Затем опять пошла черная полоса жизни, и есаул очутился в Иркутске. Четвертого марта 1920 года, за три дня до вступления советских войск в город, Шундеев, переодевшись в гражданскую одежду, бежал на запад. Ему удалось с поддельными документами коммуниста, расстрелянного в Уфе, пройти через всю страну и в конце мая добраться до арьергардных частей Врангеля. Шестого июня Врангель начал наступление в Северной Таврии. Но к концу месяца оно выдохлось, и Шундеев решил, сильно упав духом, что больше воевать не имеет смысла.
Припрятанные на случай документы мертвого коммуниста оказали ему последнюю услугу: есаул без осложнений добрался до родных мест.
Темной августовской ночью он постучал в окно отцовского дома. Дверь открыла грязная полуслепая старуха. Она чуть не задохнулась от радости, признав в нежданном госте сына. Но вскоре запечалилась, перекрестила Георгия и велела ему уходить в лес, искать своих.
Отец и два брата Шундеева сгинули без следа на дремучей земле Сибири, до конца жизни не утратив веру в Колчака.
Довольно скоро беглый есаул нашел Миробицкого. Первый же разговор убедил Шундеева, что перед ним хотя и неглупый, но недальновидный фанатик. Миробицкий не понимал, что дело их проиграно и что надо думать не о победах, а о том, как сохранить шкуру, уцелеть в это трудное время.
Дементий не хотел об этом и слышать. Бить власть в спину до тех пор, пока снова не вернется белая армия, - вот что, полагал он, должен делать настоящий офицер, а не тряпка. Миробицкий верил, что контрреволюция еще соберет силы. Именно в надежде на будущее сотник назвал свой разношерстный отрядишко, в котором едва насчитывалось две сотни человек, "армией", твердо полагая, что он в недалеком будущем развернется в дивизии и корпуса.
Шундеев не мог втолковать этому исступленному мальчишке, что умный человек обязан понимать приближение смерти раньше, чем отдаст богу душу.
- Ты пойми, Дема, - спорил он с Миробицким, - чем больше налетов - тем больше внимания будут обращать на нас красные. Когда-нибудь они навалятся и оставят от "армии" мокрое пятно.
Миробицкий в ответ только зло посматривал на есаула, и тот чувствовал во взгляде холодных синих глаз откровенное презрение.
И тогда Шундеев решил тянуть в этой лесной волчьей жизни свою, отдельную линию. Претерпев очередную неудачу в споре с Миробицким, он вдруг вызывался сам вести часть отряда в ночной налет. Есаул ухитрялся проводить эти операции без единого выстрела, а точнее сказать - без всяких результатов и последствий для обеих сторон.
Возвращаясь в Шеломенцеву, коротко сообщал сотнику итоги "налетов", и Миробицкий исправно наносил условные значки на карту.
Однако, когда в вылазках участвовал сам Миробицкий, шуму и крови было немало. Сотник не хотел упускать никакой возможности напакостить красным.
Вот и сейчас, рассматривая карту, он говорил "штабу":
- Дорогу с копей на Селезян мы не держим. Нет нас, есть красные. Это, должно полагать, ясно. Нынче, как стемнеет, возьму десяток казаков - и под Дунгузлы. От этого озерка вблизи - лес. Там и устроим засаду. Надо щекотать нервы большевикам.
- Мы же неделю назад ходили под Хомутинскую, - попытался отговорить Миробицкого Шундеев. - Ты сам водил людей. Пусть отдыхают.
- Отдохнем в земле. Там времени на это хватит.
- Тогда уж пошли меня, - раздраженно бросил Шундеев. - Еще подумает кто - труса праздную!
- Ну, без истерии, Георгий Николаевич. Хочешь ехать - поезжай. Я останусь.
Сотник сощурил глаза, под которыми обозначились синие припухшие полукружья, постучал карандашом по столу и сказал с хрипотцой:
- Пленных не бери. У нас у самих хлеба мало.
* * *
Гришка вошел в горницу, несильно покачиваясь, и вытянулся перед начальством. Рядом переступал с ноги на ногу Тихон Уварин.
- Явились, значит, господин сотник... - доложил Тихон, придерживая Гришку за руку.
- Пойдете оба нынче в дело, - сказал Миробицкий. - Ты погляди, Уварин, за парнем. Может, струсит или еще что...
- Погляжу, - лениво согласился Тихон. - Вечером, что ли?
- Как стемнеет, так и поедете. Господин есаул командовать будет.
- Это можно...
- Не болтай, Тихон, - вмешался Шундеев. - Добыли новенькому коня и саблю?
- А то как же? Я и достал.
- Украл, небось?
- А где же взять нашему брату, коли не украсть? - усмехнулся Уварин. - Да ведь и то сказать: краденая кобылка не в пример дешевле купленной обойдется.
- Ну, марш в землянку! Когда надо - я позову.
- Это можно...
Выехали из Шеломенцевой как только стало темнеть.
Гришу укачивало на кобылке, он сонно хлопал глазами, иногда хватался за гриву.
Верховые смеялись:
- Показакуй, парень!
Шундеев повел коня рядом с кобылкой, усмехнулся:
- Из седла не выпадешь, Ческидов?
- Гришка, он не подведет, ваше благородие.
- Ну, не бахвалься, дурак!
К леску возле озера подъехали уже в полной темноте. Верховые спешились, и Шундеев велел отвести коней в глубь рощи.
- Без приказа не стрелять, ребята, - проворчал он, на ощупь сворачивая папиросу. - Береги заряды.
Уварин тихонько подтащил Гришку к себе, шепнул, похохатывая:
- В кармане кукиш кажет красным их благородие...
"Экая безладица, - думал Шундеев, закуривая козью ножку и пряча ее в ямку из ладоней. - Поди разбери в этой тьмище, кто свои, кто нет? Дурит сотник!" Потом в голову пришли опасливые мысли: "Нельзя и отсиживаться без края. Узнает Демка - освирепеет... Когда и пострелять для вида придется..."
В группе на этот раз было больше дезертиров, чей казаков. Бывшие красные и трудовые солдаты не очень рвались к ратным подвигам, и есаул, пожалуй, даже понимал их.
- Уварин, ты здесь? - негромко справился Шундеев.
- А где ж мне быть? - сонным голосом отозвался Тихон. - Тут и лежу рядом с вами.
- Поди приведи коня. И Ческидов тоже. Может, вдогон придется. Да смотри, чтоб не ржал жеребец подле кобылки. Башку оторву!
- Сейчас приведу. Айда, Гришка.
Шагая за лошадьми, думал: "Казачонка испытывает или что? А я зачем? Боится, чай, что утечет парень..."
Хоть люди и приготовились ко всяким неожиданностям, но все же топот копыт со стороны копей, раздавшийся заполночь, ударил в уши, будто залп.
Луна таилась за тучами, а далекое мерцание то красноватых, то зеленоватых звезд не прибавляло видимости. Утирая холодный пот со лба, Шундеев предупредил еще раз:
- Не дыши до приказа, ясно?
Медленный тупой звук копыт приближался. Выждав, когда он стал совсем отчетлив, есаул положил палец на спуск нагана, крикнул в мутную темноту:
- Стой! Кто?
Топот мгновенно прекратился, точно коней ухватили за ноги, но никто не откликнулся.
Есаулу показалось, что в темноте чернеют не то два, не то три конника, и он почувствовал себя уверенней.
- Кто, спрашиваю?!
Снова ни звука в ответ.
Тогда Шундеев, чувствуя, что его подташнивает от страха, и понимая, что бездействие позорно и бессмысленно, поднял наган на уровень глаз и нажал на спусковой крючок. Одновременно с выстрелом отчаянно прозвучала его хлесткая, как кнут, команда:
- Огонь!
Резко в помертвевшей тишине прогремел залп. Все слышали, как на землю кулем шлепнулось тяжелое - кого-то срезали пулей! - и в тот же миг дробный путанный стук копыт полетел в сторону копей.
- Тишка! - рявкнул есаул. - Вдогон!
Но первым смаху взлетел на кобылку Зимних. Он хватил ее лаптями в бока и, выкинув вверх тяжелую саблю, понесся по дороге.
Уварин отстал от него. Вскоре Тихон пустил своего жеребца несильным наметом, перебросил поводья в левую руку, а правой стащил с шеи обрез.
"Эва! - думал он с пренебрежением об есауле. - Нашел дурня на пули тыкаться. Сам скачи".
Гришка мчался в темноту, почти опустив поводья. Надо было обязательно идти на плечах у преследуемых, тогда ни Уварин, ни Шундеев не будут стрелять им в спину, боясь задеть своего. А там видно будет.
Зимних совсем уже стал догонять верховых, когда навстречу ему, прямо в лицо полоснула наганная вспышка.
Гришка почувствовал ожог на шее, рванул поводья, сдерживая кобылку, но в то же мгновение громкий огонь снова порвал черноту ночи. Сабля вывалилась из ладони, и правая рука плетью повисла вдоль тела.
Тотчас снова загремели копыта, и неожиданно все впереди стихло.
"Повернули в степь, - облегченно подумал Гришка. - Теперь уйдут".
Вскоре он услышал густую дробь конского бега за спиной. Уварин и Шундеев подъехали почти одновременно!
- Ну что, Ческидов, - спросил есаул. - Где красные?
- Сбегли.
- Стреляли - по тебе?
- По мне.
- Цел?
- Шею ошпарили и рука пробита.
- Дотянешь до Шеломенцевой?
- Доеду, ваше благородие. Саблю велите поднять. Упала.
- Тихон, подними оружие, - распорядился есаул. - Молодец, солдатенок!
- Рад стараться, ваше благородие, - вяло откликнулся Зимних. - Можно ехать?
- Завертай коней! - весело приказал Шундеев. - У леска погодим, я гляну, кого срезали.
У рощицы есаул спешился, подошел к черному недвижному телу и, став на колени, чиркнул спичкой. В ту же секунду задул огонек, резко поднялся и пошел к коню.
В слабом свете спички Шундеев увидел лицо знакомого урядника из Селезянской Прошки Лагутина. Похоже было - пристукнули своего, уж во всяком случае - не красного.
Взявшись за луку седла, есаул выругался про себя и вернулся к убитому.
На ощупь нашел в железно зажатой ладони наган, снял саблю в ножнах, обшарил карманы: в них ничего не было.
Мгновение поколебавшись, Шундеев раз за разом выпустил все патроны из нагана в лицо мертвому. Решив, что теперь уже никто не сумеет его опознать, есаул пошел к коню.
К Шеломенцевой подъехали при первых петухах.
На крыльце разжигала самовар Настя. Увидев конников, спросила:
- Будить Дементия Лукича?
- Не надо, - махнул рукой Шундеев. - Проснется, тогда и потолкуем.
Обернулся к верховым, распорядился:
- Тихон, помоги Ческидову сойти. Да кто-нибудь сбегайте за фершалом, - перевязать казачка.
Шундеев взял Зимних под руку и, держа ее на весу, будто трофей, ввел раненого в горницу. Посадил на скамейку у окна, подмигнул:
- С крещеньем тебя, паря...
Гришка ничего не ответил. В теплом доме его сразу повело в сон, и Зимних хлопал ресницами, силясь не свалиться под лавку. Он даже не заметил, как Настя, страдая, глядела на него.
Пришел "фершал", из коновалов-самоучек, разрезал на раненом рукав. Пуля навылет пробила мякоть чуть выше локтя; нижняя рубашка задубела от крови. Лекарь полил на рану немного йода, обмотал ее узкой стираной тряпкой.
- Была бы кость цела, сынок, а мясо нарастет.
- Шею погляди еще, - попросил Зимних. - Жгет.
Лекарь посмотрел, махнул рукой: "Пустое!" - и отправился восвояси.
Вскоре проснулся Миробицкий. Он вышел из боковушки в горницу,спросил:
- Ну, что скажешь, есаул?
К величайшему удивлению Гриши, Шундеев изложил ход "операции" в самых красочных выражениях. Выходило, что стычка была с немалым числом красных и в бою отличился не кто иной, как новый казачонок. Мальчишка оказался дерзок на руку и преследовал коммунистов бок о бок с Шундеевым. Забиячливого конника ранили в упор, однако ж Ческидов самолично добрался до штаба.
Есаул положил на стол саблю и наган убитого:
- Это тебе презент, господин командующий...
- Перестань, - поморщился сотник. - Не скоморошничай!
Он подошел к Гришке, спросил:
- До землянки доберешься?
- Дойду, ваше благородие.
- Ну, иди. Наган этот себе возьми. Да вот еще что, братец: срежь патлы и бороду побрей. Казак все ж таки. Ступай с богом.
Неделю подряд сыпали густые дожди, и "голубая армия" не покидала землянок. Гришка лежал на нарах, между Увариным и Суходолом, лудил бока за прошлое и будущее. Потом они втроем бесконечно беседовали о житье-бытье. Гриша поддерживал эти разговоры, пытаясь разобраться в настроении соседей и выяснить, не будет ли от них какой пользы.
Уварин не одобрял храбрости Ческидова в ночной сшибке.
- Гнался, пока хвост оторвался, - усмехнулся рыжий. - А зачем, спрошу я тебя?
- Що головою в пич, що в пич головою - то все не мед, - кряхтел Суходол не то осуждая, не то поддерживая Уварина.
Старик, кажется, искренне привязался к немногословному мальчонке с голубыми глазами и совсем детскими ямочками на чисто побритых щеках. Может, Гриша напоминал ему сына, далекую прошедшую жизнь, тихую и сытую.
Они поочередно варили в мятом котелке вяленую рыбу, запивали ее чаем из листа смородины, даже без сахарина.
- Приходится чаек вприглядку лакать! - утирая пот на своем нелепом носу, сердился Тихон. - Чтоб, она и вовсе провалилась, такая жизнь!
- На вику горя - море, а радощив - и в ложку не збереш, - соглашался Суходол. - Чи сьогодни, чи завтра - те саме.
- А-а... - вздыхал Тихон. - Скучища! Самогонки бы, что ли!
Разжившись спиртным и выпив, он вперял в Гришку бесцветные, как луковицы, глаза, размазывал по щекам тощие и мутные слезы, допытывался:
- Ты знаешь, кто я есть, Ческидов?
И трагически разводил длинные руки:
- Лошадь-человек - вот кто я есть! Вся жизнь - на узде...
Однако он тут же совершенно менялся и говорил Суходолу:
- Бежать нам надо, умным людям, дед! Опосля отсюда головы без дырки не унесешь!
- Ото дурень... - хмурился Суходол. - Мени це ни до чого.
Уварин смеялся:
- Так что ж - что дурень? Голове, ежели порожняя, легче.
- Щоб тоби язык усох! - окончательно сердился старик и замолкал.
Оставаясь наедине с Гришкой, Суходол рассказывал иногда об ушедших годах, жаловался:
- Тикав вид дыму, та впав у вогонь я, хлопець. Погано.
- А может, и верно, податься вам домой, дядя Тимофей? - осторожно спрашивал Зимних. - К семье, к землице.
- Тилькы й земли маю, що по-за нигтями, - грустно усмехался старик. - Та й не в тому справа...
И он давал понять Грише, что власть, надо думать, не простит ему ошибок прошлой жизни.
Иногда выпадали по вечерам сухие часы, без дождя, и Гриша, Суходол и Уварин уходили в лес искать грибы.
Сентябрь перевалил на вторую половину, и в мокром лесу было свежо, пряно пахло опадающим листом. Остро, будто поперченные, благоухали сыроежки, кучно грудились семейки опят.
Также и ягод было много в лесу. По хвойным вырубкам еще сохранилась малина, ярко краснели кисточки костяники, чернели тяжелые, видом похожие на малину висюльки ежевики.
У Гриши правая рука покоилась на ремне, перекинутом через шею, и он срывал ягоды левой.
В лесу в это время хорошо была видна смена летней поры на осень. Зайцы торопились перекочевать из-под облетавших берез в сосняк и ельник, молодые тетерева сбивались в стаи, перелетные с криком уходили на юг.
В прохладные росные вечера повизгивали молодые волки; они к этому времени сильно выросли, как и лисята, сменившие темный детский мех на взрослую рыжину.
Однажды неподалеку от заимки Гриша опустился отдохнуть на ствол гниловатой, упавшей от старости сосны. В средней части ствола было большое дупло, и Зимних запомнил это.
Рана у Гриши заживала хорошо; в конце месяца он решил попросить Миробицкого отпустить его в Селезян. Но до этого сотруднику губернской чека хотелось посмотреть карту сотника. Впрочем, и без карты он знал уже многое. Уварин успел рассказать Григорию, кто и в каких станицах поддерживает Миробицкого, где укрыты запасные коли и продовольствие.
Однажды, узнав, что Миробицкий уехал в Каратабан, Гриша отправился к Насте, надеясь, что, может, удастся выведать у нее, где карта.
Войдя в горницу, он удивленно остановился у порога. В комнате не было никого, кроме отца Иоанна. Священник попытался подняться навстречу Гришке, но не смог этого сделать.
"Пьян, - усмехнулся Зимних. - И этот туда же".
- Здравствуйте, отец Иоанн, - сказал он не очень любезно. - А где же их благородие?
- Живем, поколе господь грехам нашим терпит, - не слушая вошедшего, вздохнул поп и вздел к потолку тощенький палец. - Не копите сокровищ в скрынях, копите же в сердце своем!
В комнату забежала Калугина, всплеснула руками:
- Господи, отец Иоанн! Как же это вы?
Поп жалко сморщил личико и попытался развести руки:
- Яко червь в древе, тако и кручина в сердце.
- Ах, беда-то какая... - сказала Настя огорченно. - Пойдемте, отец Иоанн, в боковушку, прилягте. Вам там покойно будет...
Она помогла пройти священнику в боковую комнату, уложила его на кровать и вернулась в горницу.
- Мне господина сотника, - сказал Гришка. - Дело к нему.
- А нету его, Гриша, - ответила Настя, оглядывая узкими черными глазами молоденького красивого казака. - В Каратабане он.
Она грустно погрызла кончик длинной косы, вздохнула:
- Гуляют, видать.
Еще раз кинула Взгляд на Гришу, сказала, глядя в сторону:
- Посидела б я с тобой маленько, да некогда мне. Стирки полно...
Гришка хотел сказать казачке, что он подождет здесь сотника, но в это время из боковой комнаты донесся голос отца Иоанна.
- Доколе терплю вам?! - грозно вопрошал кого-то поп, и железная кровать поскрипывала под его худеньким телом.
Настя кинулась в боковушку, и Гриша слышал, как она уговаривала отца Иоанна отдохнуть и поспать.
Вскоре торопливо вернулась в горницу и, смущаясь, попросила:
- Ты посидел бы с ним, Гриша. Стыд-то какой! Не дай бог, кто увидит.
Зимних пристально посмотрел на Калугину и, внезапно повеселев, согласился:
- Ладно уж! Только ты забегай почаще, а то скушно мне будет.
- Я стану приходить, - пообещала казачка, провожая молодого человека к отцу Иоанну.
Священник лежал на спине, бессмысленно уставив взгляд в потолок, и не обратил никакого внимания на вошедших.
Настя поставила рядом с кроватью табуретку, растерянно посмотрела на симпатичного казака и вышла.
Зимних медленно оглядывал комнату. В переднем углу, под иконами, небольшой стол. На нем - чернильница, тоненькая ученическая ручка, железная линейка с делениями, маленький пистолет без обоймы.
"Для нее, для Насти, - отметил про себя Зимних. - А обойма, небось, у самого".
В стене слева - гвоздь, к нему на веревочке привешена палочка, а на палочке - глаженый, с Георгиями, офицерский китель.
"К параду готовится, чай, - зло усмехнулся Гриша. - На белом коне в Челябинск въезжать собирается, надо полагать".
Еще в комнатке был старинный дубовый комод, и на полу - вылинявший домотканый коврик. Трудно было сказать, что здесь хозяйское, что натащенное со стороны.
Того, что требовалось Грише - планшета с картой - в комнате не было.
Отец Иоанн наконец оторвал взгляд от потолка, посмотрел на Зимних и вдруг заплакал:
- Яко тать в нощи... Сгинь, нечистая сила!
Попытался сесть, но ударился затылком о спинку кровати и свалился на подушку. Трудно повернулся к стене, задышал неровно, с хрипом.
Гриша быстро поднялся с табуретки, кинулся к комоду, выдвинул ящики, - планшета с картой в них не было. Не было его и в ящике стола.