня узнавать. Такая стала…
- Да-а… - только и сказал Стародуб.
Молча миновали несколько домов, подступивших к кювету. За ними путь сворачивал от городка. Впереди на пригорке километрах в двух показался березняк, за который быстро спускалось солнце. Лесок небольшой, а солнце огромное, раскаленное докрасна. Было страшно, что оно сожжет этот лесок в одно мгновение и беглецам будет негде укрыться.
Вдруг девушка спустилась с насыпи и, краснея, словно в чем-то провинилась, отдала Михаилу черную корочку хлеба, случайно оказавшуюся в кармане платья.
- У меня больше ничего нету. Если бы дом был близко, я принесла бы. А хотите, подождите меня в лесочке, я принесу.
- Милая девушка, спасибо тебе! - дрогнувшим голосом сказал Стародуб. - Возвращайся домой, чтоб тебя не заподозрили.
Но та, казалось, ничего не слышала. Она с состраданием смотрела на то, как Михаил делил ее корочку, как старался разломить ее точно пополам. Половинки, однако, получились неравными. Большую он отдал товарищу, а меньшую тут же бросил в рот и, кажется, не жуя проглотил. Потом нагнулся, поднял одному ему видимую крошку и тоже отправил в рот.
Глядя на это, девушка заговорила сквозь слезы: