7
Виктор теперь знал: на войне не все происходит так, как это рисуется и проделывается в учебной обстановке. На учении все условия невольно подгоняются под желаемые обстоятельства, и воображаемый противник ведет себя так, что известны его цели и скорость движения.
До войны можно было рассчитать все до одной секунды. Виктор всегда знал, что он должен в эти секунды сделать, находил "врага" там, где он должен был находиться по воле командира.
Теперь все было иначе. Ткнув пальцем в квадрат на карте, командир полка сердито проговорил:
- Ищите немцев здесь. Они идут на Минск, но могут повернуть на Гомель. Имейте в виду, немцев много, вас только шесть… Вы их можете встретить раньше, позже, где угодно и когда угодно… Враг в воздухе, об этом помните всегда…
Все было необычным при получении этого задания: утренний, проникавший в землянку командира полка лесной холодок, звонкие птичьи голоса, готовый вспыхнуть солнечными лучами рассвет, необычно хмурый, усталый вид "старика". По его раздраженному голосу, по сгустившимся вокруг глаз морщинам можно было заключить: немало бессонных часов провел он, и теперь его волновали те же чувства, что и стоявших перед ним Виктора и Родю.
Полковник не был так стар, как об этом говорило любовно, по-сыновьи, данное ему прозвище.
Это был мужчина лег сорока с небольшим, плотный, с полнеющим животом и крутыми плечами. Глаза у него были молодые, светлые, голос резкий, повелительный, речь немногословна и грубовата.
Командир полка принадлежал к тому разряду людей, которые в проявлении ласки и гнева одинаково скупы и прямодушны.
Медленно отвернувшись от карты, блеснув монгольским орденом, он почесал в затылке и, не поднимая головы, спросил:
- Все ясно, Волгин? А вам, Полубояров? Выполняйте!
Пожимая им руки, командир полка все тем же сердитым, недовольным голосом добавил:
- Только не горячитесь… Имейте в виду, немцы не новички в воздухе. Они воюют уже два года.
Виктор и Родя вышли из землянки. Через пять минут два звена истребителей были уже в воздухе.
На высоте полутора тысяч метров полыхало солнце. Виктор круто набирал высоту. На востоке, точно льдины в синем половодном разливе, плавали облака. Огненные стрелы солнечных лучей пронизывали их. Поля, леса и деревни внизу были затянуты, как кисеей, тонкой розоватой мглой. На западе и на юге стояли пухлые столбы дыма. Дороги можно было различить по низко висевшей над ними пыли и по густоте ее судить о движении. Движение было всюду. И, хотя глаза Виктора все время тянулись к сияющей пустоте неба, он видел по временам то скопление каких-то черных точек на изжелта-зеленых полях, то зигзаги окопов, то неистово пылящие по дороге вереницы танков… Чьи это танки, определить было трудно.
Набрав высоту в три тысячи метров, Виктор повел звено в заданном направлении. Странное дело: насколько лихо он чувствовал себя всегда на учении и в мыслях о воображаемом сражении, настолько теперь он испытывал неуверенность, какую-то неловкость. Воспоминание о первом неудачном поединке с "мессершмиттом" мучило его, и он хотел одного, чтобы это не повторилось.
Звенья шли двумя острыми углами (это был воздушный строй того времени). В ведущем звене Виктора летели Харламов и Митя Кульков, Родя вел тяжеловатого, в маневре медлительного Терещенко и опрометчиво-безудержного в полете Сухоручко.
"А ведь меня могут сбить, - подумал вдруг Виктор. - Но почему должен умереть я? Почему немец должен сбить меня?.."
- Справа "мессеры", - прервал размышления Виктора возникший в шлемофоне взволнованный голос Роди.
Два "мессершмитта" летели справа на меньшей высоте. Они вырисовывались на синем фоне леса, как два желтоватых креста. Судя по тому, как они, не меняя курса, шли на восток, Виктор заключил: немцы еще не видели советских истребителей.
Его охватило нетерпение и какая-то новая, впервые испытываемая злость. Он почувствовал одно желание - поскорее ринуться в драку! Пусть смерть, пусть что угодно - только подраться! Скорей, скорей! "Ведь немцев только двое, а нас шестеро!" - подумал Виктор Он уже готов был подать команду: "Приготовиться к атаке!" - но вспомнил задание и не изменил курса.
"Мессершмитты" растаяли в сиреневой дымке…
"Так почему должен умереть я, а не он?" - опять вспыхнула назойливая мысль.
Виктор кинул взгляд налево. Большая группа бомбардировщиков журавлиными косяками - по семи в каждом - тянулась на большой высоте левее солнца.
"Они!.."
Виктор насчитал четыре косяка, кроме идущих с обеих сторон истребителей.
"Штук тридцать, не считая "мессеров"", - определил Виктор и скомандовал:
- Набрать высоту! Приготовиться к атаке!..
Вражеские самолеты легли ниже, плоскости их радужно, как стрекозиные крылья, заблестели на солнце.
- В атаку! Полубояров, атакуйте хвост колонны! - скомандовал Виктор.
Он дал предельный газ, оглянулся, за ним, косо развернувшись вправо, неслись Кульков и Харламов. Родя, отвалив влево и чуть поотстав, уже настигал со своим звеном хвост вражеской эскадрильи… Чутье, как у орла или ястреба, завидевшего добычу, подсказывало Виктору, что немцы уже заметили шестерку советских истребителей, что "мессершмитты" где-то над головой, слева и справа, и что надо торопиться, а то будет поздно…
Ни о каких правилах боя Виктор теперь не думал. Чутье руководило его движениями, выпадами, боевыми фигурами. В одну-две минуты произошло столько случайностей, столько проделано непредвиденных движений, что обдумывать каждое из них было невозможно.
Видя, как вражеские истребители круто набирают высоту, Виктор бросил свою машину и пике на голову первой колонны "юнкерсов". Бомбардировщики плыли своим курсом, ничуть не снижаясь, не отклоняясь ни влево, ни вправо. Немцы сразу разгадали замысел советских летчиков, и рой "мессершмиттов" заклубился вокруг увертливых "ястребков". Воздух наполнился характерной напряженной музыкой воздушного боя - стрекотом пулеметов, то басовитым, то высоким завыванием моторов…
8
Виктор обрушил самолет на ведущий "Ю-88" в то время, когда на него самого уже наседали сзади два "мессершмитта". Они заходили Виктору в хвост, он это чувствовал, но уже не мог оторваться от цели. Страсть человека, кинувшегося в драку, полностью овладела им.
Внезапно впереди возник черный и острый, как у рыбы, хвост пикировщика. Виктор поймал в круг прицела туловище вражеской машины. Но Кульков, обязанный прикрывать Виктора, не выдержал вида несущихся на них "мессершмиттов" и нырнул вниз, под самолет товарища.
Две длинные пулеметные очереди - немца и Виктора - прогрохотали одновременно…
Немец "промазал" и это спасло Виктора, дало ему возможность дать вторую, более меткую очередь по неуклюжему "юнкерсу".
- Немец горит, - послышался в шлемофоне слабый голос Харламова.
Злобная радость охватила Виктора. Он почувствовал, что ничего похожего на то, что он испытывал в первом бою, на этот раз не было… На какие-то мгновения он осознал свою силу: так в боксе удачный удар делает одного из партнеров более смелым и решительным. Но воздушный бой отличается тем, что в нем возможностей для раздумья гораздо меньше, чем в боксе. Время измеряется здесь долями секунд, и надо суметь выбрать момент, чтобы успеть подать нужную команду или обменяться с товарищем соображениями.
"Неужели удрал Кульков? - подумал Виктор. - Вот негодяй!.."
Он уже видел: головной "юнкерс" проваливался вниз, словно оседал на дно глубокого озера. Позади него вилась черная дымная лента. Самолет падал на лес и, вспыхнув вдруг, как лоскут бумаги, окутался черным облаком…
Это облако на какое-то время служило для русских и немецких летчиков ориентиром…
И опять Виктор почувствовал у себя на хвосте врага и ушел в сторону. Немец пронесся, не дав очереди. При большой скорости "мессершмитты" обладали невысокой маневренностью. Виктор воспользовался этим и снова обрушился на звено бомбардировщиков, сделал крутой вираж, ловя в круг прицела вражеский самолет. Так выглядела со стороны эта фаза боя. В эти минуты Виктор не мог видеть ни того, что происходило в хвосте расстроенной вражеской эскадрильи, ни того, что делал Родя…
А дела шли у Роди неплохо. В течение полминуты вспыхнул второй зажженный им бомбардировщик. Два раза Родя делал крутой разворот, уходя от наседавшего "мессера". Два раза проворный Сухоручко прикрывал его. Но в третий сам попал под огонь, вывернулся, погнался за немцем, который уже расстреливал неповоротливого Терещенко.
Никто из советских истребителей не мог сразу узнать, что это был Терещенко. Его самолет вспыхнул, как ракета, и отвесно, камнем, рухнул вниз…
Виктор все еще наседал на голову эскадрильи. Он торжествовал: звенья "юнкерсов" смешались, сваливаясь влево, на северо-запад.
На какой-то миг Виктор увидел, что отбился от товарищей: непонятная сила отнесла его в сторону от общей схватки. Он взглянул вниз и увидел под собой Кулькова. Было ясно: Кульков прятался под ним, как жеребенок прячется под брюхом матки.
"Подлец!.. Сундук!"- мысленно ругнулся Виктор. Он спикировал, пронесся над самой головой Кулькова, погрозил ему кулаком… Кульков не мог видеть этого грозного предостережения: в хвост к нему пристраивался "мессершмитт".
"Пропадет, чертов сын", - спохватился Виктор и, забыв о своем гневе, мгновенно устремился на выручку товарищу. Он не замедлил зайти фашистскому ассу в хвост, стал жать изо всех сил…
Но свистящая струя впустую рассекла воздух: почуяв беду, немец ушел в сторону. Виктор посмотрел вниз. Кульков, как ни в чем не бывало, снова шел под ним…
"Да что же это в самом деле! Этак он весь бой будет подо мной прятаться…"
Выручка товарища отняла у него несколько секунд. Он увидел, как чей-то самолет падал левее его, охваченный пламенем. Белый зонтик парашюта, похожий на летящую пушинку одуванчика, отделившись от горящего самолета, снижался над лесом…
"Харламов! Неужели?" - узнал длинную, поджимавшую ноги фигуру товарища Виктор.
Горячая ярость забурлила в его груди. Он совсем перестал что-либо соображать.
…Каким-то чудом вырвался он из огневых клещей двух вражеских самолетов, и один, уже не беспокоясь о судьбе товарищей и о сохранении своей жизни, устремился на снизившееся над лесом, прижатое советскими истребителями звено вражеских машин. Его опахнуло, словно из вагранки, зноем встречного пулеметного шквала.
Немецкие стрелки вели бешеный огонь из десятка сферических пулеметов. Но как трудно попасть из рогатки в падающий с высоты камень, так трудно было немцам перерезать пулевой струей несущийся на них маленький советский истребитель.
Виктор спикировал на крайний слева "юнкерс". Длинная очередь - и бомбардировщик закачался, клюнул носом. Черная прядь дыма завихрилась вокруг него. Не долетев до земли, самолет взорвался. Начиненный тысячами килограммов взрывчатки, он рассыпался на мелкие куски.
Машину Виктора швырнуло вверх взрывной волной. Только светлое облако осталось на месте бомбардировщика, оно медленно таяло над лесом…
Виктор нажал на гашетку, пулемет не стрелял: боекомплект кончился.
Тошнота подступала к горлу, голова кружилась…
Самолет все сильнее бросало влево…
Все происходило в бою не совсем так, как могло казаться постороннему наблюдателю. Да и сам Виктор не мог ясно и последовательно рассказать после, каким образом он оборонялся от дюжины истребителей да еще сбил два бомбардировщика.
И еще более удивился бы Виктор, если бы ему сказали, что вся эта свалка в воздухе продолжалась не более десяти минут. Он был как в чаду, стараясь всеми силами лететь прямо., потому что машина все время заваливалась в левую сторону: что-то было нарушено в управлении.
Только теперь Виктор почувствовал, что левая рука его мокра и горяча от крови.
Наконец, он окончательно пришел в себя и, развернув самолет, стал высматривать товарищей. Ноги его и руки механически проделывали нужные движения, чтобы не давать снижаться самолету, который все время тянуло к земле.
Наконец он увидел Кулькова. Тот летел вровень с ним, все теснее прижимаясь к командиру звена.
"Трус ты, Кульков!" - захотелось крикнуть Виктору, но уже без прежней злобы. Язык, как брусок, лежал во рту, и сознание мутилось…
Кульков подлетел совсем близко и помахал рукой. Виктор мог разглядеть теперь его лицо, неузнаваемо бледное, с заострившимся носом.
Кульков улыбнулся вымученной улыбкой, и эта улыбка оказала Виктору многое… Негодование, обида и презрение поднялись в его душе.
Вскоре его догнали Родя Полубояров и Валентин Сухоручко. Так они и летели вместе все четверо до самого аэродрома.
В госпитале Виктор Волгин пролежал две недели. Ранение руки было незначительным. Вернулся он в полк, когда тот уже был под Смоленском. Вдоль зыбкой линии фронта лежали песчано-желтые поля ржи, и в воздухе, напоенном гарью пожаров, носилась пыль дозревающего лета.
Терещенко сгорел в день первого воздушного боя. Харламов, спрыгнувший с парашютом, нашел свой полк, но погиб спустя неделю в одной из воздушных схваток над Минском. Живыми, невредимыми оставались Родя Полубояров, Валентин Сухоручко и Кульков.
Со дня возвращения в полк Виктор пережил многое… Прошел месяц, а он уже дважды горел в воздухе и выбрасывался с парашютом, четырех гитлеровцев свалил сам, кроме тех, которых сбил во втором бою. Теперь не бессилие испытывал он, а возникающее перед каждым полетом чувство ярости. Он бросался в самые опасные положения, и попрежнему какое-то "шестое" чувство вызволяло его от смерти.
И только когда командир полка отчитывал его за излишнюю опрометчивость и горячность, Виктор щурил свои потемневшие, всегда усталые, точно хмелем затуманенные глаза, усмехался:
- Простите, товарищ полковник, опять увлекся…
Смерть все чаще заглядывала ему в глаза и все больше ожесточала…
9
Алексей Волгин и Кирилл Петрович с несколькими сотрудниками обкома партии уходили из Н. последними. Немецкие танки уже перехватили главное шоссе, и Алексею с его спутниками на изнемогающем райкомовском "газике" пришлось пробираться на восток глухими проселочными дорогами.
Это были дни, когда военная обстановка менялась ежечасно. По всему громадному фронту от Балтики до Черного моря гремели лютые бои. Советские войска, еще не успевшие во многих местах пополниться основными отмобилизованными силами, дрались до последнего человека.
Так в течение шестнадцати дней держался отважный советский гарнизон в Бресте, погиб, но не сдался врагу; так было во многих городах, на многих рубежах советской обагренной кровью земли.
Все эти дни Алексей жил словно в горячечном бреду. Как все изменилось вокруг! Как изменился он сам! Он чувствовал теперь, как душа словно выгорела в нем, и в груди остался только горячий, обжигающий сердце пепел. Он бродил по улицам разрушенных городов. И дымящиеся развалины, развороченные крыши домов, заполненные ржавой дождевой водой воронки, кучи черной золы всюду вставали перед ним. Он закрывал глаза, и тогда ему казалось, что к сердцу его притрагиваются раскаленным железом. Чаще других ему рисовался последний момент перед взрывом моста; он слышал грозный гул и чувствовал дуновение могучей силы, поднявшей на воздух создание многих человеческих рук… Он ходил в толпе, надеясь встретить Кето или кого-нибудь со строительства, надеялся собрать служащих, чтобы в случае изменения обстановки к лучшему вновь вернуть их на новостройку, но последние события так разметали людей, что найти их и собрать в непосредственной близости к фронту становилось невозможным.
Мало-помалу Алексей утрачивал интерес ко всему, что занимало его до 22 июня. Все с меньшей надеждой думал он о возвращении на новостройку и с таким же странным равнодушием думал о новом назначении: сама мысль о руководящей работе где-нибудь вдали от того, что он видел, становилась для него невыносимой. Ему хотелось поскорее что-то решить самому, может быть, остаться, вместе с Кириллом Петровичем, во вражеском тылу, только бы не тянуться вместе с общим потоком, не прятаться в подвалы во время бомбежек.
Но ехать дальше на восток было необходимо: он получил из Москвы телеграмму: "Выезжайте немедленно Барановичи. Ждите там".
Немцы все чаще бомбили городок, в котором Алексей задержался на несколько часов. Над головой лопались снаряды зениток, осколки звякали по крышам. В полыхающем вспышками ночном небе неподвижно висели желтые груши развешанных немцами осветительных ракет. Маленький, спокойный до этого городок дышал, как умирающий.
Перед отъездом Алексей зашел к секретарю обкома в темный флигелек на пустынной окраине.
В плечистой фигуре с крупной лысеющей головой, в беспокойном взгляде Кирилла Петровича было что-то новое, сосредоточенно-бодрое. В комнате, слабо освещенной единственной керосиновой лампой, толпились незнакомые вооруженные автоматами люди. У Кирилла Петровича, кроме автомата, висевшего на груди, торчало за поясом несколько рубчатых гранат.
- Уезжаешь, Алексей Прохорович? Ну, а я, брат, остаюсь. Сам товарищ Сталин пожелал мне успеха, - сказал секретарь обкома, обеими руками сжимая руку Алексея. - Трава в поле сгорит, а корни остаются. Слыхал?
Они обнялись. Послышался отдаленный взрыв. Задребезжали занавешенные одеялами окна.
- Поезжай. Ты там нужнее, - сказал Кирилл Петрович. - О нас ты еще услышишь. Гитлер думает, что, завоевывая нашу страну, он уже становится полным ее хозяином, но он ошибается… Тут, в тылу, ждет его большая, очень большая неприятность. Прощай, Волгин…
- Ты же знаешь, - точно оправдываясь, заговорил Алексей, - я жду телеграмму от наркома. Повидимому, придется ехать в Москву и получать назначение.
Он вдруг поймал себя на мысли, что говорит не то, нахмурился и, пожав руку Кириллу Петровичу, поспешно вышел из комнаты.
В Барановичи он приехал под утро. Солнце еще не всходило. Город горел. Затхлый дым висел над пустынными улицами. Над вокзалом и всей громадной территорией железнодорожного узла вскидывались зубчатые полотнища пламени.
Коля долго колесил по безлюдным, точно вымершим переулкам, стараясь добраться до центра окольными путями.
Запах гари чувствовался всюду. Им пропитались все маленькие обывательские домики, сиротливо торчавшие на улице деревья, воздух и даже, как показалось Алексею, серый булыжник мостовой.
На одной улице он увидел медленно пробирающихся вдоль домов, женщин с узлами и чемоданами.
"Вот так и Катя, может быть, где-нибудь прячется", - подумал Алексей, и сердце его мучительно сжалось. Предчувствие, что жена должна быть где-то недалеко, не оставляло Алексея. Он решил во что бы то ни стало напасть на ее след. Потом он поехал на телефонную станцию, чтобы переговорить с Москвой, но это ему не удалось: связь работала только до Витебска, и то с перебоями. Тогда он телеграммой сообщил в наркомат, что будет ждать указаний в Минске.
Мысли его путались. Он не спал несколько ночей и уже забыл, когда брился, завтракал, обедал.
Раздражение против самого себя вновь овладело им. Почему он должен ехать в Минск, когда нужно ехать прямо в Москву? Он расскажет там, что остался один, без сотрудников, без самого главного, на чем зиждилась вся его жизнь, - без новостройки. И пусть лучше его направят в армию: там он сейчас нужнее…