- Не тарахти, дурак, - лениво сказал человек на крыльце, но тем не менее доброжелательно взглянул на Гришку. - Я - всего урядник, а сотник в избе. Зачем пожаловал?
- К командующему мне, - серьезно, даже торжественно произнес Зимних. - Оружию и коню надо.
Урядник воткнул в Гришку взгляд узких глаз, таких узких, точно их прокололи кончиком шашки, потер бритую голову, хмыкнул:
- А может, танк тебе?
Потянулся и, зевая, приказал:
- Иди в избу. Там разберемся.
Направился было в дом, но задержал шаг, кивнул казаку с обрезом:
- Ты погоди, Суходол. Вдруг потребуешься.
Зимних аккуратно очистил лапти о железную скобу у входа и направился за Калугиным.
Что это каратабанский урядник, то есть казачий унтер-офицер Евстигней Калугин, Гриша не сомневался ни минуты. Еще в Челябинске, перед уходом на задание, он часами разглядывал фотографии главарей "голубой армии", добытые чека. И мог поклясться, что запомнил все нужные лица до конца века.
Калугин был двоюродный брат Насти, той казачки, что прятала Миробицкого у себя дома. Урядник появился в родных местах незадолго до смерти Колчака.
В просторной горнице стоял большой стол, заставленный котелками, бутылями и мисками с самогоном. Сивушный дух висел в воздухе, будто дым.
На табуретках и скамейках сидело несколько человек, так разношерстно одетых, точно их обмундировывали в лавке старьевщика. Поодаль от всех, у окна, стояла, задумавшись, молодая женщина в нарядной шерстяной кофте. Она непроизвольно теребила концы длинных черных кос и изредка взглядывала на Миробицкого.
Сотник склонился над столом. Клеенка перед ним была очищена от еды и спиртного, и на этом уголке расстелена карта-двухверстка. Синие холодные глаза офицера медленно шарили по карте. Удивительными казались в этой обстановке отутюженный китель и новенькие желтые ремни на сотнике.
Зимних с некоторым удивлением отметил, что Миробицкий совершенно трезв.
Увидев парня, вошедшего вслед за Калугиным, Миробицкий свернул карту, положил ее в планшет, спросил:
- Что надо?
- К вам, ваше благородие.
- Вижу. Зачем?
- Чекушка забирала. Отпустили.
Сотник искоса посмотрел на бородатого мальчонку, вытянувшегося перед ним, нахмурился:
- Как нашел?
- Так ить люди сказали. Не сразу, а нашел.
- Где тебя чека содержала?
- В губернском лагере.
- Вот как?.. - поднял голову Миробицкий. - Любопытно. А ну расскажи, как у них там?
Гришка стал подробно освещать порядки в лагере, а Миробицкий внимательно слушал. Потом сотник подвинул гостю лист чистой бумаги:
- Нарисуй - где что... Может, понадобится мне.
Гришка со знанием дела изобразил двор, бараки, нарисовал крестики постов.
Сотник несколько минут изучал чертеж, отложил его в сторону, полюбопытствовал:
- А в самой чеке сидел?
- А как же, господин сотник.
- Били?
- Разве ж нет?
- Это ты, пожалуй, врешь.
Гость обиделся:
- Может, кто почище - тех не трогают. А нашему брату влепляют, аж сидеть потом невозможно.
Куривший неподалеку от Миробицкого есаул Шундеев поднялся с лавки, подошел к Грише, как колом потыкал его взглядом:
- Ежели кто предатель - тому из спины ремни вырезаем. Запомнил?
Гришка оглядел крепкую фигуру есаула на кривых коротких ногах, лоб, розовеющий гладким шрамом, кивнул головой:
- Это понятно, господин урядник.
- Господин есаул... - подсказал кто-то из-за спины.
- Виноват, ваше благородие...
Шундеев махнул рукой:
- А-а...Документы есть?
- Сохранил, благодаря бога.
Зимних сел на свободную табуретку, снял лапти и начал раскручивать портянки.
- Вот, господин сотник.
Миробицкий долго и внимательно читал справки, зачем-то просматривал их на свет, потом положил в железный несгораемый ящик, стоявший в углу.
- Ну, хорошо, как тебя...
- Ческидов, - подсказал Гришка.
- Так вот, Ческидов, сегодня же и в дело пойдешь. Рад?
Гришка печально поморгал глазами.
- Ты недоволен, я вижу?
- Рад я... Только ведь вот она, какая фиговина
- Ну?
- Выспаться б надо. Трое суток в сосны тыкался, пока нашел.
- Потом отоспишься, Ческидов. Не время.
Он оглянулся, увидел женщину у окна, крикнул:
- Настя! Самогона - казаку!
Калугина пошла в сени, вернулась оттуда с миской соленых огурцов, забулькала самогоном в кружку. Подала первач красивому мальчонке, одобрительно улыбнулась:
- Пейте, господин казак.
Гришка, сколько следовало, улыбнулся в ответ, подумал: "Хороша, стерва!" - и медленно выпил спиртное.
Обеими ладонями потер свою нелепую бороденку, вежливо поставил кружку на краешек стола.
Самогон был крепчайший, а Гриша давно не пробовал мяса, досыта не ел хлеба - и быстро захмелел.
Размахивая руками, наклонился к Миробицкому, зашептал с пьяной доверительностью:
- Я им, большевичкам, под коней памятку оставил, ваше благородие!
- Что? - спросил сотник, с плохо прикрытой брезгливостью отталкивая захмелевшего казака.
- Одного ихнего человека камушком по голове. И ушел тихонечко. Темно было...
Миробицкий нахмурился:
- Иди спать, рыло! Тоже казак, пить не умеешь!
- Не пойду! - возмутился Гришка. - Не к тому я сюда бежал, чтоб отсыпаться! Давай оружию и коня!
- Иди, иди, спи! - вмешался Шундеев. - Прохор Зотыч, кликни Суходола.
От стены отделился огромного роста старик и направился в сени. Тут же хозяин дома вернулся в горницу с Суходолом.
- У тебя в землянке будто бы свободное место, Тимофей Григорьевич? - спросил Шундеев. - Устрой мальчонку.
Суходол ничего не ответил.
- Ты что - язык съел?
- Ладно, - наконец прохрипел хмурый казачина. - Зроблю.
Он подхватил обмякшее тело Гришки и легко понес к выходу.
- Погоди, - остановил казака Миробицкий. - Поищи мальчишке клинок и коня. Винтовку либо обрез сам достанет.
Поиграв желваками скул, добавил:
- Да пошли кого-нибудь вместо себя к озеру. Не дитё, понимать надо!
На воздухе Гришка сказал Суходолу:
- Расцепи клешни-то. Сам дойду.
Старик опустил казачонка на землю, пожал плечами.
- Ты чего кривляешься, дядя? - запальчиво спросил Гришка. - Или пьян?
- Геть! - прикрикнул Суходол. - Сыний, як курячый пуп, да ще шуткуе!
- Ну, ну, - обнял его Гришка, - не кипятись - простынешь. Я уже полюбил тебя, горбатого черта.
Когда Суходол и Зимних вошли, согнувшись, в землянку, им навстречу поднялся тонкий, как кнут, человек в сбитой на затылок казачьей фуражке. Увидев незнакомого, он подмигнул неизвестно кому и усмехнулся:
- Ага, нашего полку прибыло.
- Тихон Уварин, - представил его Суходол. - Святый та божый, на черта похожый.
- Скушно врешь, - сказал Уварин, зевая. - Нету у тебя, старик, никакой игры воображения.
Еще раз зевнув, казак улегся на нары, подтянул длинные ноги почти к подбородку и захрапел.
Тихон Уварин, как потом узнал Гриша, не верил ни в бога, ни в черта, ни в Советскую, ни в любую другую власть. Он с легкой душой мог записаться в анархисты, и в эсеры, и в кадеты, лишь бы ему дали возможность пображничать, поволочиться за бабами - и притом ни за что не отвечать.
У Тихона была удивительная, нелепая внешность. Он был рыжий, как огонь, толстобровый и безгубый; к тому же имел нос башмаком. По причине крайней рыжести Уварин не носил ни бороды, ни усов и грозился, что в самое короткое время настрижет из бородатых большевиков столько волоса, сколько его потребуется на матрас.
Тихон был болтун, и никто ему не верил. Он с величайшей жестокостью рубил невооруженных продработников. с удовольствием очищал хлебные склады, но с коммунистами, у которых было оружие, предпочитал не иметь, дела.
Шундеев, когда бывал в хорошем настроении, говорил Уварину:
- У нас голубая армия, Тихон. Зачем нам рыжие?
- Хоть я и рыжий, а все ж таки - человек темного рода, - смеялся Уварин. - Значит - ваш.
Суходол, убедившись, что Тихон и впрямь заснул, кивнул новичку на грязные нары:
- Треба лягаты, хлопець.
Зимних блаженно вытянулся на лежанке. У него было странное состояние. Тело разбила самогонка, но голова была почти ясная, и он не боялся, что сорвется в своей тяжкой роли.
Забывшись на минуту, вдруг с удивлением почувствовал, что Суходол стаскивает с него лапти и разматывает портянки.
Из дыры в потолке, заделанной осколком мутного оконного стекла, на лицо старика падал скупой свет. Грише показалось, что лицо это совсем не такое злое, как почудилось вначале, а скорее усталое и грустное.
Зимних закрыл глаза и повернулся к стене. Он испытывал маленькую радость, что начало сыграл без явных ошибок, и все-таки душу мутила тревога.
"Как вести себя в налетах? Неужели придется стрелять по своим, ломать и поджигать склады? Нет, он не станет этого делать, как-нибудь извернется, а не станет!
Телефонной связи в уезде почти нет, а и была бы - как сообщить в чека все, что надо?
Петю Ярушникова впутывать в это дело пока рано".
- Тихон, а Тихон! - внезапно позвал спящего Уварина Суходол. - Встань-ка!
- Иди к дьяволу, дед! - не открывая глаз, отозвался Уварин. - Зарублю!
Кряхтя и посапывая сплющенным носом, он перелез через Гришку и, свесив длинные ноги с нар, протянул мечтательно:
- Кваску бы холодного испить... Ииэх... Ну, чего тебе, шишига?
Суходол объяснил, что пойдет искать заместо себя человека в караул, а Тихона просит "пошукаты" казачонку саблю и коня.
- У меня ни складов, ни табунов не имеется, - подмигнул Суходолу рыжий. - И даром я тоже ничего не даю.
- Добре, добре, - остановил его старик. - Будь ласка!
- Ну, черт с тобой, достану, - неожиданно согласился Уварин. - В долг, понял?
Сломившись почти пополам, он выбрался из землянки, и до Гриши донеслась глупая песенка, которую безголосо пел Уварин:
Красный рыжего спросил:
- Как ты бороду красил?
- Я на солнышке лежал,
Кверху бороду держал...
Суходол тоже вышел из подземной клетушки, и Гриша остался один.
Он снова и снова обдумывал наперед каждый свой шаг и снова понимал, что не все впереди будет гладко: уж очень чужой жизнью приходится тут жить.
Вспомнил Ярушникова, его птиц, голубятню, на втором дне которой бережет этот мальчик оружие для борьбы с контрой.
"Я - тоже человек с двойным дном, - внезапно подумал Зимних и хмуро усмехнулся. - У меня тоже есть дно, видимое для глаза, и еще то, которое никогда не должны увидеть бандиты, сметенные сюда бурями революции"...
От этой мысли Грише почему-то стало зябко, но он быстро прогнал неприятное чувство.
"Надо, - сухо приказал он себе. - Мало ли что выпадает коммунисту в судьбе. Не одно прозрачное. Надо - и все".
От размышлений Гришу оторвал Уварин. Он втиснулся в землянку, похлопал Зимних по колену, кинул:
- А ну, выдь со мной, казак. Я тебе суприз сделал.
Гришка намотал портянки, облачился в лапти и, пошатываясь, направился за Увариным.
У землянки, привязанная к дереву, стояла кобылка-недоросток. Мохнатая степная лошадка тихонько помахивала головой, сгоняя слепней, подрагивала округлыми боками, прядала правым, резаным ухом.
- Ты не смотри, что маломерка, - всерьез заметил Уварин. - Бегает кошкой и под седлом не дурит.
- Дядя! - попытался обнять Гришка Уварина. - Дай я тебя, рыжего дьявола, поцелую...
- Но-но! - отстранил его Тихон. - Не шуткуй, пьяная морда!
Впрочем, Уварин тут же забыл про обиду и снял с себя ножны на длинном потемневшем ремне. Гриша только сейчас заметил, что на Тихоне болтались две сабли.
Уварин вытащил из ножен оружие, попробовал пальцем острие, хмыкнул:
- Кочаны рубить - в самый раз. Тупая, как мозоль. Другой нет у меня, парень.
Гришка принял саблю, взвесил ее на руке - добрый пуд! - и с треском воткнул в ножны:
- Ничего, и этим порабатаем, дядя!
Подошедший к ним Суходол внимательно взглянул на казачонка, покачал головой:
- Цей з зубами родывсь!
- Ты чего бормочешь, Тимоша? - спросил Уварин.
- Сотник кличет, - не обратив внимания на вопрос, проворчал Суходол. - Швыдко!
- Обоих, что ли?
- Еге ж.
- Пошли, парень, - потянул Уварин Гришку за рукав. - Видать, дело есть.
И они направились по узкой дорожке к дому.
* * *
В штабе "голубой армии" шел военный и политический разговор. Обсуждался ход "боев" и настроение казаков в южных и юго-западных станицах губернии.
Настя убрала со стола еду и самогон и, чисто вытерев клеенку, ушла в боковую комнатушку.
Миробицкий склонился над картой крупного масштаба, исчерченной синим и красным карандашами. За его спиной стояли Шундеев, Евстигней Калугин, Никандр Петров и отец Иоанн.
- Начались дожди, - хмуро говорил сотник. - Скоро холода́. Нам они, положим, не больно страшны, у нас - землянки и дом. В степных же уездах, в горах морозы и недостаток провианта погонят казаков к жилью. А там - власть.
Слово "власть" Миробицкий иронически растянул и непроизвольно потер поросшую щетиной шею. Может статься, вспомнил камеру губернской чека и лагерь, из которого бежал.
- Уже теперь, - продолжал сотник, - из гор по границе с Башкирией выходят наши люди. Часть отрядов дислоцируется к югу и юго-западу от Верхнеуральска. Другая часть небольшими группами в двадцать-тридцать человек распространяется на северо-восток. Людьми учителя Луконина и подхорунжего Выдрина заняты Карагайская, Ахуново и Уйская. Однако проку в том мало, думаю. Красные посылают в станицу крупные силы, местные голодранцы не поддерживают наши отряды, и людям снова приходится уходить в леса.
- И это все? - спросил Шундеев.
- Нет, отчего же? - сухо отозвался Миробицкий. - Люди делают свое дело. Коммунистов и беспартийную власть - в распыл. В Уйской пристрелили председателя исполкома, двух начальников милиции - местного и Верхнеуральского, четырех продработников.
Миробицкий взглянул на офицеров, опустил брови на глаза:
- И нам не срок бражничать. Делу время, потехе час.
- Истинно. Вера без дел мертва есть, - поддержал сотника отец Иоанн. Маленький, тощенький, с тощенькой же бороденкой, похожей на изработавшийся веничек, он был удивительно не к месту здесь, в обществе грубых, провонявших по́том и порохом казаков.
Отец Иоанн знал Демушку Миробицкого еще ребенком - и уже в те годы отметил в характере мальчишки силу воли и упрямство. Отец будущего сотника вел крупную торговлю хлебом с Туркестаном и не пожалел денег для того, чтобы дать сыну хорошее образование, в том числе и воинское.
После разгрома Колчака отец Иоанн отыскал Миробицкого и выразил желание божьим словом сопутствовать правому делу.
- Стрелять умеешь? - спросил сотник, когда этот худенький, миролюбивый и даже трусоватый человечек появился в Шеломенцевой заимке.
- Увольте меня от этого, - попросил отец Иоанн. - И сану не приличествует, и телом я немощен.
- Тогда вертайся домой, ваше преподобие, - вспылил сотник. - Мне божье слово ныне без сабли не требуется.
Отец Иоанн испуганно задергал ресницами, склонил патлатую, изъеденную сединой голову и вздохнул.
Миробицкому стало жалко старика.
- Я - не Ермак, отец Иоанн, - сказал он уже мягче, - и ныне - двадцатый век. Всякие руки, пускай хилые, могут взять наган либо винтовку. Ну?
И священник, вооружившись японским пистолетом и "лимонками", нападал на станицы в одном ряду с офицерами, кулаками и дезертирами, сидел ночами в засадах.
Толку, правда, от него не было почти никакого, так как ездил поп плохо, а стрелял и того хуже, но Миробицкий отлично понимал, что присутствие священника в "армии" - большой политический барыш. Если уж пастыри божьи берутся за оружие, полагал Миробицкий, то как усидеть в своих станицах уральскому казачеству?
Впрочем, несмотря на заурядный ум, отец Иоанн и сам отчетливо понимал свою полную непригодность для вооруженной борьбы "за веру Христову". Потому, сколько мог, возмещал эту пустоту проповедями и примерным поведением.
Поп не пил, не жег табака и, невзирая на жесткие шутки и язвительность сослуживцев, почти изверившихся в боге, слонялся по землянкам, внушал вечные истины, вздевал вверх худой грязноватый палец:
- От дел твоих сужду тя!
Мрачные, почти постоянно хмельные казаки и особенно дезертиры изводили отца Иоанна непотребными шутками и вопросами. Больше других старался досадить попу Тихон Уварин.
- Слышь, ваше преосвященство, - цеплялся он к проповеднику, - объясни-ка ты мне одну несуразицу. Прямо никакой моей мочи нет. Сон отшибает...
- О чем ты, сын мой? - как можно терпеливее и вежливее спрашивал отец Иоанн, хотя наперед был убежден, что Уварин зубоскалит.
- А вот о чем, - с напускной суровостью посматривал Тихон на пастыря, - вот о чем... У черта нема жинки, а дети родятся. Это как же получается?
И, не дожидаясь ответа, хохотал во все свое узкое горло.
- Не по грехам нашим бог милостив, - грустно говорил отец Иоанн, покидая землянку Уварина. И смешно грозился, оборачиваясь: - Несть во аде покаяния!
На всех "штабных совещаниях", особенно когда разгорались споры, священник занимал сторону Миробицкого, так как чувствовал, в этом молодом офицере твердость и даже некоторый фанатизм.
Собственно, спорили обычно только сам сотник и есаул Шундеев.
Шундеев был старше Миробицкого и по возрасту, и по чину. С другой стороны, сотник все-таки сколотил "армию" и командовал ею. С этим тоже приходилось считаться. Таким образом, полагал Шундеев, права офицеров на спор были равны.
В отличие от Миробицкого, Шундеев был совершенно убежден в обреченности дела, которому служил. Весь драматизм положения заключался в том, что есаул, понимая неизбежность разгрома, не мог плюнуть на Миробицкого и сбежать из "армии". В станице его немедля схватят совдеповцы; в городе он продержится месяц-другой, но арест все равно неизбежен.
Дело в том, что жизнь есаула после революции была насыщена множеством поступков и приключений, за которые порознь и вместе, по мнению нынешней власти, полагался расстрел.
Очутившись во второй половине 1918 года на Дону, Шундеев с группой земляков вступил в белоказачью армию генерала Краснова. Генерал, люто ненавидевший коммунистов, сумел в ноябре восемнадцатого года нанести ряд чувствительных поражений частям 8-й и 9-й советских армий. Есаул расстреливал пленных, самолично брал контрибуцию, спаивал и обижал девчонок.
Под Царицыном он сошелся в конной атаке с красным казачком и тот мастерски, с оттяжкой, хватил есаула концом сабли по лбу.
Еще до уничтожения основных сил Краснова и бегства самого генерала за границу Шундеев скрылся из госпиталя.
В марте 1919 года есаул с розовой отметиной на лбу начал наступление с армией Колчака восточнее Уфы. Он брал Уфу и Белебей, участвовал здесь в облавах и попутно набил переметную суму разными золотыми безделушками.