3
Алексей узнал о вызове жены только через полчаса, потому что находился в это время на самом дальнем участке строительства, затопленном пронесшимся ливнем. Мостовым фермам, поставленным на шпальные клетки и подготовленным к передвижке на каменные быки, грозила опасность подмыва и просадки. Это могло задержать установку ферм главного моста еще на неделю, и теперь под проливным дождем работали аварийные бригады, и Алексей сам руководил отводом бурных, ревущих потоков воды.
Он давно мог уехать в управление, но его удерживало самолюбие и раздражение против начальника участка, запоздавшего с ограждением ферм от летних паводков. Раздосадованный своим недосмотром, он вместе с другими инженерами и техниками мок под дождем.
Выслушав прискакавшего на лошади нарочного с известием о вызове жены, он, не заезжая в управление, помчался в город. Дождь все еще лил, перейдя в обложной. На проселочной лесной дороге, соединявшей строительство с шоссе, стояли озера воды, и только благодаря искусству шофера "эмка" не захлебнулась, не увязла в жидкой грязи и благополучно выползла на шоссе.
Зеленоватые молнии непрестанно освещали дорогу и мрачную глубину леса по сторонам. Машину захлестывало густым, секущим дождем. Шофер, как бы понимая душевное состояние начальника, то и дело давал полный газ, рискуя свалиться в кювет.
Наконец "эмка" остановилась у калитки, и Алексей, запыхавшись, вбежал в комнату. Первое, что его поразило, - это запах лекарств и странная пустота и тишина в комнатах. На него испуганно смотрела Стася.
- Где она?! - спросил Алексей, вбегая в спальню.
Постель жены была разобрана и смята.
- Пани Катерину увезли в больницу. Уже полчаса, как увезли, - ответила Стася.
- Как она? Все благополучно? - спросил Алексей.
- А уже, даст бог, матерь божья, все будет благополучно, пан Алексей Прохорович.
- Не уходи никуда, Стася. Я поеду в больницу, - сказал Алексей и выбежал из комнаты.
Через пять минут он стоял под мелко сеющим дождем у калитки старого монастыря, где находился родильный приют, и упрашивал привратника впустить его. Только спустя полчаса прорвался он через заслон санитарок и сестер в приемную. В слабо освещенной комнате, в ожидании размещения по палатам, охая и стеная, сидели роженицы.
Алексею вдруг стало стыдно за свою горячность.
Женщина-врач богатырского телосложения, вся в белом, в резиновых перчатках, теснила его огромной грудью к двери, размахивая кулаками, шипела, как гусыня, оберегающая гусят:
- Вы с ума сошли! Кто вам позволил сюда войти? Вы же видите - здесь женщины… Назад! Назад, говорю вам!
От ее гневного крика Алексей совсем растерялся, почувствовал себя провинившимся мальчишкой и покорно отступил за дверь в полутемный коридорчик.
Он схватил за руку проходившую с тазом санитарку и виноватым, почти плачущим голосом попросил сказать, что же с его женой и почему эти женщины сидят в приемной, а некоторые прямо на полу. Санитарка усмехнулась, точно не понимала душевного состояния Алексея.
- Про жену твою сейчас узнаю, - сказала она грубовато. - А этих женщин куда же девать? Приют маленький, при польской власти сюда привозили по две роженицы в сутки, все на дому рожали, а теперь со всей округи везут. Вот и не хватает коек… Не беспокойся, всех уложим…
Широкое морщинистое лицо санитарки было сердитым, но в глазах ее Алексей уловил добрую сочувственную усмешку.
- Твоя жена - такая худенькая, черненькая, как галчонок? Недавно привезли… Как фамилия? Повремени, сейчас узнаю.
Алексей сел и стал ждать, до боли стиснув пальцы рук. Он злился, и, как всем людям в подобном душевном состоянии, все казалось ему неустроенным.
Алексей ожидал санитарку не менее получаса, и мысли, одна ужаснее другой, одолевали его. Но вот женщина вышла и все так же спокойно сказала:
- Ну вот, с женой твоей все благополучно. Езжай-ка домой, а утром приедешь, и мы поздравим тебя… И нечего торчать тебе тут. Без тебя все сделаем…
Она ушла. Алексей вышел во двор, постоял на ступеньках, но ехать домой не хватило духу. Он вернулся в коридорчик, сел, стиснув руками голову. Ему представились искаженные муками лица женщин, сидевших в приемной, с невиданным еще выражением беспомощности, торопливо оправлявших одежду при его появлении, и снова острая жалость к Кето подкатила к горлу.
"А вдруг она умирает, и я больше не увижу ее? Что за бессмыслица сидеть и ждать смерти?" - шептал какой-то назойливый голос. Алексей вскочил и снова сел.
- Ты все сидишь? - услышал он знакомый голос. Он поднял голову. Санитарка, улыбаясь, сочувственно смотрела на него.
- Ну как? Что? - спросил он.
- Все так же, - ответила санитарка. - Видно, первенького ждешь, так тебе и покоя нету.
Алексей встал и, не промолвив больше ни слова, вышел на улицу.
Дождь перестал, но где-то в канаве все еще ворчала и хлюпала вода. На небе синели глубокие, как полыньи, прогалины, и в них мерцали чистые, побледневшие при свете утренней зари звезды. Гроза удалилась на восток. Лиловые облака залегли над невидимой кромкой земли, похожие на затянутый мглой горный хребет, и только молнии изредка золотили их.
Напоенный влагой воздух стоял над городом, как вода в затихшем озере. Все блестело вокруг при мутном свете зари: мокрая мостовая, словно лакированные листья деревьев, каменная обомшелая стена старинного монастыря, красная черепичная крыша костела.
Алексей подошел к машине, забрызганной глинистой грязью. Шофер Коля, скуластый, синеглазый паренек, свернувшись калачиком, спал в кабине, натянув на голову пиджак.
"Не поехать ли в самом деле домой?" - подумал Алексей, но тут же с возмущением отверг эту мысль, медленно побрел по улице.
Он обошел несколько кварталов, вернулся к воротам монастыря. Становилось все светлее и прохладнее. Ранние пешеходы изумленными взглядами провожали фигуру одинокого человека в облепленных грязью высоких сапогах, в измятом плаще, без фуражки, со спутанными мокрыми волосами и измученным сердитым лицом.
Так он бродил, пока совсем рассвело.
У монастырской стены он сел на мокрую скамейку и, склонив голову на руки, закрыл глаза…
Очнулся от страха при мысли, что не все еще кончилось и самое главное - и, может быть, самое ужасное - он должен сейчас узнать. Солнце уже взошло и стояло высоко, теплый луч пригревал щеку. Над монастырской стеной, обросшей маленькими деревцами, с пронзительным писком и стрекотаньем кружились стрижи.
- Алексей Прохорович, домой поедем или на стройку? - спросил шофер.
- Да, да, сначала домой…
"Сейчас… сейчас… я узнаю все…" - думал Алексей, входя в монастырские ворота.
Дверь приюта была распахнута.
Санитарка кинулась Алексею навстречу. По ее лицу можно было судить, что все кончилось благополучно. Алексей узнал от нее, что родился мальчик, десяти с половиной фунтов, роды были тяжелые…
Санитарка, склонив набок голову, улыбаясь, смотрела на него.
- Напиши-ка ей записку. Она просила, - сказала женщина.
- Я хочу ее видеть. Можно? - спросил Алексей и вдруг, почувствовав страшную усталость, опустился на стул.
- Ох, и прыток ты… Наглядишься еще. Пиши-ка лучше записку.
Алексей дрожащей рукой вырвал из блокнота листок, написал несколько бессвязных слов. Минут через десять санитарка вернулась с ответом.
"Милый Алеша! - писала Кето, повидимому, огрызком карандаша, кривыми, ползущими во все стороны буквами. - Вот все кончилось… Как хорошо… Только большая слабость. Навещай меня. Может быть, дня через три встану, постою у окна, и ты увидишь сына…"
Алексей несколько раз перечитал записку и, плохо улавливая ее смысл, вышел за ворота, пошатываясь, как пьяный.
- Я - отец, - вслух подумал он и засмеялся.
4
Четыре месяца прошло с тех пор, как Виктор вернулся из отпуска. За это время он снова втянулся в службу и все реже вспоминал о днях, проведенных дома.
Летать приходилось от восхода солнца и до сумерек: учебные воздушные бои, стрельбы с наступлением летной весенней погоды заполняли все время. В свободные от полетов часы Виктор читал, изучал теорию пилотирования, аэронавигацию, кропотливо разбирал каждый воздушный бой.
Он становился все более вдумчивым и серьезным летчиком, но в его летной жизни еще происходили досадные срывы и мелкие приключения. Дух озорства иногда прорывался в нем с прежней силой. Один раз он летал бреющим полетом над полем, где работали женщины, в другой - пикировал на железнодорожную водокачку, за что и получил пятисуточный арест.
А однажды перед посадкой в его машине "заело" шасси. Он терпеливо кружил над аэродромом, стараясь привести в действие выпускающий механизм. Он то бросал самолет в штопор, то в пике, то делал бочки - не помогало… "Солдатики" на крыльях, указывающие на то, что шасси выпущено, не высовывались. Горючее кончалось. Виктор сбавил высоту, пронесся над головами летчиков, следивших за посадкой. Они уже догадались, в чем дело. Виктор решил садиться "на брюхо".
После четвертого круга самолет круто понесся к земле. На аэродроме затаили дыхание. Сам командир полка, закусив губу и побагровев от напряжения, следил за рискованной посадкой. Самолет Виктора достиг положенной черты, коснулся земли и тотчас же исчез в густом облаке пыли. Воющий вихрь со скрежетом промчался по площадке. Из него вынырнул куцый, похожий на подстреленную распластавшую крылья птицу самолет и остановился, слегка накренясь левым крылом.
Из кабины вылез Виктор, бледный, улыбающийся, со съехавшими на сторону очками. Его подхватили десятки дружеских рук и стали подбрасывать.
- Пустите, братцы, а то уроните! Упаду я, черти полосатые! Упаду! - кричал Виктор.
Дружный хохот прокатился над аэродромом.
- С двухсот метров не боялся разбиться, а тут с двух метров боишься. Качай его, ребята, качай! - кричал Родя Полубояров.
Виктор все реже позволял себе лихачество. Арест и предупреждение о более строгом взыскании, а главное - та работа мысли, которая не прекращалась в его сознании все время, удерживали его от бессмысленного молодечества.
Военный аэродром был раскинут в трех километрах от опрятного литовского городка, среди кудрявых буковых рощ и дачных, пестро раскрашенных домиков.
Летчики жили тут же, в авиагородке, недалеко от городской окраины. Возбуждающие запахи еще не обожженных солнцем трав и полевых цветов затопляли аэродром, смешивались с горьковатым перегаром отработанного бензина и авиационного масла.
Опускаясь на землю с большой высоты, где воздух холоден и чист, как дистиллированная вода, истребители будто окунались в теплые душистые полны; усталые головы летчиков приятно туманились, как после легкого вина.
Вечерами, после полетов, летчики собирались в клубе. Рослый и статный, с закрученными в тонкие колечки усиками, сероглазый красавец-сибиряк Андрюша Харламов, перекочевавший в авиацию из учительского института, играл на рояле. Низкорослый, с выгнутыми, как у кавалериста, ногами Родя Полубояров и фатоватый Сухоручко, неутомимые танцоры, кружили в вальсе стыдливых литовских девушек.
Виктор играл на биллиарде, в шахматы или сидел в читальне. Вести о событиях на Западе волновали все сильнее. С негодованием читал он сообщения о налетах немецко-фашистской авиации на мирные кварталы Лондона, о наглом хозяйничании гитлеровцев в завоеванных странах.
Подобно большинству советских летчиков, он мысленно уже принимал участие в воздушных боях против фашистов. Воображение уносило его на запад, под чужое, незнакомое небо, затянутое дымами пылающих городов, - туда, где по изрытым дорогам брели лишенные крова женщины, старики и дети. Не раз, отбросив газетный лист, он вскакивал и ходил по читальне, охваченный еще не испытанным чувством гнева.
Со второй половины мая начались усиленные тактические занятия. Командование торопилось наверстать упущенное за зиму.
- "Старик" хочет печенки из нас вытряхнуть, - шутливо говорили о командире полка истребители. - Этак мы и по земле скоро разучимся ходить.
Виктор так уставал, что засыпал после сигнала "отбой" мгновенно. Он похудел, вытянулся, на щеки его лег густой кирпичный загар.
Как-то вечером, придя с аэродрома, он увидел на столе в своей комнате сразу три письма - от Алексея, Павла и Тани.
Письмо Алексея было кратко, как деловой отчет. Брат сообщал, что скоро сдаст новостройку в эксплуатацию и поедет с женой на Кавказ и, повидимому, по дороге навестит стариков, но уже не сам-друг, а втроем, так как у Кето должен скоро родиться ребенок.
"Написал, как отрапортовал начальству, - усмехнулся Виктор. - Удивительный человек Алешка!"
Письмо Павла было таким же немногословным. Он писал, что хлеба в этом году на редкость хороши и урожай будет просто на диво, приглашал к себе в совхоз в конце августа, когда закончится уборка.
Таня пространно описывала домашние и городские новости; почти половину ее письма занимал Юрий.
"Свадьбу, ты знаешь, мы решили сыграть в июне, но я такая упрямая, что могу и закапризничать, - писала Таня. - Институт мне не менее дорог, и я еще подумаю, не стоит ли подождать с замужеством еще год. Ты же знаешь, Витька, я могу поставить на своем, если захочу. Кстати, сообщаю: у Вали, кажется, роман с профессором Горбовым. Она ужасная материалистка в самом обывательском смысле, избалованная пустышка. Не жалей о ней".
Читая письмо сестры, Виктор то улыбался, то сдвигал нахмуренные брови. Таня и Валя вставали перед ним, как живые. Он вспомнил лыжный поход, ночевку в станице, слова Вали, сказанные в последнюю минуту: "Запомни - это не должно обязывать нас к чему-то".
Виктор презрительно усмехнулся: еще бы, разве мог быть мужем Вали он, всегда кочующий летчик?..
Утром он проснулся от легкого толчка в грудь и открыл глаза. На одеяле лежал сухой ком земли. Виктор поднял голову. Окно было раскрыто. В кустах шиповника, росшего по всему авиагородку, слышался приглушенный смех.
- Родя, не валяй дурака! - сразу сообразив, в чем дело, и свешивая с постели ноги, сказал Виктор.
Теплые лучи пробивались сквозь мелкую листву шиповника, густо осыпанного розовыми цветами. С аэродрома доносился гул прогреваемого мотора. Родя Полубояров вскочил на подоконник, спрыгнул в комнату.
- Тебе дверей мало, мальчуган! - прикрикнул на него Виктор.
- Через окно ближе, - оскалился Родя.
Он был без рубахи, на смуглой мускулистой груди и на крутых плечах его блестели прозрачные капли. Спутанный белокурый чуб был влажен, на подбородке также висела светлая капля. Помахивая мохнатым полотенцем и раскрывая в усмешке неровные зубы, Родя любовно боднул Виктора головой в плечо.
- Новость слыхал?
- Какую? - складывая в планшетку письма, спросил Виктор.
- Очень занятную, можно сказать, наводящую на размышления…
- Не болтай зря, Родион.
- Наш генерал должен приехать.
- Что ж тут нового?
- Ежели, конечно, как всегда, то действительно ничего… Но ежели…
Родя сощурил дерзкие глаза.
- Что - ежели? Ну, опять полеты, стрельбы. Дело знакомое, - усмехнулся Виктор.
- Ну, а что ты скажешь насчет новых самолетов, а? - блестя карими шельмоватыми глазами, приглушил голос Родя. - Новую партию самолетов будем принимать, слыхал?
- Да ну? - оживился Виктор. Он недоверчиво посмотрел на товарища.
Неожиданно в окно ворвался пронзительный вой сирены. Виктор и Родя переглянулись.
- Тревога! Опять "старик" что-то придумал! - крикнул Родя и, взмахнув полотенцем, выбежал из комнаты.
Виктор оделся в полминуты Когда прибежал на песчаную линейку перед штабом - постоянное место сбора, там уже выстраивались летчики. Сирена выла надоедливо и резко. Звук ее, снижаясь до хриплой октавы, медленно таял над аэродромом.
Из штаба в сопровождении командира полка вышел молодой белолицый генерал. Золотая звезда на левой стороне груди ярко вспыхивала на солнце.
За простоту летчики любили своего генерала какой-то трогательной сыновней любовью.
Коренастый, начавший тучнеть, он выглядел штатским, переодетым в генеральскую форму. Сейчас Виктору странно было думать, что этот человек с полным добродушным лицом и грузной походкой и есть тот самый прославленный Герой Советского Союза, отличившийся у реки Халхин-Гол и в финскую войну.
Генерал поздоровался с истребителями.
- Командиры звеньев, ко мне! - скомандовал командир полка.
Виктор вышел из строя. Командир полка разъяснял "боевую" задачу. Генерал изредка подсказывал ему, водя по сложенной вчетверо, исчерченной красным карандашом карте розовым пальцем с тщательно остриженным ногтем.
Голова генерала чуть ли не касалась головы Виктора, и тот, стараясь задержать дыхание, боялся пропустить малейшее движение генеральского пальца.
- Квадрат номер семь… По дороге движется автоколонна синих… Расстрелять с пикирования с дистанции в двести метров, - звучал спокойный голос генерала.
- Есть - расстрелять с пикирования с дистанции двести метров, - повторил Виктор.
Генерал поднял голову, добродушно-насмешливый взгляд его встретился с глазами Виктора.
- Ну как, Волгин? На водокачку больше не пикируешь?
Виктор густо покраснел.
- И не помышляю, товарищ генерал… Дело прошлое…
Светлые глаза заблестели у самого его лица, в их прищуре Виктор уловил небывалую суровость. "Все знаю, - меня не проведешь", - казалось, говорил взгляд генерала.