- Со мной-то чего мухлевать? Ты мне и так понравился…
- Правда? Ты где живешь-то? Пойдем, глянем, как ты живешь. А чего родители? Мы деда тревожить не станем - можем на сеновале расположиться…
- Стара! Леха! Ты тута? - Среди танцующих вертелся парень в расстегнутой телогрейке. - Комбат велел немедля к нему!
- Скажи, скоро буду.
- Он сказал, что прям сейчас!
- Ну, гад настырный…
В штабе дивизии шло совещание. Вокруг карты на большом дощатом столе стояли командиры полков и артдивизионов. Среди них был и комбат штрафников Твердохлебов. Большая электрическая лампа на тонком шнуре, висевшая низко над столом, работала от передвижного движка. Грохот его слышался за стенами блиндажа.
- Линию фронта перейдут сразу четыре разведгруппы, - говорил генерал Лыков. - Перед рубежами немецких укреплений сильно заболоченная местность. Возможно минирование. Могут еще наши мины там лежать, если не засосало… Командование интересует абсолютно все на этом участке - количество и состав войск, огневая насыщенность, количество танков, склады боеприпасов. Но больше всего командование интересуют языки. Не рядовые повара или какие-нибудь перепуганные унтера, вы меня понимаете, товарищи командиры? Нужны знающие оперативную обстановку на этом участке фронта немецкие офицеры. Уши ни у кого не заложило? За такого офицера, само собой, будет… достойная награда, а штрафникам - возвращение погон, званий и орденов и полная реабилитация. - Генерал обвел внимательным взглядом офицеров, столпившихся у стола, снова опустил взгляд к карте. - У каждой разведгруппы - свой маршрут, и знать друг о друге они не должны. На случай незапланированного пересечения у каждой группы будет свой пароль. Маршруты каждой группы обсудим отдельно с каждым командиром полка… Давайте вопросы, товарищи командиры.
- Все маршруты идут через Мертвую падь, - сказал сухощавый полковник с двумя орденами Боевого Красного Знамени на груди. - Там же непроходимые болота… Там старожилы пройти не могут, а мы новичков посылаем.
- Как раз напротив этих болот у немцев наиболее слабая оборона. - Лыков карандашом обвел местность на карте. - Они тоже знают, что болота непролазные. И разведчикам в этом месте будет легче всего просочиться сквозь линию обороны.
- Зачем четыре разведгруппы? - спросил другой полковник.
- Сами же упомянули, что маршруты непроходимые. Расчет, что из четырех вернется одна… а может, и никто не вернется… Тогда пошлем снова. Это задача поставлена перед нами командованием фронта.
- Получается, дорогой друг, большевики все делали правильно, - зашевелился на лавке Дронский, когда гармоника вздохнула и смолкла. - Им только одного не хватало - самого главного.
- Чего же? Прямо умираю от любопытства! - встрепенулся Муранов.
- Любви к народу…
- И давно вы до такой эпохальной мысли додумались? - Голос Муранова даже повеселел.
- Да вот Евангелие в руки как-то попалось. Почитал, кое-что доходить стало…
- Поздравляю, господин большевик, вы далеко ушли в своих мыслях!
- И вас поздравляю, господин большевик! Как вы были троцкистом-интернационалистом, так им, бог даст, и сдохнете, - ответил Дронский.
- Ну, не раньше вас!
- Не зарекайтесь, голубчик, смертушка таких говорунов очень любит…
- Типун вам на язык с лошадиную голову! - огрызнулся с печи Муранов.
И вдруг за окном гармошка рванула озорную мелодию и девичий пронзительный голос отчаянно вскрикнул:
Парень девку уломал, девке целку поломал,
Коллективизация - эта операция!
Взорвался дружный хохот, и другой голос подхватил поспешно:
Девки больше не дают мужикам-бездельникам!
К нам приехал массовик во-о-от с таким затейником!
И снова раздался хохот, и чей-то голос зачастил еще быстрее:
Все вам, девочки, припевочки, а мне не до того -
Умер дедушка на бабушке, сдавал на ГТО!
И-и-их!
- Вот что вашему народу нужно, - пробурчал Муранов. - Одна похабщина.
То, что в жопе все давно, знали мы заранее,
Оттого корова наша все поет страдания!
Их-их! Ах-ах!
- А вот вам и оценка народом положения в стране, - сказал Дронский, когда частушка закончилась. - Как говорится, народ все видит и вслух говорит… только наши вожди слушать не умеют.
- Слышь, политические, - вновь заворочалась фигура на полу, - ежли трепаться не кончите, я точно на вас телегу накатаю в особый отдел, дождетесь…
Он не договорил - дверь распахнулась и в горницу ввалилась подвыпившая компания: девицы в цветастых длинных юбках, кофточках в горошек и черных плюшевых жакетках, с шелковыми шалями на плечах, а за ними - гармонист в фуражке, сдвинутой набекрень, а следом - целая толпа штрафников, с бутылками самогона в руках.
Веселья час и боль разлуки
Готов делить с тобой всегда.
Давай пожмем друг другу руки,
И в дальний путь на долгие года! -
проникновенно уверял девиц гармонист.
И тут нервы спавшего на полу окончательно не выдержали. Он сбросил шинель, схватил автомат и дал длинную очередь прямо в потолок, заорав истошно:
- Вы спать дадите, мать вашу в гроб, в могилу, в три печенки! Всех порешу, к едреной фене!
С потолка посыпалась штукатурка, завизжали, шарахнувшись назад, девицы, с глухим звоном разбилась бутыль самогона. Ругаясь и толкаясь, компания выбиралась из дома. В сенях возникла давка, кто-то хохотал, кто-то спрашивал:
- Откуда у вас такой чокнутый взялся?
- Да он не чокнутый, он - кастрированный!
- Тю, господи, этого еще не хватало! Немцы, что ли, его?
- Да нет, наши! С тех пор он, как женский пол видит, звереет сразу!
- А чего звереет-то?
- А как же - ведь око видит, а зуб неймет! - И теперь залились смехом сразу несколько голосов.
Любитель поспать замычал, заскрипел зубами и вдруг вскочил, бросился к окну, заорал во всю глотку:
- Чухонцев, подлюка, я тя в следующем же бою пристрелю за твои шуточки, понял! Я те покажу, кто кастрированный! Сволота!
Голоса удалялись, хотя смех слышался по-прежнему…
На окраине деревни выстроились в шеренгу семеро штрафников: ротный Антип Глымов, за ним - Леха Стира, Родион Светличный, Жора Точилин, Глеб Самохин, Павел Муранов и Степка Шутов. У каждого за спиной вещмешок, автомат, гранаты, на поясе висящие, как груши, запасные автоматные рожки и боевые ножи-кинжалы в деревянных ножнах, тяжелые фляги с водой. Поверх вещмешков привязаны каски, обтянутые маскировочной материей, и такой же материей обтянуты пилотки и сапоги.
Перед шеренгой стояли комбат Твердохлебов и начальник особого отдела майор Харченко.
- Штрафники, слушай внимательно! Кто хочет вернуть погоны, звание и доброе имя и вернуться в действующую армию с орденом на груди, тот добудет языка и доставит его за линию фронта. Важного языка. Который много знает. Кто с задания не вернется - будем считать без вести пропавшим, со всеми вытекающими последствиями. Но если кто из оставшихся в живых подтвердит факт гибели в бою, будем считать, что погибший умер коммунистом, и семья будет реабилитирована и восстановлена во всех правах. Так что если смерть, то обязательно на глазах товарищей! Чтоб могли документально подтвердить. Достаточно ясно излагаю?
Штрафники молчали.
- Вопросы будут? - спросил Твердохлебов.
- Почему группой командует Глымов? - спросил Павел Муранов. - Я по званию капитан Красной Армии…
- Ты лишен звания капитана Красной Армии приговором военного трибунала, - прервал его майор Харченко. - И на сегодняшний день ты, гражданин Муранов, рядовой штрафного батальона.
- Я полагал, гражданин майор…
- Полагаю здесь я, - резко оборвал Харченко. - И располагаю тоже я! И жаловаться на меня некому! Я для вас и Бог, и царь, и отец родной! Только в звании майора!
- Скоро обязательно полковником станете, - вежливо вставил Леха Стира.
- А там и до генерала недалеко, - добавил Жора Точилин.
- Отставить разговорчики! - прикрикнул Харченко.
- У Глымова два побега из лагерей, - помолчав, пояснил Твердохлебов, глядя Муранову в глаза. - Хорошо ориентируется на незнакомой местности и в неожиданных ситуациях. Потому он и будет командовать. И расстреляет каждого, кто его команды не выполнит, - совсем будничным тоном закончил Твердохлебов.
- Хватит болтать! - повысил голос майор Харченко. - Вернуться вы должны через неделю! Включая сегодняшний день. По истечении указанного срока будем считать группу погибшей! В путь! Желаю успеха! Без языка дороги у вас обратно нет! Лучше сразу фрицам в плен сдавайтесь! - И особист громко рассмеялся.
Твердохлебов обжег майора укоризненным взглядом, молча шагнул к Глымову, протянул ему руку, и они крепко пожали друг другу руки, пристально глядя в глаза.
- Обвешали нас, как новогодние елки, - усмехнулся Глымов, трогая рукой гранаты, пистолет и индивидуальный медицинский пакет.
- Ждать вас буду… - тихо сказал Твердохлебов. - Обязательно вернитесь.
- Это уж как Бог даст, - усмехнулся Глымов, - или вот… господин красноперый… Хоша в моей жизни воровской всякое бывало. Мне в законе блатном дом свой иметь нельзя, жену законную иметь нельзя, имущества иметь тоже нельзя…
Майору хотелось услышать, о чем они так невнятно беседуют, но подходить ближе не стал. Дымил папиросой, оглядывая шеренгу разведчиков-штрафников.
- Ну и жизнь у тебя была, - тихо усмехнулся Твердохлебов.
- Вор в законе живет до самой смерти, - ответил Глымов.
- Что ж тебе можно-то?
- Корешей верных иметь можно. За корешей шкуру свою отдать можно. Так вот я, кажись, такого кореша встретил, Василь Степаныч, и за тебя… жизнь свою в любой момент отдать готов.
- Не надо, Антип Петрович, - улыбнулся Твердохлебов. - Нам пожить надобно… До победы, конечно, не получится, но… еще пожить надо.
И пошел прощаться дальше, крепко жал руки. Степану Шутову, улыбнувшись сказал:
- Ну, герой-любовник, вот и тебе дело стоящее выпало. Немецкий-то еще не забыл?
- Помню, товарищ комбат, - с унылым видом ответил Шутов.
Кто-то из разведчиков тихонько прыснул.
- Ну, ни пуха вам ни пера, ребята, - сказал Твердохлебов.
- К черту… - отозвался кто-то.
Семеро разведчиков развернулись и один за другим неторопливо зашагали в ночь. Уходили бесшумно, быстро растворяясь в ночной темноте…
- Самогонка есть, комбат? - требовательно спросил майор Харченко.
- Найдем…
- Пойдем, на грудь по полтораста примем, а то я чего-то продрог… - Майор направился к "виллису", который стоял в отдалении. За рулем сидели водитель и два автоматчика на заднем сиденье.
Твердохлебов медленно шел за ним.
В комбатовской избе Харченко распоряжался, как хозяин: опорожнил полный стакан самогона в четыре глотка, фыркнул, захрустел соленым огурцом, потом пальцами взял вареную картофелину, обмакнул в деревянную чашку с солью и целиком отправил в рот:
- Ты пей, комбат, пей, не стесняйся начальства!
Твердохлебов не спеша выпил, тоже захрустел огурцом.
- Вот гляжу я на тебя, комбат, и никак в толк не возьму - враг ты советской власти или друг, так сказать. - Майор взял еще картофелину, обмакнул в соль и вновь целиком отправил в рот. - С одной стороны посмотришь - вроде друг. Оступился, конечно, но вину свою осознал, воюешь справно… себя не жалеешь… А с другой стороны поглядишь… - Майор перестал жевать, достал пачку "Беломора", выудил папиросу, прикурил, бросил пачку на стол. - Кури, комбат, не стесняйся.
Твердохлебов взял папиросу, закурил, спросил:
- А что же с другой стороны?
- А с другой - враг получается, - пыхнул дымом прямо в лицо Твердохлебову Харченко. - Замаскировавшийся, хитрый враг! - Харченко развел руками, улыбнулся. - Ну, сам посуди, Василь Степаныч. Склад с продуктами ограбили - ты грабителей выгораживал, даже оправдывать пытался - это как понимать? Разговоры против советской власти среди штрафников ведутся? Ведутся. Ты хоть раз мне об этом доложил? Ни разу ни одной докладной - это как понимать, Василь Степаныч?
- Может, такие разговоры и ведутся, - спокойно отвечал Твердохлебов, - только вот беда, гражданин майор, я этих разговоров не слышал.
- Не слышал или делал вид, что не слышишь? - Нахальные, блестящие от алкоголя глаза особиста смотрели в упор.
- Не слышал, - повторил Твердохлебов.
- Вот тут я как раз тебе и не верю, гражданин комбат.
- Почему?
- А меня так в ЧК учили - кто хоть раз в плен попал, родине изменил, тому верить нельзя. Проверять можно, а верить нельзя! - Майор налил из бутыли в стаканы самогона, поднял свой стакан. - Ну, давай еще по одной. Хорош самогон, свекольный, что ли?
- Вроде свекольный…
- В этих местах его хорошо варят… Вот ведь незадача, - усмехнулся Харченко. - Сколько ни боролись с самогоноварением, а гонят и гонят, сукины дети!
- А мы пьем и пьем, - усмехнулся и Твердохлебов. - Не справилась, выходит, советская власть.
- На войне послабление сделали. Всему свое время - придушим и самогонщиков.
И выпили опять. Закурили. Харченко вновь сел на своего конька:
- Ты для чего командовать штрафниками поставлен? Чтоб знать, чем каждый солдат дышит. С какими мыслями встает и с какими спать ложится. А через тебя и я это должен знать. А потому придется тебе, Василь Степаныч, регулярно докладные мне писать. Об атмосфере и обстановке, и кто в чем замечен.
- Доносы, стало быть? - спокойно спросил Твердохлебов.
- Не доносы, а своевременные сигналы, - поморщился Харченко. - Другие комбаты пишут и ничего, морды не воротят. А ты у нас, выходит, особенный?
- Я - штрафной, - просто ответил Твердохлебов.
- Значит, и спрос втрое. - Харченко посмотрел на светящийся циферблат больших круглых часов, поднялся из-за стола. - Засиделся я у тебя. Будем считать, политбеседу провели.
- Будем считать… - развел руками Твердохлебов.
Всю ночь они шли через лес. Изредка Глымов останавливался, освещал карту в планшетке фонариком, звал:
- Слышь, Муранов, глянь-ка… правильно топаем?
Павел Муранов смотрел на компас, сверялся с картой:
- Правильно… Скоро линия фронта должна быть.
- Когда скоро?
- Днем подойти должны. Придется еще одну ночь в лесу коротать…
И снова глухо шумели ветви кустарника, раздвигаемые руками, слышались смутные шаркающие шаги, тихое покашливание. Шли молча, гуськом, ориентируясь на затылок друг друга. Где-то в лесной глубине громыхнул выстрел, истошно прокричала ночная птица. Бойцы замерли, долго стояли неподвижно.
- К-кто это? - заикаясь, спросил Леха Стира.
- Крокодил сиамский, - пробурчал Глымов. - Топай давай…
- Нет, правда, кто это так по-человечьи?
- Выпь ночная… птица такая есть.
- А филин страшней ухает?
- Еще услышишь. Смотри, от страха штаны не намочи.
На исходе ночи забрались в самую буреломную чащобу, разожгли небольшой костер, ножами вскрыли банки с тушенкой, торопливо поели, откусывая большие куски хлеба.
- Дрыхнуть нам тут до утра, - сказал Глымов, закапывая пустые консервные банки в неглубокую ямку. Аккуратно присыпал землей, заложил кусками дерна. - Стира и Муранов на карауле, остальные - бай-бай. Меняемся через два часа.
- Э-эх… - вздохнул Глеб Самохин, расстилая поближе к горячим углям бушлат, - а мужики сейчас небось баб по сеновалам щупают… а кто и на мягкой перине устроился…
- Кого там щупать-то? - отозвался Родион Светличный. - Одни скелеты.
- Не скажи, - улыбнулся Жора Точилин. - Одна такая пухленькая была… конопатенькая!
- Раз пухленькая, значит, ее немцы до нас употребили, - добавил Леха Стира, тасуя колоду карт.
- А у тебя одна только пакость на языке, картежная твоя душа, - пробормотал осуждающе Антип Глымов. - А ну, брысь отсюдова в караул!
Догорающие угли костра засыпали землей. Стало темно - ни зги. Разведчики укладывались спать, сопели, вздыхали. Муранов и Леха Стира устроились с краю, каждый уставился в темноту широко раскрытыми, невидящими глазами. Хотя у Лехи глаза были кошачьи и он хорошо видел карты, которые тасовал, как заведенный.
В медсанбате хирург в грязном окровавленном халате, с мощными волосатыми ручищами, тоже перепачканными кровью, делал операции, словно орехи щелкал.
- Следующего давайте.
На топчан, весь в пятнах крови, положили очередного раненого. Тот глухо стонал, стиснув зубы и закрыв глаза. Голова и грудь его были перетянуты грязными бинтами.
- Терпи, браток, - грубоватым голосом говорил хирург. - Анестезия кончилась.
- Это штрафник, - шепнула сестра. - Одиннадцатой армии, полк Ефремова…
- Влейте в него спиртику грамм триста, - сказал хирург, беря в руки скальпель.
Медсестра метнулась куда-то, вернулась с полной склянкой и, приподняв голову солдата, прошептала:
- Выпей-ка, миленький. Небось, к спиртику-то привыкший…
Раненый открыл глаза, взгляд прояснился:
- Давай… - прохрипел он.
Медсестра осторожно вылила в раскрытый рот всю склянку. Раненый судорожно глотал, по небритому подбородку текла драгоценная влага.
- Терпи, казак, атаманом будешь, - бормотал хирург, орудуя скальпелем и щипцами.
- О-о-о, твою мать, в креста, в гробину, в печень, в голову! - матерился раненый, выпучив глаза от боли.
- Как ты сказал? В креста, в гробину? Этого еще не слышал… заковыристо! - одобрил хирург, бросая в большой таз, полный бинтов, тампонов и крови, очередной осколок и кусок раздробленной кости. - Следующего давайте.
Савелий Цукерман на топчан вскарабкался сам.
- Ну, за такую рану хирургу сто грамм ставить надо, - усмехнулся врач, скальпелем вспарывая засохшую повязку на бедре. - Потерпишь или спирту глотнешь?
- Потерплю, - ответил Цукерман.
- Тоже штрафник, - сказала медсестра, глядя в бумажку. - Одиннадцатая армия, сто семнадцатая дивизия, батальон Твердохлебова.
- Ну терпи, штрафник, такая твоя планида - терпеть да жалобы писать… Так, порядок… - хирург вынул пинцетом пулю, но, вместо того чтобы бросить ее в таз, внимательно начал рассматривать. - Так, так… интересно… Валюша, выйди-ка из операционной.
Операционной называлась часть огромной батальонной палатки, отделенная рваной простыней. За эту простыню и нырнула послушно худенькая большеглазая медсестричка. Хирург быстро наложил швы на рану, перетянул бинтом, и его большое одутловатое лицо склонилось на Цукерманом:
- Это у тебя первый бой был?
- Первый.
- И куда же тебя теперь направлять? В трибунал?
- Почему в трибунал? - черные глаза Цукермана со страхом смотрели на врача.
- А куда же? По долгу службы я должен это сделать. Самострельщик ты, сукин сын. Пуля-то наша…
- Я… я… нечаянно… я… - забормотал Цукерман.
- Э-эх, парень… хитрый ты хорек, а еще из штрафбата… - брезгливо поморщился врач. - Ладно, устав нарушаю, но пожалею… на первый раз. Больше с таким ранением чтоб в медсанбате не появлялся. Под расстрел пойдешь, ты меня хорошо понял?
- П-понял…