- О-от як, - усмехнулся Павел. - Ну стерегите, хлопцы, да позорче… Оце дило!
Пионеры, оживленно щебеча, двинулись дальше, и соломенные шляпы снова потонули в пшенице.
"Война… И тут война…" - подумал Павел.
У загонов уже ревели комбайны, мощные "коммунары" и "сталинцы", похожие на вышедших на пастбище допотопных чудовищ, высоко поднявших хоботы. Возле них суетились люди, ярко пестрели на солнце женские платки и кофточки.
Тачанка подкатила к стоявшему у самой дороги комбайну. Он уже выстриг в густом массиве пшеницы широкую, теряющуюся у самого горизонта, золотящуюся ровной стерней улицу. На ней бугроватой шеренгой лежали валки свежей соломы.
"Один ряд уже прошел", - с удовлетворением отметил Павел.
Кузов бункера был полон литого, как дробь, янтарно-желтого зерна. Первый грузовик с щедрой данью земли уже отъезжал от комбайна.
Павел слез с тачанки, медленно, вразвалку подошел к комбайну. С штурвального мостика на него смотрел круглолицый парень в темносинем запыленном комбинезоне и широком, как зонт, бриле. Внизу, у хедера, суетился комбайнер, хулой, сутулый, и очках, какие надевают летчики перед полетом.
- Здорово, Шуляк! - густым басом поздоровался Павел.
Комбайнер на секунду поднял голову, блеснул мутными стеклами очков.
- Доброго здоровья, товарищ директор!
Стоявшие у комбайна женщины, повязанные до самых глаз платками, так же дружно ответили на приветствие.
- Ну, як дила, Шуляк? - осведомился Павел. - Чего стоишь?
- Зараз поеду, Павло Прохорович. Трошки пришлось отрегулировать.
- Не высоко стерню оставляешь?
- Да вот же и я думаю…
- А Андрий где?
- Да его же еще вчера в военкомат вызвали… Повестку получил…
- От-то рахуба,- буркнул Павел. - А кто же вместо него у тебя штурвальным?
- Серега Малий, да и тот, мабуть, на очереди…
"Вот оно… И так каждый день… Скоро молодиц на комбайны придется сажать", - огорченно подумал Павел.
Он оглянулся на женщин, стоявших неподалеку с вилами и граблями. Острые выгнутые жала вил огнисто отсвечивали на солнце.
- А-а, Богачова Дуся, как живешь? - спросил Павел, подходя к плотной, грудастой казачке.
Женщина смело взглянула на директора из-под выцветшей кумачовой косынки бойкими серыми глазами.
- Живу - не тужу, - живо ответила казачка и задорно повела по-девичьи узким плечом.
- Проводила вчера Игната?
- Проводила, товарищ директор…
Дуся потупила взгляд, пухлые, обветренные губы ее дрогнули. Вдруг она быстро отвернулась, поднесла к глазам угол косынки…
- Ну вот… Это уже ни к чему… Разве ж так положено жене красноармейца? - смущенно забормотал Павел.
- Я еще не свыклась, - сдавленным голосом ответила Дуся. - Разве ж я виновата…
Она вскинула голову, и увлажненные слезами глаза ее снова бойко блеснули.
- Вы хоть скажите, Павло Прохорович, надолго эта война? Чи скоро там разобьют Гитлера? - спросила Дуся. - Вот навязался вражина на нашу голову…
- Разобьют… придет час… - ответил Павел.
- Ой, дай боже! - в один голос воскликнули женщины. - От-то ж товарищ Сталин казав, так воно и будэ…
На комбайне раздался зычный крик Шуляка:
- Пошел! Давай!
Мотор заревел, зажужжали, зацокали механизмы, и комбайн, ведомый мощным трактором, двинулся, срезая покорно никнущую под мерно машущими крыльями пшеницу.
"Коммунар" убыстрил ход и вскоре исчез вдали, окутанный золотистой пылью.
Казачки и с ними Дуся Богачова пошли вслед за комбайном, сгребая в копны валки душистой соломы.
Павел объехал весь огромный, растянувшийся на десятки километров массив хлебов. Редкостный урожай веселил его сердце.
И всюду он обнаруживал отсутствие многих людей, еще вчера бывших гордостью и славой совхоза, - комбайнеров, трактористов, бригадиров. Всюду встречал он то задумчивые, то суровые взгляды, и всюду ему задавали один и тот же вопрос: "Скоро ли Красная Армия начнет наступать?" И он отвечал: "Скоро".
За спокойной сдержанностью людей он видел нетерпеливый и упорный трудовой азарт В одном месте его поразила веселая песня; ее пели, широко раскрыв рты, женщины, сидевшие на грузовике, наполненном до самых бортов зерном. Грузовик мчался по дороге, оставляя за собой хвост белесой пыли; слов песни нельзя было расслышать, но в ней чувствовалось что-то сильное, трогательное, широкое.
И Павел уже не думал, что ему не хватит рук убрать урожай…
Задолго до заката солнца Павлу доложили, что комбайнер Данила Шуляк намного превысил норму уборки. И так было на большинстве участков, и только на двух дела шли вяло, с перебоями: что-то не ладилось с машинами, они простаивали. Павел так распек комбайнеров, что те не знали, куда деваться.
- Я кого же вы черта выезжали в поле? - гремел голос Павла по окутанной полуденным зноем степи, - Де вы раньше булы? Де булы ваши лодырничьи очи, шо вы тильки зараз побачили неисправности? Га? От-то ж, мабуть, вам своего добра не жалко? А ну, шо тут у вас робыться?
И Павел сам полез под комбайн, стал выстукивать ключом, подвинчивать ослабевшие винты и гайки, подтягивать цепи… Он вылез оттуда, измазанный маслом, черный, как трубочист, презрительно сплюнув, скомандовал:
- А ну, пробуй, бисовы души!
Тракторист дал газ, комбайн тронулся, застрекотал. Растерявшийся, смущенный парнишка-комбайнер стоял на своем месте, а директор бежал рядом, сгибаясь вдвое, заглядывал куда-то под гудящие косогоны, хрипел:
- Гони! Гони! Хорошо берет… Так! Ну, недотепы! Директора ждали, чтобы вам хедер отрегулировал!
На обратном пути в совхозную усадьбу Павел заехал на бригадный стан. Его пригласили обедать.
- Це добре! - удовлетворенно сказал Павел, порылся в тачанке под сиденьем, нащупал там литровый термос, который он старательно прятал от Фроси. Налив в алюминиевый стаканчик водки, выпил свои положенные на каждый день, двести граммов и совсем повеселел. Лицо директора, и без того сожженное солнцем и красное, с выцветшими белесыми бровями, совсем расцвело, стало багровым.
Грузный и могуче широкий в плечах, с расстегнутым воротом запыленной, пропотевшей насквозь гимнастерки, он сидел с рабочими за одним столом под полотняным навесом и с аппетитом ел жирный и красный, наперченный до нестерпимого жжения во рту, украинский борщ, потом пшенную кашу с бараньим салом.
Напоследок он побеседовал с комбайнерами и трактористами, взял с них слово закончить основной пшеничный массив за пять дней и, провожаемый одобрительным говором, сел в качнувшуюся под тяжестью его тела тачанку и уехал.
Смеркалось, когда он подъезжал к усадьбе. Степь тонула в фиолетовой душной мгле. Там и сям на дорогах вспыхивали синие фары автомобилей. Где-то устало пофыркивал мотор комбайна. Махнула над головой крылом сова, бесшумно уплыла в темноту.
На западе догорала тусклая оранжевая полоска. Утомленные кони вяло трусили, изредка всхрапывая и пугливо косясь по сторонам. Неожиданно, когда тачанка спускалась в лощину, впереди, сбоку дороги, выросла сутулая фигура. Кирюшка придержал лошадей.
- Кто такой? - окликнул Павел.
- Свои… Дежурный, - ответил сиплый стариковский голос.
Фигура приблизилась к тачанке, и в полумраке Павел разглядел широкую сивую бороду, ружье, повешенное через плечо.
- Это ты, Юхим Петрович? - спросил Павел.
- Та я ж… Дежурю… Хожу до Тишкиного кургана и назад к совхозу…
- Ну, добре… дежурь, диду.
То самое чувство, которое Павел испытал при встрече с пионерами, приятно тронуло его сердце.
От хутора до фронта лежали многие несчитанные километры, такие же широкие поля, села и города, и в них, наверное, вот так же дежурили люди, сторожили свое добро, созданное годами в поте и муках.
И ничего, что до фронта еще далеко, может быть, и не долетит сюда враг на своих самолетах, но люди пусть ходят по степи и дежурят, пусть и на безвестном хуторе будет, как на фронте.
Так думал Павел, подъезжая к дому.
6
Прошло несколько дней, а Виктор Волгин все еще находился под впечатлением первого боевого вылета. Подниматься в воздух пришлось под огневым ливнем пикирующих на аэродром немецких штурмовиков. Некоторым самолетам так и не удалось взлететь. Они сгорели на земле вместе с летчиками.
Первая встреча Виктора с "мессершмиттом" произошла над аэродромом. Он мало что запомнил из этого боя, который продолжался не более пяти минут…
"Мессершмитт" был светлоянтарного, осиного цвета. Его длинный, похожий на веретено корпус, казалось, со свистом ввинчивался в воздух. Это была новенькая машина с узкими, словно обрубленными на концах крыльями.
Самолет все время наседал на Виктора, и Виктор так и не сумел вывернуться и сманеврировать, чтобы самому зайти немцу в хвост. Один раз крылатая тень пронеслась впереди, Виктор по горячности выпустил почти весь боевой комплект. А дальше произошло то, о чем он не мог вспомнить без стыда. Он уходил от врага, даже забыв об усвоенных на ученье приемах.
Один или два раза воздух резко взвизгнул над ним, и самолет задрожал, как тонкая стальная пластинка от удара. Фашист пустил вслед Виктору горячую струю металла и только потому, что стрелял плохо, не попал.
Виктор опомнился, лишь когда кружил где-то над лесом, и долго не мог найти аэродром.
Так рушилось в сознании Виктора обычное представление о войне…
После первого неудачного воздушного боя в течение трех дней Виктору не пришлось участвовать в боевых вылетах. Его самолет был поврежден, а другой машины не давали. В первым же день войны полк потерял треть своих самолетов. Три раза пришлось менять аэродромы. Управление и связь были нарушены; базы, заправочные машины и весь обслуживающий персонал отстали на дорогах.
Командир полка, всегда быстрый в своих решениях, на этот раз, несмотря на все старания, не мог собрать сил для организованного удара по наседающей вражеской авиации…
Эскадрильи "юнкерсов" тяжело плыли на средней высоте. Виктор, лежа в тени дерева, у замаскированных наспех самолетов, в ожидании горючего, боепитания или команды штаба, бессильно следил за ними, скрипел зубами. Он вспоминал первый воздушный бой, прижимался головой к вздрагивающей от взрывов земле и плакал, как ребенок.
В эти тяжелые дни он забыл обо всем на свете: о друзьях и родных, о том, что надо написать отцу и матери. Его занимала одна мысль: когда же он снова поднимется в воздух и заглушит в бою свой нестерпимый стыд.
Наконец авиаистребительный полк вновь получил возможность участвовать в воздушных операциях. Эскадрильи стянулись, пополнились новыми машинами. Взлетные площадки были приведены в состояние, соответствующее боевым условиям. Было налажено аэродромное хозяйство, боепитание и снабжение горючим. На это ушло двое суток нечеловеческого напряженного труда; люди совсем выбились из сил, как после изнурительной болезни, еле держались на ногах.
Виктор увидел на лесной, ровной, как стол, полянке редко разбросанные, накрытые березовыми ветками самолеты, увидел свою заштопанную во многих местах машину и почувствовал облегчение. Теперь можно было не сомневаться, что командование пошлет эскадрилью в бой.
За несколько дней Виктор получил возможность помыться, почиститься, побриться. В расположенной в густом осиннике походной парикмахерской он взглянул в зеркало и не узнал себя. На него смотрело обросшее клочковатой русой бородкой, измученное, постаревшее лицо. Выражения веселого добродушия и мальчишеской беспечности точно никогда не бывало…
- Скажи, Витька, тебе ясно, что намерен делать "старик"? - спросил Родя Полубояров, когда они после ужина вышли из землянки-столовой.
Сутулясь, Виктор перепрыгнул через недавно вырытую щель, угрюмо ответил:
- Если нам удастся задержаться здесь еще на один день, мы поработаем на перехвате немецких эскадрилий. Ты же видишь: "юнкерсы" все время летят через наши головы, где-то бомбят, а мы только кочуем с места на место, как цыгане.
- Неужели ты думаешь, что пехота еще будет отступать? - спросил Родя.
Виктор хмуро окинул взглядом маленькую нескладную фигуру товарища на кривых, точно у кавалериста, ногах, его задорно, по-петушиному, вскинутую голову в сдвинутой на правый висок пилотке. Побелевший на солнце вихор нависал на левый отчаянно дерзкий глаз Роди, и это придавало его лицу хитрое, ухарское выражение.
- А как ты думаешь, будет еще отступать пехота или не будет? - спросил Виктор, срывая с ветки темные и жесткие листья осины.
Родя вынул портсигар, закурил, щелкнул крышкой.
- Откуда я знаю, будет или не будет. Одно можно сказать: там идет здоровенная драка…
Они сели на влажный бруствер, насыпанный на краю щели. Густо пахло недавно вскопанной землей, какими-то дурманно-горькими лесными цветами. Лучи заходящего солнца просвечивали через лесную чащу.
В зеленоватом сумраке металлически свистел дрозд, где-то куковала кукушка.
- Вот, брат, тишина, как дома, - горько усмехнулся Родя. - Того и гляди, девчата где-нибудь запоют!
Виктор ковырял былинкой влажную землю, молчал.
Родя глубоко вздохнул.
- Ежели завтра "старик" не скажет мне: лети, - сбегу в пехоту… Мне тут делать нечего. Я не обозник.
- Вместе сбежим, ладно? - насмешливо прижмурился Виктор.
- Ты не зубоскаль. Мне это надоело. Быть посмешищем я больше не намерен.
- Громко сказано, но сейчас это ни к чему, Родион. Ты же знаешь, почему мы эти дни ползаем по земле, как жуки…
- А сейчас? Чего мы ждем?
Ухарский глаз Роди вызывающе блеснул из-под светлого чуба.
Над лесом нарастал знакомый звенящий звук. Послышалась отдаленная пулеметная очередь. Родя вытянул шею: от напряжения, от кипевшего в нем волнения на глазах его выступили слезы.
- Ты слышишь? Они опять нас ищут…
Родя выругался, смял в пальцах окурок.
- Почему мы сидим? - спустя минуту снова спросил он.
- "Старик" не хочет прежде времени обнаруживать аэродром. Повидимому, предстоит какая-то операция, - ответил Виктор.
- Ничего не понимаю. Убей меня, ничего не понимаю… - развел руками Родя.
- А я понимаю… - холодно сказал Виктор. - Что толку, что мы будем лезть, как мошкара, на огонь. Тактика нужна, ты понимаешь?.. Расчет!..
- Какая тактика? - фыркнул Родя. - Мне стыдно! Понимаешь, больно и стыдно!.. Встречаются вчера какие-то пехотинцы… Вдруг один так сощурился, рот набок перекосил и говорит: "Гляньте, ребята, летчик на земле мертвые петли делает. Вот бы спросить его: где он вчера был, когда немец нас долбил?.." Так меня жаром и окатило. Еле сдержался, чтоб не тряхнуть его.
Виктор затрясся от смеха.
- Так и сказал: мертвые петли?
- Так и сказал, мерзавец!..
Они замолчали.
Над лесом все еще плыл басовитый гуд, похожий на звук молотилки. Лесной сумрак густел, солнечные лучи гасли.
О чем-то оживленно разговаривая, к Виктору и Роде подходили Кульков и Харламов.
- Эй вы, дачники! - еще издали насмешливо крикнул толстый курносый Кульков с розовым мальчишеским лицом. - Слухи новые есть.
Родя быстро встал, оправляя гимнастерку, спросил:
- Лететь будем? Говори!
- Лететь. Только не на запад, - ухмыльнулся Кульков.
- Пошел к черту с такими слухами! - выругался Родя.
- Серьезно, что нового, Харламов? - обернулся Виктор к сдержанно молчавшему младшему лейтенанту с женственно пухлыми губами и грустными мечтательно-задумчивыми глазами.
Харламов вздохнул:
- Говорят, наши войска оставили Вильнюс. Ну, и наш аэродром остался чуть ли не в тылу немцев. По этому ребята и судят.
Родя ожесточенно сплюнул, протянул: "У-у-,у…" и отошел в сторону.
Послышался треск сучьев, глухой топот… Со стороны штаба бежал Сухоручко.
- Хлопцы, есть приказ!.. Сейчас сам от радиста слыхал, - приглушенным голосом крикнул он. - Рано утречком двум эскадрильям на перехват лететь!..
Услыша такую радостную новость, все весело переглянулись.
- Ну, братцы… тихое "ура" нашему "старику", - предложил, улыбаясь, Виктор.
- "Ура" после кричать будем, когда Гитлера побьем, - вразумительно вмешался Харламов. - Пошли, ребята.
…Ночь прошла тревожно Виктор почти не спал, лежа под плащпалаткой, недалеко от своего самолета.
Бесконечно текли нестройные воспоминания о днях мирной жизни, казавшейся теперь очень далекой. Проплывали дни отпуска, встреча Нового года, лица отца, матери, Тани, Вали, прощальный полет над городом, задержка со штопором. "Тогда я чувствовал себя героем, - думал Виктор. - А вот теперь как? Так же растеряюсь, как и в первый раз? Да лучше тогда не жить!.. А ведь завтра опять этот еще неведомый противник… Мама, если бы ты знала, что мне предстоит завтра!"- думал Виктор.
Он долго не мог уснуть, стараясь нарисовать как можно подробнее картину завтрашнего воздушного боя.
Перед рассветом Виктор вскочил, сильно продрогнув от ночной свежести. Самолет темнел вдали, похожий на широко разросшийся куст.
Виктор подошел к самолету и долго стоял, преодолевая дрожь. Какая-то мысль, какое-то новое чувство искало выхода. Виктору казалось, если он найдет ему название, то все будет хорошо.