Первая волна атакующих захлестнула окопы… короткая рукопашная схватка… крики, выстрелы, хрипы и стоны, разрывы гранат… И вот уже волна штрафников, перемахнув первые окопы, катится ко второй линии немецкой обороны. Оттуда яростно бьют пулеметы… И опять падают на бегу атакующие… падают… падают… Все поле усеяно телами убитых и раненых…
Леха Стира, Григорий Дзурилло и Жора Точилин подобрались к окраине деревни и из зарослей орешника наблюдали, как немецкие солдаты поправляли сбрую на лошадях, запряженных в телеги, потом стали выводить из скотных дворов коров, привязывали за веревки к задникам телег.
Из домов выскочили две простоволосые женщины, бросились к солдатам, пытаясь вырвать веревки, голосили при этом громко, и слезы текли по морщинистым изможденным лицам. Подбежала еще одна женщина, обняла корову за шею, прижалась к ней. Солдат стал было отрывать женщину от коровы, потом схватился за автомат и выстрелил. Женщина медленно сползла на дорогу, легла прямо у ног коровы и затихла. А солдат выстрелил еще раз в воздух и что-то закричал угрожающе женщинам. Те испуганно отпрянули, стояли у дороги и плакали…
- Ну, суки, - выругался Дзурилло, отводя бинокль от глаз, - подчистую грабят…
- Дай-ка мне, - попросил Леха Стира и, взяв бинокль, поднес его к глазам.
Возле большого дома стояли черный "опель-адмирал" и три мотоцикла. Из дома торопливо вышли два офицера в шинелях, надвинутых на глаза фуражках, за ними шестеро автоматчиков в касках. Едва офицеры сели в машину, водитель выжал газ. Автоматчики по двое уселись на мотоциклы и рванулись следом за "опель-адмиралом". Из дверей домов осторожно выглядывали старики, старухи, женщины.
Проехали два танка, за ними прогрохотали полевые орудия, запряженные лошадьми. Потом появился еще один танк. Сидевший на броне офицер в грязном от земли и пороховой копоти мундире что-то прокричал солдатам, те принялись рассаживаться по телегам, возницы разобрали вожжи, и лошади с натугой тронулись, затрусили по деревенской улице. Стучали, скрипели колеса. Обоз в шесть телег полз по улице. За ними торопились пешие солдаты, часто оглядывались, громко переговаривались между собой.
- Драпают… - прошептал Дзурилло. - Организованно драпают, не то что мы.
- Интересно, чего у них в этих коробках? - пробормотал Леха Стира, глядя в бинокль. - Что за добро такое?
- Э-эх, шарахнуть бы щас по ним прямой наводкой, - сказал Жора Точилин. - Всех бы тут положили!
- А можно гранатами покидаться, - проговорил Стира. - И добро нам достанется. В этих коробках и мешках, чувствую, много хороших вещичек запрятано.
- Крохобор-мешочник, - зло посмотрел на Леху Дзурилло. - И никаких гранат. Василь Степаныч велел посмотреть и тихо вернуться.
В блиндаже комдива Лыкова напряженно ждали. Генерал мерил шагами блиндаж, дымя папиросой, останавливался у стола, на котором была разложена карта со множеством стрелок и помет, задумчиво смотрел и вновь принимался ходить. Начштаба Телятников сидел за столом и тоже смотрел на карту. Звуки сражения смутно доносились сквозь толстые стены блиндажа.
В углу колдовали над рацией двое радистов. Один заунывно повторял:
- Седьмой! Седьмой! Я - первый, я - первый! Седьмой!
Попискивал зуммер, мигали на ящике зеленые и красные лампочки. Лыков бросал нетерпеливые взгляды в сторону радистов.
- Седьмой! - встрепенулся радист. - Отвечайте первому! Слышу вас, слышу!
Лыков схватил трубку:
- Ну, что там у тебя, седьмой?
- Позиции фрицев прорвали! Обе линии обороны! - послышался голос Твердохлебова. - Ширина прорыва километр. В глубину прошли тоже чуть больше километра… Выдохлись. Большие потери… - Твердохлебов помолчал, повторил: - Очень большие, гражданин генерал.
- Красновку видите? - крикнул генерал.
- Так точно. На горизонте большое село. Разведка доложила - фрицы из нее уходят.
- Двигайтесь вперед. Занимайте деревню! Докладывай каждый час! - Лыков отдал трубку радисту, подошел к столу, удовлетворенно потер руки. - Прорыв шириной в километр - ничего не скажешь, молодцы! Главное, вовремя! - Лыков обернулся к радистам. - Дай пятого!
Радисты снова принялись колдовать над рацией. Один взывал:
- Пятый! Пятый! Я - первый! Я - первый! - Радист обернулся: - Есть пятый!
Генерал Лыков вновь подошел, взял трубку, закричал:
- Пятый, ты готов? Давай, пятый! Проход свободен! Жарь на всю железку! За тобой полк Шумилина и полк Гаврилова в прорыв пойдут! Давай! - Лыков вернул трубку радисту, снова приказал: - С седьмым соедини.
Потом подошел к столу, в который раз посмотрел на карту, сказал:
- Пошли танки… Корпус Сидихина! Силища! - Генерал взял карандаш, прочертил еще одну стрелу сквозь синюю линию немецкой обороны. - А отсюда, от города Глухова, дивизия Завальнюка через десять минут ударит. Как красиво, Иван Иваныч, а? А вот тут мы с ним соединимся, и две дивизии гансиков вместе с пушками и танками - в мешке! Как по нотам! Теперь мы научились! Теперь мы им "котлы" будем устраивать!
- Дороговато учение это стоило, - вздохнул Телятников, глядя на карту. - И будем еще платить и платить…
- Что поделаешь, Иван Иваныч, это война. А на войне платят кровью.
- Седьмой, седьмой, вас вызывает первый! - взывал радист. - Есть седьмой, товарищ генерал!
- Седьмой! Потери у тебя большие? Да-а, - Лыков закашлялся. - Раненых отправляй в медсанбат! Машины пришлю! Занимай Красновку. Осваивайся. Жди указаний! Все! - Генерал отдал трубку радисту, вернулся к столу. - Потери больше половины состава…
Светлые синие сумерки опускались на деревню Красновка.
Красные, распаренные после бани Твердохлебов, Глымов, Родянский и Баукин сидели в просторной горнице и пили чай с медом и баранками. Стояла на столе и четверть мутного самогона, рядом граненые стаканы, на тарелках обглоданные куриные косточки, лежал на блюде холодец и в мисках - соленые огурцы и моченые яблоки.
Под расстегнутыми гимнастерками виднелись свежие нижние рубахи. На шее у Твердохлебова висело вафельное полотенце, и он промокал им мокрое лицо.
- С начала войны не парился, это ж надо, а? - качал головой Твердохлебов. - Будто заново родился… Удивительное это дело - хорошая банька!
Глымов похрустел куском сахара, с шумом потянул с блюдца чай, вздохнул удовлетворенно, сказал:
- Интересно, сколько ден такая райская житуха протянется?
- А ты не загадывай, - ответил Баукин. - Живи да радуйся.
- Чему радоваться-то?
- Что живой. И не раненый, - сказал Баукин. - А воюем уже, считай, три месяца, срок немалый.
В горницу вошла хозяйка, женщина лет сорока, в длинной темной юбке с засаленным передником и ситцевой кофточке. Ухватом достала из печи чугунок, заглянула, приподняв крышку:
- Картошка поспела. Есть будете?
- Ну, закормила ты нас, хозяйка, как на курорте, - улыбнулся Твердохлебов. - Лучше попей с нами чайку.
- Поспею ишшо, напьюсь.
- Твой-то где воюет?
- Так ить трое воюют. Мужик да сынов двое. А поди знай, где? С декабря прошлого года ни от кого весточки не было. Может, и в живых-то никого не осталось, - говорила женщина, продолжая орудовать ухватом в глубине печи.
За окном прогрохотали полуторки, послышались голоса солдат.
- Нельзя так думать, хозяюшка, - возразил Твердохлебов, поднимаясь из-за стола. - Живы твои! Воюют. А что весточки не шлют, так, может, некогда… может, на почте где затерялось, да мало ли, когда такая неразбериха кругом… сам черт ногу сломит… - Твердохлебов вышел из избы, прикрыв дверь.
- Вы-то насовсем пришли, али, как он вдарит, опять на восток побегите? - спросила женщина, опершись на ухват большими, с набухшими узлами вен руками.
- Это, хозяйка, одному Богу ведомо, - ответил Глымов. - А у нас судьба - индейка, а жизнь - копейка. Так-то вот…
- Не слушай его, хозяйка! - решительно возразил Федор Баукин. - Теперь на запад идти будем! Свое отвоевывать! - И он даже пристукнул кулаком по столу.
- А пошто вас штрафными называют? - опять задала вопрос хозяйка. - Справные вроде, не пьяные… рассудительные…
- Нагрешили в прошлой жизни, хозяюшка, - усмехнулся Глымов и встал из-за стола. - А теперь, стало быть, грехи свои искупаем. Как искупим - по новой грешить зачнем. Спасибо, хозяйка, за хлеб-соль. - Он приобнял ее, поцеловал в морщинистую темную щеку и вышел.
Во дворе Твердохлебов распоряжался погрузкой.
Ходячие раненые сами или с помощью товарищей забирались в кузовы двух полуторок, лежачих грузили вместе с самодельными носилками. Слышались торопливые голоса:
- Повыше приподними… еще чуток…
- Ой, за руку не хватай! Под локоть подмогни…
- Потеснись, братцы! В тесноте, да не в обиде!
- Ох и болит, зараза, ноет и ноет… видать, кость задета…
- Вот начнет трясти - тады все в голос завоем!
- Еще двоих лежачих поместите?
- Не, некуда! Стоять негде, не то что сидеть!
- Лечитесь, братцы, выздоравливайте!
- Не поминайте лихом, братцы!
- Уж простите нас, на курортное житье едем!
- А этого куда? Да не доедет он, я вам говорю! У него три пули в животе!
- Не твое дело, доедет или не доедет! Давай, грузи!
- Некуда грузить! Погляди - стоять негде!
Пришлось вмешаться Твердохлебову:
- Ну-ка, подвиньтесь там! Давай носилки!
- А помрет, чего с ним делать?
- До медсанбата довезем, а там пущай хоронят.
- Гля, сколько народу - тут и десяти полуторок не хватит!
Твердохлебов сам приподнял носилки, двинул их прямо в гущу ходячих раненых. Тем поневоле пришлось сторониться, освобождая место. Раненые недовольно бурчали, но открыто перечить комбату никто не посмел.
Твердохлебов обернулся: кто там следующий? - и столкнулся с Савелием Цукерманом. У того была завязана выше колена левая нога.
- Что, брат, не повезло? В первом же бою подранили? - спросил Твердохлебов.
- Я быстро вернусь… рана пустяковая. Я быстро.
- Не торопись, Савелий, убить всегда успеют. Башка болит?
- Немного. Шум в ушах, а так ничего… терпимо.
- Выздоравливай. Счастливо.
Цукерман уже стал подниматься в машину, когда почувствовал на затылке чей-то взгляд. Он обернулся - вслед ему смотрел Антип Глымов, и Савелий с ужасом понял, что Глымов все знает. Он даже усмехнулся едва заметно. Цукерман вздрогнул, шагнул было к Глымову, словно хотел что-то сказать, но тот прошел мимо, пробормотал:
- Не менжуйся, фраерок, повезло тебе - быстро оклемаешься…
Машины были загружены под завязку, но толпа раненых у дороги, кажется, не уменьшилась.
- Остальных вторым рейсом заберут! - пообещал Твердохлебов. - Еще к вечеру подводы с лошадьми организуем!
Полуторки одна за другой медленно тронулись, тяжело переваливаясь на ухабах. Оставшиеся смотрели им вслед.
- Отдохнут ребята… чистые простыни… компот на третье… спиртиком побаловаться можно…
- За сестричками побегать…
- Если будет на чем бегать.
- Ничего, и на костылях скакать можно! Не догонишь, так разогреешься.
- Эх, сладко было б сейчас медсестричку обнять!
Толпа не расходилась, пока полуторки не скрылись за поворотом. И в наступившей тишине сверху, из голубого неба, вдруг донеслось протяжное печальное курлыканье. И все, как по команде, вскинули головы и увидели большой клин журавлей, плывущий в небе. Дрогнули сердца штрафников, откликаясь на птичий зов.
- Кур-лы… кур-лы-и-и… Курлы-ы-и-и! - повторил раненый солдат и неожиданно упал на колени и заплакал не стесняясь. - И я… я туда хочу, братцы… я с ними хочу… не могу тут больше, душа сохнет - не могу-у-у…
И его никто не остановил, не утешил - все смотрели вслед улетавшему клину журавлей, слушали печальное, хватающее за сердце курлыканье, и у многих в глазах стояли слезы…
- Душа у солдата журавлиная… - пробормотал Твердохлебов. - В небо просится…
К Твердохлебову подбежал запыхавшийся радист Семен Глушков:
- Первый вызывает, товарищ комбат.
Твердохлебов заторопился по улице, обернулся, крикнул:
- Баукин! Глымов! Насчет постоя посмотрите - кого куда селить!
- Надолго? - спросил Глымов.
- Думаю, недельку-то дадут передохнуть!
- Хе-хе, твои слова да в уши Господу, - усмехнулся Глымов.
- …А вы все же попробуйте объяснить мне этот факт. На съезде я в перерывах разговаривал со многими делегатами, за кого будут голосовать, за Кирова или Сталина? Почти все отвечали не раздумывая - за Кирова. А когда посчитали бюллетени, получилось - подавляющее большинство проголосовало за Сталина! Не ведаете, как подобные чудеса могли произойти? - спрашивал троцкист Павел Муранов, лежа на горячей, только что протопленной печи и дымя самокруткой.
На широкой лавке у окна небольшой избы, укрытый шинелью, лежал другой собеседник, тоже курил и смотрел в небольшое оконце, за которым синел вечер. Это был Сергей Яковлевич Дронский.
- Чудеса тут ни при чем. Бюллетени за Кирова были попросту уничтожены или переписаны в пользу усатого батьки. Вот и все чудеса.
- Значит, Сталин стал генсеком незаконно? - не отставал Муранов.
- Когда революция делается - все незаконно, вы этого не знали? Заложников тысячами стреляли - это законно? Попов чуть не миллион на тот свет отправили - законно? А уж внутри партии столько интриг кровавых мне лично наблюдать приходилось! Батьке Махно орден Боевого Красного Знамени за номером два вручили, вместе с ним Киев штурмовали, а потом врагом лютым объявили… Потом эсеров под корень извели, потом вашего брата - троцкистов… Революция никого не жалела, пред ней авторитетов нету… Весь вопрос, сударь, во имя чего все это творилось?
- Интересно, во имя чего же? - с ехидцей спросил Муранов.
- Во имя победы революции… во имя победы колхозного строя… во имя победы индустриализации.
- Чушь собачья! Киров поддерживал курс на коллективизацию! Троцкий в своих трудах обосновал необходимость трудовых армий при индустриализации. И никто из них революцию не предавал! Ни Троцкий, ни Бухарин, ни Зиновьев с Каменевым революцию не предавали! Самая пошлая средневековая драка за власть! И ваш Сталин оказался кровавее Чингисхана!
- Он такой же мой, как и ваш, - отвечал Дронский. - И не будьте ребенком в сорок пять лет - если есть власть, то за нее будут драться. Так всегда было, так всегда будет, - жестко подытожил Дронский.
- Деритесь на здоровье! При чем тут миллионы невинных людей?! - взвизгнул Муранов.
- Не слышали, что Сталин на это сказал? "Лес рубят - щепки летят!"
- Это народ - щепки?
- Вы кем в те годы были, любезный? Харьковской губернией верховодили? Коллективизацию проводили? Сотни тысяч людей в Сибирь на голодную смерть ссылали? Последний кусок хлеба у крестьянина отнимали? Это и были те самые щепки, про которые батька усатый говорил. А топоры были ваши!
- И ваши! - крикнул с печи Муранов.
- И наши… в одной партии состояли, одни приказы выполняли.
- Говорить с вами после этого просто противно!
- Да мне с вами давно противно, однако ж терплю, разговариваю, - вздохнул Дронский.
На полу заворочалась фигура, укрытая шинелью, и мужской голос пробурчал:
- Вы спать дадите, деятели хреновы?! По десятку годов в лагерях отмотали, а все никак наговориться не можете, пустобрехи чертовы!
Спорщики затихли, и с улицы донеслись звуки гармоники, медленная, томная мелодия танго:
Мне сегодня так больно, слезы взор мой туманят,
Эти слезы невольно я роняю в тиши…
выводил чистый молодой голос, и слова плыли над притихшей деревней, и смутно слышался девичий смех.
На скамейке соседней избы восседал Леха Стира, вокруг толпились любопытствующие девчонки, улыбались, хихикали.
- Значит, так. Угадываешь - ты меня целуешь, а не угадываешь - я тебя, договорились? - Леха облизывал глазами девчат, тасовал колоду.
- Ага, видали таких хитрованов! Ты угадываешь - ты меня целуешь…
- А я что говорю?
- В щечку!
- Ну ладно, ладно, в щечку.
- А я угадываю - шелобан в лоб! - Девчата дружно засмеялись.
- Ох, девки, чего за ради вас не сделаешь! Была - не была! - Длинные пальцы Лехи выдернули из колоды карту рубашкой вверх. - Какая?
- Дама треф, - загадала девчонка.
Леха перевернул карту - десятка червей - и демонстративно подставил щеку для поцелуя. Девчата сдержанно засмеялись. Проигравшая нерешительно приблизилась к Лехе, чмокнула в щеку и тут же отскочила.
- Э-эх, разве это поцелуй? Ну ладно, теперь тащу себе. - Леха достал карту. - Валет бубей.
Показал карту - бубновый валет.
- Мадам, прошу. - Леха встал, притянул к себе девушку и неожиданно поцеловал в губы.
- Ты чего в губы лезешь, кобель драный, чего ты в губы?! - отчаянно вырывалась та.
- У меня намерения самые серьезные, Валентина! - Леха крепко держал девушку, а вокруг весело смеялись.
- Эй, гармонист, белый танец давай!
Гармонист послушно заиграл "Брызги шампанского". Девушки разбились на пары, и лишь немногие отважились танцевать с кавалерами.
- Ой, куды ж ты сразу под юбку-то лезешь?
- Поближе познакомиться.
- Я те между глаз щас компостер-то проставлю - за версту светить будешь!
- Да ты мне сразу приглянулась, Танька!
Кто постарше - стоял в стороне, глазел на парочки, ловил обрывки приглушенных разговоров.
- Как при немце жилось-то? Лютовал шибко?
- По погребам сидели, носа не показывали. Одни старики да бабы. Скотину позабрали всю, курей перебили и успокоились. Надьку вот только цельной оравой насильничали. Всю ночь. А к утру она в сарае на стрехе повесилась…
- Вы-то надолго здесь или денек только постоите?
- Начальству виднее. Моя б воля, Настена, я б с тобой с сеновала не слазил бы.
- Ой-ой, все вы такие, когда обещаете. А как до дела - так поминай как звали.
- Ну, пошли на сеновал, я тебе докажу… пошли потихоньку…
- Да куда мы, куда… смотрят все…
- Да нужны мы им больно, другие об том же думают…
- А чего это вас в штрафники записали? Чем таким вы проштрафились?
- Да через баб все беды.
- Это почему ж через баб? Чем мы перед вами так виноваты?
- В атаку идти надо, а мы все с вас слезть не можем - вам все мало да мало…
- Конечно, если вы такие нерасторопные…
- Катюша, мне двадцать семь, и с самого рождения я ищу идеал, вы понимаете?
- Так и не нашли?
- Находил… но потом идеал поворачивался ко мне такой страшной рожей, что бежать приходилось без оглядки. А вот теперь нашел. Сердце подсказывает - нашел!..
- У тебя фотка есть?
- Тебе на что?
- Ей-ей, как талисман носить буду.
- Ой, час назад познакомились, а уже - талисман!
- А еще адресок дашь - напишу! Дай поцелую. Да не вертись ты, не видно ж ничего… Губы у тебя сладкие, как малина… Дашь фотку?
- Дам…
- Пошли. Далеко живешь? Пошли, провожу… Стой, еще разок поцелуемся…
- Ты всегда с картами мухлюешь?
- Не смухлюешь, Валюнчик, не проживешь.