- Я принесу, принесу вам хлеба! Так же нельзя! Вы умрете от голода! Ждите в лесочке! - И пустилась в обратный путь по кювету.
- Девушка, стой! - строгим голосом остановил ее Стародуб. - Мы верим тебе. И рады были бы твоей помощи. Но тебя могут выследить. Пропадешь ты из-за нас. Иди. Иди, милая! Мы и так тебя никогда не забудем.
Девушка молча и неохотно поднялась на насыпь. Долго смотрела она вслед уходящим беглецам. Губы ее шевелились, но было неясно, напевала она песенку, с которой провожала их, или молилась, несмотря на то, что готовилась стать комсомолкой. Или просто шептала что-то доброе, напутственное. Кто знает? А только ее добротой остались живы беглецы тем поздним августовским вечером тысяча девятьсот сорок первого года.
МИШКА ЧЕРНЫЙ
КОНОКРАД
Михаил сидел в клуне на ворохе свеженамолоченного жита и жадно ел еще теплое, пахнущее прелью обмолота зерно.
Хозяин, опершись на черенок цепа, пристально смотрел на пришельца и выспрашивал, как за душу тянул, кто он, да откуда, и почему такой голодный.
Гость отвечал коротко и односложно. Он мучительно думал, что ему делать. Идти на другой, более зажиточный хутор? Что выпросишь у этого ходячего скелета? Он сам еле на ногах держится. Невероятно, как это он столько зерна намолотил. Уж такой худой, тонконогий! Да и домишко у него на честном слове держится, вот-вот опрокинется в болото под тяжестью огромного аистиного гнезда.
Из ольшаника за домом показалась корова, вторая, третья. И целое стадо вошло во двор. Михаил насчитал двадцать шесть коров и восемь подтелков. Их пригнал мальчишка лет двенадцати.
- А что, деревня рядом? - тревожно спросил он у тонконогого хозяина.
- Три километра, - ответил тот.
- Это оттуда стадо, из села?
- Зачем? - сдвинув плечи, удивленно переспросил хуторянин. - То мои коровы. Колхоз мы распустили, как только новая власть пришла, а скот поделили. А как я пострадавший от большевиков, мне досталось на пару голов больше.
Михаил перестал есть, пристально посмотрел на хозяина. Значит, он не от голодухи тощий, а просто таким клячим уродился? Но чем же он пострадал от большевиков?
Вопрос этот Михаил не успел задать. "Пострадавший" сам на него ответил:
- Кулачили меня ваши. Все забрали. И самого в Сибирь загнали бы, если бы не добрые люди… - Хозяин закурил, не предлагая Михаилу, и, откашлявшись, продолжал: - С панами я как-то умел ладить. Первейшим хозяином в округе считался. Сам ясный пан по праздникам в гости меня звал. А в тридцать девятом, когда пришли Советы, меня сразу в кулаки записали. Дом был крестовый - под больницу взяли. Два года вот тут жил по-волчьи… Ну да я за свое добро еще поквитаюсь… - Он грозился, казалось, самому Михаилу как представителю обидчиков.
Вбежал мальчишка. Шустрый, веселый, полненький. Прямая противоположность отцу. На плече его висел кнут, конец которого длинной серой змеей волочился по земле.
Михаил засмотрелся на мальчугана, чем-то напоминавшего ему собственное детство. Вот так же босиком, с кнутом через плечо он пас когда-то овец. Только не своих, а соседских.
- Я тут без тебя обойдусь, - хмуро сказал хозяин сыну. - Ты лучше позови Грысюка, он обещал помочь молотить.
Мальчуган подозрительно зыркнул на гостя и убежал.
Михаил не заметил, как во время разговора хозяин повел бровью в сторону гостя и как сын воспринял этот знак. Не обратил пришелец внимания и на то, что в щели клуни мелькнул белый конь, которого он видел по дороге на хутор. Теперь этот конь ушел в лесок. Сам он ушел, или кто-то его увел, Михаил не заметил. До села далеко. Хозяин безоружный, а у Михаила в кармане пистолет.
Узнав, с кем имеет дело, Михаил решил попросить еды и уходить, а если не даст добром, то и потребовать - не пропадать же командиру от голода.
Хозяин словно понял перемену в настроении своего гостя, присел у ворот на снопах и приказал хозяйке наварить картошки для прохожего.
Михаил облегченно вздохнул и стал охотней беседовать.
- Молотить не умеешь? - спросил хуторянин.
- Таким допотопным способом не приходилось, - ответил Михаил. - У нас в Калмыкии теперь комбайны, как корабли по морю, плавают по степи. Степь у нас ровная, есть где разгуляться…
- А мы вот все делали допотопным способом и хлеб ели… А Советы пришли - все под метлу: и допотопный способ, и хлебушек, и, нас самих! - хмурясь промолвил хозяин. - Ну, а ты что умеешь делать?
- Да кое-что умею, - ответил Михаил, уже учуявший запах картофельного пара и окончательно потерявший бдительность.
И все же он вскоре расслышал какой-то странный шорох за клуней. Насторожился. Подумал, что надо бы выйти из клуни… Но не успел встать: к воротам сразу с двух сторон подкатили два велосипедиста. Оба в черном, с винтовками за плечами.
"Полиция!" - Михаил схватился за пистолет.
Но хозяин как-то уж очень сострадательно посмотрел на него и показал, мол, сунь свое оружие в жито. И тут же шепнул:
- Скажи, что ты из тюрьмы, и ничего не будет.
Чувствуя, что сопротивляться он, истощенный голодом, не в силах, Михаил решил последовать совету хозяина, засунул пистолет глубоко в рожь и снова начал жевать зерно.
Полицейских оказалось четверо. В клуню вошел один - молодой, но усатый и хмурый. А те остались возле велосипедов.
- Боже помогай вам, дядько Тодор! - вместо приветствия сказал усач и пожал руку хуторянину. - Ну и хлопец у вас умный. Прискакал на коне, руку до картуза приставил и доложил:
- Там у нас в клуне черный!
- Он у меня понимающий, - гордо ответил хозяин. - Только глазом поведу, сразу догадается, что к чему.
- Ну так вот, доложил он по всей форме, - продолжал полицай. - А пан комендант спрашивает: "А что он делает, тот черный?" - "Жито ест. На ворохе сидит и за обе щеки уплетает". Ну, мы и поспешили к тебе. Думаем, если никого и не поймаем, то по чарке первача у дядька Тодора наверняка найдем.
Хозяин поскреб в затылке и кивнул на непрошеного гостя, мол, дальше сами им занимайтесь.
Когда все вышли из клуни, хозяин запер ее на замок и повел гостей к дому.
Михаил боялся, что хуторянин скажет полицаям о пистолете. Но потом догадался, что тот оставил нужную штуку себе. В те дни все вооружались. "Ну что ж, так еще лучше. Если сумею удрать, будет у меня и оружие. Уж у такого-то забрать свое всегда сумею…"
Возле поваленного на землю сучковатого дуба полицаи составили свои велосипеды один к другому, а сами расселись на сучьях и, поставив перед собой задержанного, тут же начали допрос.
- Комиссар? - спросил усатый.
- Да что вы, пан полицейский! - криво ухмыльнувшись, возразил Михаил. - С такой черной мордой кто меня взял бы в комиссары.
- А кто ж ты?
- Да как вам сказать, пан полицейский, - запрокинув голову, словно силился что-то вспомнить, не спеша говорил калмык. - У вас тут, пожалуй, и профессии такой нету.
- Все у нас есть, еще больше, чем у вас! Ближе к делу! - сурово потребовал полицай.
- Видите ли, я конокрад.
- Что-о?
- Конокрад. Я ж не зря говорю, что такой специальности у вас нет. Это чисто степная профессия. Только у нас, в Калмыкии, да разве еще в Казахстане сохранилась со времен Чингисхана. Очень это древняя профессия, можно сказать, отмирающая, вроде мамонта.
- Да ты, вижу, грамотный. И про мамонтов знаешь, и про Чингисхана.
- Не так грамотный, как бывалый. Я прошел восемь тюрем. А каждая тюрьма - это, знаете, целый университет.
- И что ж, в каждом таком университете обучают конокрадов? - уже с улыбкой спросил усатый.
Михаилу только и нужно было добиться перелома в настроении своего врага. Он охотно начал рассказывать об особенностях каждой тюрьмы, в которых он якобы побывал.
Хозяин принес самогону, огурцов и хлеба. Усатый налил всем по стакану. Потом пристально посмотрел на задержанного и отдал ему бутылку, в которой на дне осталось с полстакана мутноватой жижицы.
- Выпей, лучше брехать будешь.
- Если б кумыс, я б выпил. А больше ничего спиртного не пью, - отказался Михаил и, не в силах удержаться, отломил огромную краюху хлеба.
Хозяин протянул руку, хотел отнять хлеб. Но усатый отстранил его.
- Теперь мы сами тут управимся, дядько Тодор. Вы себе идите, занимайтесь хозяйством.
Хозяин неохотно ушел в дом.
- Ну, а как же ты очутился здесь в самую войну? - спросил полицай Михаила, жадно глотавшего хлеб с огурцом.
- Нас из саратовской тюрьмы везли куда-то сюда, то ли в барановичскую, то ли в пинскую. Тут, говорят, много тюрем пустовало, вот нас и пересылали на вольные хлеба.
- Здорово! - одобрил маленький белесый полицай, все время слушавший с открытым ртом и отвислой губой. - Так и тебя, значит, Гитлер освободил?
- Нет, с Гитлером мне еще видеться не пришлось. Я сам бежал во время бомбежки эшелона. Немцы, видно, не знали, что идет не воинский поезд, а наш, воровской. Ну и дали. Голову начисто отрезали и хвост разметали. А наш вагон был в середине. Мы разнесли решетку и кто куда!
- Ну ладно, черный! - хлопнул ладонью по колену усатый. - Брешешь ты хорошо. А как же тебя зовут?
- Михаил.
- А фамилия?
- Так вы ж сами уже назвали меня по фамилии! - ответил Михаил.
- Никак я тебя не называл. Не мели, а то как дам!
- Вы же назвали меня черным. А я и есть Михаил Черный.
- Ну, это, видно, твоя воровская фамилия. А настоящая?
- Кто ее знает, вырос я без отца, без матери. В детстве звали просто Мишкой. А в первой же тюрьме получил и фамилию.
Полицаи так охотно слушали, что Михаил сам себе позавидовал, как он без единой накладки вошел в роль конокрада.
- Ну ладно, Мишка Черный. Что ты еще умеешь делать, кроме конокрадства? - спросил усатый.
- Я еще охотник.
- Хы! На кого ж ты охотился?
- У нас там много всякой дичи. Особенно в Астраханской пойме, - .ответил Михаил.
- И метко стреляешь? - спросил старший.
- Куропатке в глаз.
- И вон в ту бочку попадешь? - насмешливо спросил полицай.
И все загоготали, потому что пузатая черная бочка была высотой в человеческий рост.
Когда смех утих, Михаил спокойно сказал:
- А вы положите, пан полицейский, свой мундштучок на ту бочку.
- Ну и что? - вытаращил тот глаза.
- Дайте на минутку вашу винтовку и посмотрите, что будет, - невозмутимо ответил Михаил. - Да вы не бойтесь, я на вас ее не поверну.
- Еще не хватало мне бояться такого замурзанного! - с гонором ответил полицай и подал мундштук другому полицаю, чтоб отнес на бочку, снял винтовку с плеча, поставил перед Михаилом, а сам на всякий случай встал за его спиной.
- Да-а… Из таких деревяшек стрелять мне еще не приходилось, - сокрушенно вздохнул Михаил, рассматривая старенькую берданку. Попробовал целиться и присвистнул. - Не пристреляна она у вас. Видно, никто от вас еще не пробовал убегать…
- Но-но! От меня не убежишь, даже когда я без винтовки.
- Да я-то что, мне бежать незачем, раз накормили. Я теперь готов жить как старый конь: где клок сена, там и дом.
Сказав это, Михаил вскинул винтовку, словно увидел летящую дичь, выстрелил. Там, где лежал мундштучок полицая, взметнулся дымок, казалось, мундштучок взорвался и развеялся в прах.
Полицейские онемели, а старший сказал Михаилу:
- Научи стрелять так же метко, и отпущу.
- Зачем отпускать? - сбивая полицейского с толку, спросил Михаил. - В лесу я с голоду подохну. Возьмите меня на работу.
- При нашей комендатуре нет должности конокрада - сострил старший. - Да и охотники сейчас не требуются.
- У меня есть еще и третья профессия - в детстве я неплохо пас овец.
- Это другое дело! Овец у меня, правда, нету, зато коров три десятка, а сын маленький.
Но пока четверо полицаев ездили на хутор дядьки Тодора, комендант получил строгое указание: всех бродяг задерживать и немедленно передавать властям. Комендант по своей натуре служака исполнительный, к тому же был благодарен гитлеровской армии за освобождение его из тюрьмы, где ему пришлось бы сидеть долгие годы. Увидев приведенного полицаями подозрительного бродягу, он приказал утром же отвести его в соседнее село, где есть немецкая комендатура, и сдать под расписку.
На ночь Михаила заперли в комендатуре. А утром связанного отвезли дальше.
Немец, принявший задержанного, не стал его даже допрашивать, а жестом приказал дежурному увести.
Из комендатуры Михаила привели в сарай, охранявшийся автоматчиком. В сарае уже было шестеро таких, как он. В основном это были красноармейцы, не снявшие формы. Один был даже со звездочкой на пилотке. Встретили они новичка молча, угрюмо. Немного освоившись, Михаил спросил, что с ними намерены делать.
- Гитлеровскими конфетами угощать будут, - пробубнил один.
- Вот наберут ровно десять - и в Могилевскую губернию! - окая, сказал другой, длиннолицый, совсем еще юный красноармеец.
- Ну! - усмехнулся Михаил. - Вообще-то они пленных не расстреливают без причины.
- Причина у них уже есть, - тяжело вздохнул солдат. - Утром кто-то мотоциклиста хлопнул за селом. А у них неписаный закон - за одного, даже самого плюгавенького немца десять наших. А чем брать из села, они лучше нас прикончат.
Молчание было долгим и томительным. Каждый думал о своем, и в то же время все об одном - как спастись. Броситься на автоматчика? Его, конечно, можно связать или удушить. Но от сарая далеко не уйдешь. Кругом они: там комендатура, там дом полон солдат, а там палатки белеют под дубом.
Дождаться бы вечера. В темноте убегать лучше. Но станут ли держать до вечера?
В полдень пришла смена караула. Оставляя нового часового у сарая, разводящий посмотрел на часы и успокаивающе сказал ему что-то такое, отчего один из семерых задержанных рывком привстал и, побледнев, тут же вяло опустился на пол.
Это был сухой, интеллигентный на вид человек в форме рядового бойца.
Все повернулись к нему в безмолвном ожидании.
- Он учитель, - шепнул сосед Михаила. - Знает немецкий.
- Разводящий… успокоил… нового часового… - с расстановкой заговорил учитель. - Недолго ему дежурить. Ровно в семь нас расстреляют.
- Ровно в семь! - многозначительно повторил белобрысый. - Немцы народ точный. Значит, жить нам осталось меньше шести часов. - С этими словами он достал из кармана три кусочка сахара. - Больше мое энзэ не пригодится. Подсластим остатки нашей жизни, - И он начал делить сахар всем поровну.
Его примеру последовали и другие. Кто выложил на общий стол корочку хлеба, кто - заскорузлый сухарик. А Михаил вынул из-за пазухи краюху, припрятанную для командира.
Молча, не спеша, медленно разжевывая и смакуя, съели все эти припасы. Потом начали собирать курево. Выворачивали карманы, высыпали на обрывок газеты.
И только Михаил не лез в свои карманы - в них никогда не водилось курева.
- Товарищ! Чего не закуриваешь? - Это обращаются к нему, к Михаилу.
- А? Что? - Михаил только теперь заметил, что все его друзья дымят козьими ножками.
- Закуривай, - пододвигая кусочек газеты с махоркой, перемешанной с хлебными крошками и всякой трухой, сказал длиннолицый.
- Да я, знаете, с самого детства не курю, - с виноватой улыбкой ответил Михаил.
- Все равно помирать с курящими придется, так что бери, приобщайся! - предложил белобрысый.
Михаил взял газетку и неловко начал крутить козью ножку. Крутил он долго, да так и не сумел. Учитель сделал ему папиросу, сам прикурил и подал.
- Оно, конечно, не педагогично, - заметил он с улыбкой, - не обучал курению при жизни. Но мы уже почти что в мире потустороннем, где все наоборот…
Вы скажете, до шуток ли им было, этим явно обреченным людям. Да, в первые минуты, когда узнали о намерении немцев, пленные загрустили, задумались. А потом… Появилась надежда. Пока человек жив, надежда не оставляет его, даже в самую безнадежную минуту. Ведь до смерти оставалось почти шесть часов, триста шестьдесят минут, а если перевести в секунды - целая вечность… За это время все может случиться…
Без пятнадцати семь от комендатуры отошли пеший разводящий и два автоматчика с велосипедами.
Пленные молча встали. Лица бледные, суровые. Кулаки сжаты. Губы пересохли.
ЗА МИНУТУ ДО РАССТРЕЛА
СМЕКАЛКА СИЛЬНЕЙ ОРУЖИЯ
- Ребята, не падай духом, - послышался тихий суровый голос учителя. - Отсюда они нас уведут. В затылок убивать, как телят, не дадимся. Разбежимся при первой возможности. Кто пойдет первым, если поведут гуськом?
- Я! - вышел к воротам Михаил.
- По-моему, вы были командиром в Красной Армии, - пытливо посмотрел на него учитель. - Так ведите нас и здесь.
- Командиры водят в бой, а не на расстрел! - отрезал Михаил. - Но попробуем… - И совсем тихо: - Попробуем расстрел перевести в бой…
Разводящий был уже рядом. Велосипедисты притормаживали свои машины.
- Крикну: раз! - значит врассыпную! На милость не оставаться. Эти не помилуют!
- Знаем! - ответили двое.
Остальные согласно кивнули.
Разводящий подошел к воротам. Велосипедисты спешились и, держа одной рукой велосипед, а другую положив на автомат, висящий на груди, остановились в нескольких метрах.
- Русский зольдат! Строй по-одному! - зычно скомандовал немец. - Герр коммандант вас помиловаль и приказаль отводить в концентрациён лагерь. Вас сопровождает цвай зольдатен. Их коммандо слюшайся. Иначее расстрель. Один будет бежаль. Все расстрель. Вперьед, маршь!
- Похоже на провокацию! - сказал Михаилу учитель так тихо, что слышали только свои.
Разводящий еще раз приказал идти ускоренным маршем, руки назад, молчать.
Отделение пленных выстроилось на ходу, сомкнулось. Так еще лучше, можно хоть шепнуть что-то друг другу.
Когда вышли из сарая, разводящий остановил отделение. Велосипедисты, посмотрев на часы, словно по команде, отстегнули свои фляги. Выпили по нескольку глотков.
- Ром. Для храбрости, - шепнул белобрысый.
Михаил нарочито строго прикрикнул:
- Молчать в строю! Или не слышал приказа? Мы не хотим из-за твоей недисциплинированности остаться без головы.
Разводящий одобрительно кивнул и сказал:
- Ви будет коммандир отделений. Тогда все будет орднунг!
- Слушаюсь! - вытянувшись в струнку, ответил Михаил.
Один из велосипедистов, краснолицый толстяк, сел на свою сверкающую никелем машину и выехал вперед. Другой, длинный и тощий, перемахнув через раму ногой, ждал, пока отделение выйдет вперед.
Первый повернул влево, на тропинку, которая вела прочь от села. Разводящий приказал следовать за первым велосипедистом, не отставая более чем на три метра.
На повороте Михаил одним глазом заметил, что и разводящий, и их дневной часовой спокойно, как люди, исполнившие свой долг, направились к комендатуре.
"Неужели нас поведут только двое? - мелькнуло сомнение. - Тогда, конечно, не на расстрел! Семерых вдвоем далеко не уведешь. Но и в лагерь мы не пойдем! Нам бы только лесочек или хотя бы кустарник на пути…"
Тропинка огибала сарай, стоявший в отдалении от села. Михаил решил, что в этот сарай их и ведут. Если это так, то расстреляют.