Оба пулемета остались у моста.
Кровь в висках отбивает доли секунды, и бойцам кажется, что взводный непозволительно медлит с командой.
Смолин ждет. Севернее роты, у самой дороги, выделяется черное пятно копны. Именно туда послал он связного. Боец должен поджечь сено. Это не только сигнал атаки. Немцы на фоне огня - отличная мишень.
Все черно в ночи. Густую тишину нарушают лишь негромкие разговоры немцев. Ни волнения, ни тревоги не ощущается в их голосах, и Смолин, усмехаясь, отмечает это обстоятельство.
Наконец-то! В копне вспыхивает крошечный огонек, он быстро разрастается, и враги поворачивают головы туда, лениво перебрасываясь словами.
Но вот сено вспыхивает, будто порох, и рота начинает волноваться. Солдаты вскакивают с земли.
Нет, разведка теперь не промахнется по этим огромным ненавистным целям! Смолин ясно видит на петлицах и шлемах немцев значки: скрещенные кости и черепа. "Мертвая голова"!
- Огонь!!
Били в упор, полосовали очередями, вкладывая в удар всю силу ненависти к врагу, залившему кровью родную землю, испепелившему ее пожарищами.
Онемевшие от страха, оккупанты молча метались из стороны в сторону, падая под свинцом.
Жалкие остатки роты - полтора десятка человек - отстреливаясь, отходили к мосту. Это был единственный путь, который нападающие оставили им.
И когда под настилом стало слышно хриплое дыхание бегущих, разом ударили оба пулемета. Швед и Кунах швырнули "лимонки" и, переждав взрывы, бросились вверх.
Кунах безошибочно определил командира разбитой роты. Офицер стрелял из пистолета и что-то резко кричал.
Макар мгновенно вырос возле него, уцепил за ворот, рванул к себе и, со свистом выдохнув воздух, хватил немца в челюсть.
Офицер упал, Макар перекинул его через плечо и потащил в чащу.
Атакующая группа тотчас начала отходить в лес. Пулеметы и автоматы обеспечения уже, казалось, не стреляли, а выли.
В эту минуту старшина увидел вдали красный свет фонаря. Наблюдатель с дерева предупреждал о серьезной опасности.
Оставив людей Намоконова в заслоне, Смолин быстро повел разведку в глушь, выдерживая общее южное направление. К взводному подбежал Швед, сказал, захлебываясь от частого дыхания:
- Саня, останусь! У Ивана мало людей. Пусть твоя голова не болит за меня.
- Хорошо. Продержите немцев четверть часа. И уходите.
- Понял, взводный!
Швед бросился назад и, отыскав Намоконова, свалился рядом с ним. Спросил:
- Что там?
- Не знаю. Немцы. Много.
На поляну, полосуя дорогу и деревья ножами света, выскочил грузовик с солдатами в кузове. Услышав беспорядочную стрельбу и почуяв неладное, немцы посыпались вниз и цепью пошли к мосту.
Разведчики переползали от дерева к дереву, от камня к камню, били короткими очередями почти наугад. Сено давно сгорело, грузовик выключил фары, и оттого темнота казалась густой, как вар.
Но, к беде заслона, вскоре куда-то уплыли тучи, и в небе застыла круглая, как ядро, луна,
В ее свете Швед отчетливо увидел ползущего меж кустами немца - и нажал на спуск. Автомат молчал. Арон выругался. Вышли патроны, запасные диски пусты, остались только "лимонки".
Метнув из-за дерева одну за другой три гранаты, Швед вытер мокрый лоб и устало сказал Намоконову:
- Все. Надо исчезать. Они не полезут за нами в лес. Сигналь отход.
- Ладно.
Намоконов вытащил из сумки противогаза ракетницу, зарядил и внезапно передал Шведу.
- Стреляй ты, Арон. У меня еще граната. Не тащить же домой, однако.
Оба младших командира отползли назад, укрылись за толстой сосной. Намоконов швырнул на поляну "лимонку" и обернулся к Шведу. Тот вскинул руку с ракетницей, нажал на спуск, и в небо пошла, вычерчивая кроваво-красную полосу, сигнальная ракета на отход.
В тот же миг Арон вдруг неестественно дернулся, переломился в поясе и молча рухнул в траву.
Иван кинулся к товарищу. Швед не двигался. С его лба, заливая открытые, окостеневшие сразу глаза и упрямый щетинистый подбородок, черной струйкой стекала кровь.
Горкин, стрелявший из пулемета неподалеку от Намоконова, негромко выругался. Пуля задела ему руку и вонзилась в сосну, разбрызгав щепки.
- Жив? - спросил Иван.
- Ерунда. Что у тебя?
- Ничего. Отходим.
Намоконов затащил на спину тело Шведа и, не оглядываясь, пошел в чащу. Вскоре к нему присоединились Горкин и наблюдатели. Чуть позже подбежали последние бойцы прикрытия.
- Кто? - спросил Андрей у Ивана.
- Арон.
- Ранен?
Эвенк не ответил.
В версте от поляны их поджидал связной Смолина. Он быстро повел людей к ядру разведки.
Смолин, увидев мертвого Шведа, зло выругал Намоконова. Потом положил северянину руку на плечо, сказал тихо:
- Не сердись. Извини. Глупо.
Помолчав, распорядился:
- Передай тело кому-нибудь из наблюдателей. Парни засиделись на деревьях. Пусть несут по очереди.
- Они помогают своим, - кинул Кунах. - У них раненые, есть тяжелые. Я понесу.
- Хорошо. Пошли.
Немцев, связанных по рукам и ногам, сначала тащили на плащ-палатках. Затем развязали и приказали идти. Пленные мычали, крутили головами, но двигались быстро.
Испанцу даже вытащили кляп изо рта. Он семенил с величайшим старанием и явно радовался: война для него позади.
На коротких привалах он торопливо рассказывал, что дивизия потеряла девять тысяч убитыми и ранеными и осталось в ней всего десять тысяч штыков. А какие были красивые полки! В Мадриде их нарядили в голубые рубахи и красные береты, - девчонки прямо с ума сходили! Правда, это продолжалось совсем недолго, в Германии у испанцев все поотнимали и выдали защитную форму. Только одному их ротному удалось спрятать берет. На фронте было черт знает что! Пули, бомбы, вши и еще, представьте себе, голод! На рождество Франко догадался послать на передовую генерала Москардо, и тот прихватил с собой разную жратву и вино. Но рождественские подарки попали к русским, а Москардо еле унес ноги с передовой.
У капрала был один-единственный приятель - капрал Луис и, слава богу, они теперь могут встретиться, потому что Луис угодил в русский плен неделей раньше...
Он болтал бы еще, но Мгеладзе показал ему кулак, и испанец замолк.
На исходе ночи вошли в болото. Уже была видна своя передовая - редкие вспышки выстрелов, мерцание осветительных ракет.
Смолин послал Варакушкина вперед: предупредить боевое охранение. Солдат исчез в темноте.
Солнце еще не появилось на горизонте, но было уже достаточно светло, когда разведка, миновав проволочные заграждения, вошла в окопы.
Несмотря на ранний час, вся передовая приветствовала смертельно уставших солдат, дружно размахивая винтовками.
Взвод шел, ни на кого не глядя, никому не отвечая. Люди хотели сейчас лишь одного: добраться до землянок и спать.
Смолин доставил пленных к штабу полка.
Взводного тотчас увели к себе начальник штаба и его помощник по разведке.
- Сядь. Выпей, - налил ему майор водки в кружку.
Смолин покачал головой.
- Спасибо. Не поможет.
Выслушав короткий доклад взводного, майор сказал Смолину:
- Особо отличившихся представьте к наградам. И живых... и тех, кого уж нет... А теперь иди спать, Александр Романович.
Смолин забрался в землянку, с наслаждением вытянулся на лежанке. И почти тотчас понял, что не сможет уснуть. Слишком велико было напряжение этих дней.
Он несколько минут ворочался на своем неуютном ложе, затем тяжело поднялся и заглянул к Намоконову.
Иван тоже не спал. Рядом с ним сидел Горкин. Андрея уже успели перевязать. Все молчали и сосредоточенно курили.
Трубка эвенка то и дело гасла, и он чиркал зажигалкой, что-то бормоча вполголоса.
- Пошли на воздух, - предложил Горкин.
Они выбрались наружу и присели на пожухлую траву у окопов.
Тело Шведа темнело рядом. Его пока не передали похоронной команде.
Мертвый Арон казался еще меньше, чем был при жизни, тяжко было видеть его молчаливым и неподвижным. Лучи неяркого осеннего солнца освещали нахмуренные брови сержанта, потускневшие, серые глаза.
Смолин любил Шведа. Пусть не всегда был оглядчив этот парень из Одессы, пусть доставлял он при жизни немало хлопот старшине, - но он был товарищ в лучшем смысле слова: веселый, бескорыстный, умевший помогать другим и пользоваться их помощью.
Его смерть была ощутимой потерей для маленького взвода.
К вечеру проснулись все разведчики. Люди нехотя поели и вскоре оказались возле взводного.
Намоконов развел небольшой костер и стал задумчиво покусывать мундштук трубки. Изредка кто-нибудь ронял слово о погоде, о домашних делах и видах на урожай, и все опять замолкали.
Горкин сказал, кое-как пристроив раненую руку к коленям:
- После войны будет немыслимо счастливая жизнь. Я даже не знаю, какая она будет. Дожить бы... Арон не дожил.
Намоконов хмуро посмотрел на Андрея, молча поднялся и ушел в лес.
В чаще было глухо и тихо. Комаров, отравлявших жизнь солдатам в жаркую летнюю пору, теперь было меньше, и ничто не мешало Ивану думать о прожитом, об огнях и смертях войны, о близких душе друзьях-товарищах.
Внезапно он приподнял голову, прислушался и, быстро выбив о пенек трубку, пошел к взводному костру.
Там, у малого огня, отгороженного от сотен вражеских глаз плащ-палатками на кольях, пели разведчики. Это была добрая, и ясная, и немного грустная песня, совсем недавно облетевшая все фронты от края до края:
Снова нас Одесса встретит, как хозяев,
Звезды Черноморья будут нам сиять,
Славную Каховку, город Николаев -
Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать...
Намоконов сел к костру, сунул пустую трубку в рот и стал медленно шевелить губами, словно дул в неведомую музыкальную дудочку:
Об огнях-пожарищах,
О друзьях-товарищах
Где-нибудь
Когда-нибудь
Мы будем говорить.
Вспомню я пехоту,
И родную роту,
И тебя
За то, что дал мне закурить.
Подходили пехотинцы из окопов, прислушивались, тоже подхватывали песню, и тихая, приглушенная, - рядом фронт! - она плыла, эта песня о далеком, туманном, но обязательном счастье.
МИРНЫЕ СЛОВА
Седьмые сутки льет дождь. Окопы и землянки сильно затоплены, солдаты сидят на нарах, поджав ноги, и проклинают все и всех на свете. И бога, и войну, и завхозов.
Почему завхозов? А так, когда плохо - всегда ругают завхозов.
- Злыдни, - говорит Горкин беззлобно. - Махорку - и ту мокрую возят. Как ее жидкую курить? А?
Варакушкин деликатно советует:
- Вы ее, сержант, на шею вешайте. Под рубаху. Высохнет.
Горкин всматривается в солдата - "Не шутит ли?" - и ворчит:
- А хлеб и портянки - туда же?
Варакушкин смущается:
- Нет, зачем же?..
- Молодежь нынче балованная пошла, - зевая говорит Кунах. - Мы, когда от немцев текли, - что курили? Немыслимые табаки.
Шота Мгеладзе, любитель острого слова, полагая, что Кунах собирается рассказать байку, подстрекает приятеля:
- Какие же это вы табаки курили, Макар?
- На всякий вкус, парень. Запиши рецепты. Может, когда и пригодится.
Волжанин выдерживает паузу и загибает один палец.
- Возьмем, к примеру, "Сказки Н-ского леса". Что это? А всего-навсего листья. Рвешь, сушишь, крошишь, набиваешь в козью ножку - и дыми, пока не стошнит.
- Тьфу, гадость какая!
- Не по нутру, значит? Тогда другой сорт есть - "Трассирующий". За добрый вкус не поручусь, а треску и огня от него вдоволь. Почему, говоришь? Потому как состав в нем сильно сложный. На щепоть табака - полфунта хлебной крошки, соли да пыли. Все, что в солдатском кармане есть. И это негоже? Ну и народ! Вот вам - иной табак: "Легковой, шоферский". Полведра воды и пачка махорки. Замешал, взболтал - и лей на древесную стружку. А то еще "Кавалерийский" - из кизяка. Ничего, курили...
Все молчат, прислушиваются к хныканью дождя, дымят самокрутками.
Молоденький боец Морозков прикладывает ладонь к уху, глаза его напряжены.
- Ты чего? - интересуется Мгеладзе.
- Самолет, вроде бы...
- Ха, самолет!.. - усмехается грузин. - Радар ему живо отходную споет.
Солдаты вслушиваются в незнакомое слово, поворачиваются к Смолину.
- Что за машина такая, Александр Романович?
- Умница.
- Работает-то как?
- В конечном счете, ничего сверхъестественного. В пространство запускаются ультракороткие волны, а затем радар ловит их отражение от предметов. Вот так и действует, как летучая мышь...
- Что? - удивляется Мгеладзе. - Причем тут мышь?
Солдаты придвигаются к взводному. Кажется, будет над чем посмеяться.
- Нет, я вполне серьезно, ребята.
- Растолкуйте, - просит Кунах.
- Ну, что ж, можно и растолковать, - соглашается Смолин. - Представьте себе теплый летний вечер. Сумерки. Небыстро летит майский жучишко, трещит крылышками, ищет пропитание. И вдруг - черная тень. Мелькнула - и нет ее. Нет и жука.
- Летучая мышь съела? - догадывается кто-то.
- Она.
- Глазища у нее, надо полагать, острые...
- Нет, никудышные. Маленькие. Слепенькие.
Варакушкин пожимает плечами.
- Ночь темная, и жук темный. Как мышь видит?
- Она и не видит почти. Слышит.
Смолин набивает трубку махоркой, удобнее устраивается на жестких нарах.
- Человеку кажется: и волк и паук, и рыба - все живое - и видит, и слышит жизнь, как мы, люди. Нет. У них свой, не наш мир.
Иван Максимович Катенев, старый солдат, егерь мирного времени, согласно кивает головой.
- Верно подмечено.
- Возьмем звуки, - продолжает рассказ Смолин. - В жизни их великое множество, да мы-то знаем не все. Есть особые свистки для собак. Дуешь, а ничего не слышно. Но пес мчится к тебе во все ноги.. Выходит, ухватил сигнал.
- Слыхивал. Ультразвуковые свистки, - подтверждает Катенев.
- Они самые.
С блиндажного потолка на головы солдат сыплется песок. Смолин замолкает, прислушивается.
Варакушкин ворчит:
- И чего ему не сидится, немцу? Такой дождина, а он из пушек палит, дьявол. От страха, что ли?.. Продолжайте, Александр Романович.
- Не скучно? - осведомляется Смолин.
Кунах отрицательно крутит головой.
- На войне мирные слова - первое удовольствие.
- Ну, коли так - ладно. Комара знаете?
Все ухмыляются: еще бы не знать эту пакость!
Смолин тоже усмехается, почесывая шею, до сих пор не отошедшую от укусов.
- А ведь тоже - жизнь, своя, особая. Слух не наш, совсем иной. И свидания комары по-своему назначают, весьма толково.
- Депеши шлют, - иронизирует Мгеладзе. - По радио в любви клянутся.
Смолин смеется.
- Почти угадал, Шота. Комарихи на лету посылают вперед волнишки. Мужчина-комар имеет антенну и принимает сигналы дам.
Все ухмыляются, покачивают головами.
- Мне теперь легче будет, когда они меня жрать станут, - сообщает грузин.
Варакушкин напоминает:
- Вы о летучей мыши хотели...
- Вот теперь можно и о ней. Все знают - мышь летает быстро и точно, даже в июне, с мышатами.
- С мышатами?
- С мышатами. Прилепятся они к соска́м, вкогтятся в мамкин мех и полетывают в теплоте и в темноте.
- Как же так? - сомневается Варакушкин. - Глазишки у мыши, вы говорите, совсем слабенькие. Отчего ж не стукается в ночи о трубы, ветки, провода?
- Оттого и не бьется, что радар есть. Летит - и через малые доли секунды отправляет вперед ультразвуковые волны. А в перерывы между сигналами ловит их отражения от предметов, "слышит" препятствия и успевает обойти их.
Горкин вздыхает.
- В жизни столько тайн и загадок, так много неведомых красок и звуков! Господи, хоть бы дожить до победы, покопаться в природе... Кто знает, доживем ли? Я вот о чем иногда, думаю. Убьют меня или помру я после войны - и минут многие тысячи лет. И снова приду я в этот мир, может, птицей, может, деревом, а на земле - новые люди, иные поколения. Но все равно - над ними синь неба и тьма неба ночью. И тоже будут целовать девчонок, и станет сиять им на севере яркая Полярная Звезда.
Смолин весело глядит на своего отделенного и заслоняет губы ладонью, чтоб не обидеть товарища усмешкой.
Но Горкин все-таки замечает ее.
- Что такое, старшина?
- Ты полагаешь, Андрей, эту звезду к небу навек привинтили?
Сержант пожимает плечами.
- Не пойму, о чем речь...
- Полярная Звезда честно служит нам службу, показывая север. Но ведь она медленно и неприметно передвигается. Полторы тысячи лет поработает еще за компас - и уйдет. А в десятитысячном году вместо нее будет показывать север звезда Денеб, главная в созвездии Лебедя. И опять не навечно. Через тринадцать тысяч шестьсот лет после нас станет полярной одна из самых ярких звезд нашего неба - Вега. Впрочем, ей это не в новинку. За тринадцать тысяч лет до нас она уже была на этом месте.
- Нам теперь не о звездах думать надо бы, а о "мессерах", - ворчит Кунах. - Летают стервы, как молнии.
Смолину не хочется возвращаться к войне, к ее моторам и грохоту, к ее смертям и ранам. И он старается отклонить разговор в прежнее, мирное русло.
- Где же - как молнии? Ворона - и та быстрее по воздуху носится.
- Хм-м, - вступает в разговор Намоконов. - Не лучшая шутка, однако.
- И не шутка вовсе. Конечно, не о прямой скорости речь. Птице никак не угнаться за истребителем. Но если расстояние, что пролетают "мессер", пернатые и насекомые за одно время, сравнить с длиной их тел, вот тогда можно очень удивиться. Стриж, допустим, мчится впятеро быстрей истребителя. Маленькая пичуга успевает за час одолеть расстояние почти в девять тысяч раз большее, чем длина ее тельца. Еще резвее движется шмель.
- Как же у них получается? - недоумевает Горкин. - Летят-то, вроде бы, тихо.
- Как? Тельце легкое, крылья большие. И машут ими непостижимо быстро. Тот же комар четыреста, а то и пятьсот, даже шестьсот раз в секунду крылышками действует. А пропеллер лишь тридцать раз оборачивается за тот миг.
- Хорошо вы все это знаете, товарищ старшина, - искренне хвалит Варакушкин. - Не иначе до войны учителем были.
- Нет, Алеша. Я книги любил читать. И про птиц, и про звезды, и про рыб.
- Ушицы бы теперь похлебать! - мечтает Горкин. - Превосходная рыбка у нас в Донце водится!
- В Донце! - сдерживает улыбку старшина. - Кончим войну - поедем на юг Урала. Там - рыбка!
Волжанин Кунах не может скрыть иронии:
- Какая-такая там, в ваших лужах, рыбка?
- Лужи! Скажет тоже! Только во сне могут присниться озера, подобные нашим! Ах, господи! Залезешь, бывало, на скалу да поглядишь вниз: то оно синее, то голубое, а то зеленое. А спустись к воде - и увидишь все до дна, и сидят на донном песке валуны из мрамора и гранита. А по закоулкам озерным бродят длинномордые щуки, - красота необыкновенная. Метр длины, пуд веса.
Кунах откровенно смеется.