Потом они вновь пробирались по лесным чащобам, пригоршнями собирали с кустов чернику, ели грибы сыроежки, грызли орехи. Ночи коротали у костерков, спали вповалку на валежнике, придвигаясь поближе к костру. Осень стояла в ту пору ясная, жаркая, и ночи были прохладными, но без осеннего промозглого холода. Казалось, только это и спасало.
Несть числа таким солдатским группам, что лесами и степями шли к фронту, а фронт тем временем не стоял на месте и отодвигался от них все дальше и дальше.
А когда добрались они до первой линии обороны - нашли изуродованные артиллерийскими снарядами окопы и трупы наших солдат и младших офицеров, почерневшие, уже начавшие разлагаться, объеденные лисами и волками. Да где же фронт этот, будь он трижды неладен?! Дойдут они когда-нибудь до него или так и подохнут - хоть и на своей земле, но в тылу у немцев, подохнут глупо, без малейшей пользы для Родины? И, превозмогая тяжкую боль и усталость, они шли и шли, как заведенные, на восток.
Леса кончились, пошли выжженные ярым солнцем степи с редкими перелесками, и несколько раз их замечали немецкие самолеты-разведчики, и просто "мессеры", летевшие куда-то бомбить и стрелять. Но, увидев русских, "мессеры" меняли маршруты и начинали дикую охоту, с воем проносясь на бреющем над головами солдат и поливая их сверху пулеметным огнем.
Артиллерийская канонада слышалась теперь все громче, почти рядом. И явственно вздрагивала от взрывов земля. Близко фронт, совсем близко, рукой подать. Наберись сил, солдат, для последнего рывка, и увидишь своих, обнимешь своих, расцелуешь своих, таких родных и дорогих. Соберись с последними силами, солдат!
Фильтрационный лагерь находился в лесу недалеко от города - шесть дощатых бараков, огороженных дощатым же забором с мотками колючей проволоки поверху, со сторожевыми вышками с пулеметами и охранниками. И у ворот, где находился КПП, тоже маячили охранники, в бушлатах, затянутых ремнями, с винтовками и автоматами.
Окруженцы бродили по лагерю, курили, сидя на корточках перед бараками и щурясь на солнце. Было оно уже не такое горячее, совсем осеннее, холодное и тусклое, и тучи нагонял ветер, и зачастили дожди. Тогда сидели в бараках, курили одну самокрутку на четверых-пятерых, слушали шуршание дождя по крышам, молчали угрюмо - всё друг дружке рассказали, обо всем переговорили.
День сегодня у следователя Сычева выдался тяжелый. Допросы как-то не ладились, кончались одним и тем же.
- …Ну, и дальше что?
- Дальше расстреляли нас.
- И тебя?
- И меня…
- Гм-гм… н-да… - Следователь Сычев, сорокалетний грузный мужчина с курчавой шевелюрой, покашлял, поскреб в затылке. Его глубоко сидящие маленькие черные глаза сверлили Твердохлебова. - Стало быть, не дострелили?
- Выходит, так… три пули в грудь, одна в плечо… Повезло…
- С какой стороны посмотреть, - вздохнул следователь.
- Это как понимать, товарищ следователь? - вскинул голову Твердохлебов.
- Гражданин следователь, - поправил его Сычев.
- Извините… гражданин следователь…
- А так и понимай, бывший майор. Все у тебя какие-то сказочные картинки получаются. В плен попал - контузило, и не помнишь, как попал. Расстреливали - живой из могилы выбрался… Чудеса, да и только.
- Не верите, значит? - Твердохлебов опустил голову.
- Не верю, - отрезал следователь и закурил папиросу, пыхнул дымом. - Я на этом фильтрпункте таких сказок наслушался - уши зеленые стали. Такое плетут - семь верст до небес, и все лесом… А копнешь поглубже - одно и то же: струсил, винтовку бросил и в плен сдался! Стало быть, присягу нарушил.
- Чего же вам нужно?
- Мне доказательства нужны, факты железные.
- И что теперь со мной будет? - после молчания спросил Твердохлебов.
- А ты сам прикинь. В плену был?
- Ну, был.
- Это есть железный факт. Приказ Верховного Главнокомандующего товарища Сталина за номером 227 читал?
- Давали… прочел.
- Стало быть, на данный момент, бывший майор, ты есть враг народа! Ты родину предал, бывший майор, понял, нет? Которая, между прочим, на данный момент в опасности! Вот и думай теперь, что с тобой должно быть… - Следователь курил, глядя в упор на Твердохлебова.
- Но я ведь из плена бежал… - вновь после долгой паузы сказал Твердохлебов. - Я к своим пришел… мы с боями прорывались…
- Это с какой стороны посмотреть, к своим ты пришел или к чужим…
- Как это понимать, гражданин следователь?
- Как сказано, так и понимай - может, ты с заданием к нам пришел, усекаешь? Со шпионским заданием. А все остальное - красивая легенда. Расстреливали… живой остался… к своим прорывался…
- Так что, меня опять расстреливать будут?
- А это от тебя зависит. Расколешься, всю правду, как на духу, расскажешь - отделаешься сроком в червонец, а будешь упираться как баран - шлепнем за милую душу. Знаешь, сколько таких сказочников нынче идет - десятки тыщ! Реки народу!
- И все предатели и враги народа? - спросил Твердохлебов, серьезно глядя на следователя. Но тому в словах Твердохлебова почудилась усмешка, и он весь набычился, погасил окурок в пепельнице, процедил:
- Ах, вот ты как? Шутковать вздумал? Копытов! - позвал Сычев.
Дверь в комнату открылась, и вошел здоровенный малый с могучими плечами и длинными ручищами. Маленькие глазки уставились на начальство, потом взгляд медленно переполз на Твердохлебова, сидевшего на стуле.
- Не хочет гражданин правду говорить. Шутки шутит. Разомнись-ка малость, а я выйду на пяток минут. - Следователь поднялся и вышел из комнаты. Малый подошел к Твердохлебову, глянул на него сверху вниз, шевельнул плечом - казалось, гимнастерка сейчас лопнет.
- Шутки шутишь? - бесцветным голосом спросил он и вдруг тяжело ударил Твердохлебова в скулу - тот повалился на пол вместе со стулом - и принялся деловито избивать тяжелыми сапогами…
Бесчувственного Твердохлебова двое солдат втащили в барак и бросили на дощатый пол у входа. Сидящие на нарах бывшие пленные и окруженцы некоторое время молча смотрели на лежащего у входа человека, потом двое подошли, подняли под руки Твердохлебова и потащили к нарам, уложили. Один, худой и чернявый, пробормотал:
- На совесть уделали… постарались…
…Другой человек сидел на стуле перед следователем Сычевым.
- Так, так… дальше-то что?
- А чего дальше? Знамо, из окружения выбирались…
- С кем?
- А кто в живых остался… От всего полка, считай, меньше сотни осталось народу-то.
- Кто подтвердить может?
- Как кто? С кем выбирался… Ну, перво-наперво Сухачев Виктор Андреич, комроты наш… Стекольников Иван - сержант… Лошилин Петро… Губарев, Ледогоров, Шибанов… нет, вру, Шибанова убило, когда мы уже к линии фронта вышли… А, вот - Птицын Алешка… Кацура Семен, еще Бойко Степан - хохол с Полтавы…
- Достаточно, - перебил следователь, записывая фамилии. - А вот Шинкарев в своих показаниях пишет, что ты агитировал красноармейцев сдаваться в плен. Дескать, войну проиграли и сопротивляться дальше себе дороже…
- Кто?! Шинкарев? Да быть такого не может!
- На, читай… - Следователь подвинул к краю стола лист, исписанный корявым почерком.
Человек привстал со стула, взял бумагу, медленно прочитал, шевеля губами, и сказал изумленно:
- Ну и тва-а-арь…
- Так что, Пескарев, будем говорить правду или будем байки травить? - спросил следователь, сверля глазами солдата.
…А потом перед Сычевым сидел и вовсе молоденький паренек, лет восемнадцати, не больше, - видно, призванный сразу после школы.
- Ну, давай свою сказку, - вздыхал утомленный Сычев. - Как в плен попал?
- В боевом охранении батальона шел… около леска немцы меня и огрели чем-то. Упал, ничего не помню. А когда очнулся - три "шмайсера" на меня уставились.
- Ну, и что ты сделал? - равнодушно спросил Сычев.
- А чего сделаешь? - вытаращил глаза на следователя паренек. - Три автомата на тебя!
- А если б немцев не трое было, а целая рота? Что тогда?
- Что? - не понял паренек.
- Ха! Что тогда? - слегка оживился следователь. - Ведь тебя поставили батальон охранять, а ты - молчок! И немцы спокойненько перестреляли бы полбатальона с этого леска. Понял? Ты должен был крикнуть "Немцы!", упредить своих.
- Так они кокнули бы меня… - растерялся паренек.
- Конечно, кокнули бы! Но зато ты батальон предупредил бы! А ты струхнул!
- Да не струхнул я. Разве сообразишь за несколько секунд?
- А надо соображать, раз ты боец Красной Армии! Родину защищаешь! Ну и кто ты после этого? Трус? Предатель?
Паренек молчал, опустив голову…
Зато другой окруженец чуть ли не кричал на Сычева.
- Автомат мне дайте, гражданин следователь, я воевать хочу!
- Тебе родина уже один раз автомат дала… а ты его бросил и в плен сдался, - отвечал следователь.
- Сломался я тогда… жить хотелось. Имеет право человек заново жизнь начать, если с первого раза осечка вышла?
- Э-эх, парень… - покачал головой следователь. - Я таких песен знаешь сколько наслушался? Отчего человек кается? Да чтоб жить и не маяться… А потом смотришь - снова здорово… Вот я и хочу…
- Чего ты от меня еще хочешь? Чего душу мотаешь, начальник? - не выдержали нервы у окруженца. - Я тебе все рассказал - добавить нечего! Хочешь - верь или на расстрел веди.
- За этим дело не станет, - заверил его следователь.
- Ну и давай! - закричал солдат и рванул на груди гимнастерку. - На, сука энкеведешная, стреляй!
- Вот и настоящий твой голос прорезался, - чуть улыбнулся следователь. - Копытов! Займись, Копытов, - и вышел из комнаты…
А вечером следователя вызвали к начальству.
В кабинете большой чин НКВД (четыре шпалы в малиновых петлицах) просматривал дела окруженцев. Сычев стоял перед столом в позе "чего изволите", не сводил глаз с чина. Время от времени тот шумно вздыхал, тер виски, откладывал очередное дело и подвигал к себе новую папку.
- Че ты их всех во враги народа записываешь, Сычев? Ну какие они враги народа, к чертям собачьим… шпионы… диверсанты?.. - Чин покачал головой. - Людей на фронте не хватает, понимаешь ты это?
- Так точно, товарищ полковник, понимаю!
- Ни хрена ты не понимаешь… Из лагерей добровольцев берут! Чуешь, что говорю? Уголовников! Политических, у кого срок не больше червонца, - берут! Бойня идет страшенная! Родина в опасности! А ты тут… Ну смалодушничал человек, оступился! Может, и совершил преступление против родины и советской власти, но… незначительное… А ты всех под расстрел подвести хочешь. Я тебе говорю, людей на фронте не хватает. Вот и пусть все они искупят свою вину перед родиной кровью, на передовой. До тебя доходит, Сычев?
- Так точно, товарищ полковник, доходит.
- Медленно что-то… как до жирафа. Ну-ка, вызови ко мне этого майора… как его? Твердохлебова.
- Слушаюсь, товарищ полковник!
Полковник смотрел на Твердохлебова и хмурился. Приказ не разрешал назначать комбатами таких же штрафников. Штрафбатами и штрафными ротами должны командовать армейские офицеры. Но где их взять, этих офицеров? Все отбояриваются от назначений любыми способами. И то верно, кому охота командовать оравой уголовников и врагов народа?
И зачем берут добровольцами "пятьдесят восьмую"? Правда, брали со сроками не более десяти лет, да все равно. Какая польза от врагов народа? Продадут, сбегут, к немцам перекинутся… Полковник слышал о нескольких случаях, когда политические перебегали к фашистам… да и уголовники перебегали. А сколько самострелов было! Сколько дезертирства! И окруженцы эти, черт бы их побрал! Полковник понимал, что люди не по своей воле попали в окружение и потом не пали духом, не попрятались по погребам и лесам, а пошли на восток, к своим, чтобы воевать дальше… Понимать-то он понимал, да вот отпусти таких в действующую армию, верни им погоны и ордена, а вдруг кто из них и впрямь фашистами завербован? Разве таких не бывало? Да сколько угодно! А потом начальство скажет: потакаешь? Малодушие проявляешь? Снисхождение к тем, кто из окружения вышел? А может, они сами, по своей вине в окружении оказались, тогда как? К сожалению, полковник знал, что бывает тогда… И с него погоны содрать могут и погонят в штрафбат как миленького.
- Ну, что, гражданин Твердохлебов, как самочувствие? - спросил полковник. - Раны зажили?
- Спасибо, зажили. К расстрелу готов.
- Ну, зачем так? Органы не только карают, органы еще и дают возможность оступившемуся искупить свою вину перед рюдиной. Война идет, майор! Вот тебе и предоставляется такая возможность. Штрафбатом будешь командовать?
- Штрафниками? - переспросил Твердохлебов, и от волнения у него перехватило дыхание. - Да я… товарищ полковник…
- Гражданин полковник.
- Я готов, гражданин полковник!
- Вот и ладушки, - сухо улыбнулся полковник. - В штрафбате возможностей искупить свою вину будет у тебя, майор, через край…
Твердохлебов встал, отдал честь:
- Благодарю за доверие, гражданин полковник.
Бои шли на фронте в тысячи километров, от Черного до Баренцева моря, и каждый день, каждую ночь гибли тысячи и тысячи наших солдат, и требовались новые и новые тысячи. Мобилизационные команды шарили по укромным, глухим деревням Сибири и Дальнего Востока, по степям Казахстана, по горным аулам Средней Азии, отлавливали, призывали, агитировали и гнали толпы перепуганных мужиков и пацанов на войну. Но людей все равно не хватало! Страшные по своему ожесточению шли бои в Сталинграде. Здесь русские мужики уперлись, вгрызлись в землю, в подвалы и развалины, умирали, но не уходили. А пропади оно все пропадом! А гори оно огнем ясным! Хрен тебе, выкуси - не дамся, и все тут! Сам подохну, но и с собой на тот свет десяток-другой фрицев уволоку! И такое твердокаменное упорство русского мужика пострашнее любого взрывного героизма, в нем обстоятельность и спокойствие обреченного, готового к смерти. А ведь и перекреститься, бывало, не успевали, как пули чмокали в голову или в сердце. Прими, Господи, душу мою, прости за грехи вольные и невольные… Во многих местах немцы ценой огромных потерь, каких они никогда раньше не видывали, все же вышли к Волге, но исход дела это не решило. Почерневшие от гари развалины города шевелились, огрызались огнем, держались.
По Волге ночами буксиры тянули плети бочек с нефтью. Бочки связывали канатами и тросами. Немцы исправно вылетали бомбить эти плети. Бочки рвались, вспыхивали чадящим черным огнем, и светящиеся змеевидные плети ползли по черной воде. Взрывались катера-буксиры, хороня в ледяной воде экипажи. Но фронт властно требовал горючее. И горючее доставляли. И работали переправы, доставляя на огненный берег новых и новых солдат…
Лагерь заключенных окружал такой же глухой забор из кедрового частокола с колючей проволокой поверху, те же вышки торчали по углам. На плацу строились шеренги зэков - бушлаты, разбитые кирзовые сапоги и ботинки, рваные калоши, а то и лапти с намотанными на ноги кусками дерюги или мешковины.
Перед строем топталось лагерное начальство и еще начальство из центра. Один из них, высокий, в хромовых сапогах и длиннополой шинели с четырьмя шпалами в малиновых петлицах, почти кричал, чтобы его слышали:
- Внимание, заключенные! Родина в опасности! Фашист мечтает нас победить и бросает на фронт все новые и новые орды своих солдат! Партия-а-а!! Советская вла-а-асть!! Оказывают вам огромное доверие! Вам предоставляется возможность кровью искупить свою вину за совершенные преступления! Кто хочет на фроо-онт - три шага вперед!
Наступившая пауза многим показалась вечностью. Потом строй качнулся, и из него один за другим стали выходить зэки. Не все вышли, не все! Больше половины остались стоять, где стояли, перебрасывались негромкими репликами:
- На хрена попу гармонь! На передок погонят, а там и жить останется до первого боя…
- Зачесались коммуняки - видать, прет немец, не остановишь.
- Это что жа, без солдат они совсем осталися, ежли зэков на фронт ташат?
- Видать, немец и вправду дал им прикурить…
Нехай горят, сучьи выродки, огнем адовым, штоб я за них воевать пошел - не дождетесь.
- Закрой хайло - услышат.
- Нехай слушают - в гробу я их видел, дубовом и тесовом.
- Немец-то им нажарит зад - до Урала драпать будут.
- А как воевать будем? Под охраной?
- Ага! Ты воюешь, а тебя двое красноперых с автоматами охраняют… - послышался приглушенный смешок.
- А што, мужики, немец верх возьмет, глядишь, колхозы ликвидирует?
- И нас заодно с колхозами вместе…
- Не скажи - на земле работать кому-то ведь надо?
- Гля-ка, а политические все как один шагнули - ну, бараны, мать их, энтузиасты!
Начальство медленно шло вдоль строя вышедших вперед, и высокий, с четырьмя шпалами громко говорил:
- С кем на фронте осечка выйдет, тогда уж сами себе приговор выносите - расстрел без оправданий! Запомните то, что говорю! Повторять вам никто не будет!
А начальник лагеря остановился перед кряжистым мужиком лет сорока, с тяжелым лицом и серыми, как у волка, раскосыми глазами:
- Ты ж в законе, Глымов? Не работал, а на фронт хочешь?
- Да надоело на нарах париться, начальник, малость повоевать охота, - скупо улыбнулся Глымов.
- Там малость не получится, там на всю катушку надо будет, Глымов, - нахмурился начальник лагеря.
- Это уж как придется, начальник, - вновь улыбнулся Глымов, и стоявшие рядом зэки тоже заулыбались.
- Там придется, Глымов, там придется… - все хмурился начальник лагеря.
- Ох, начальник, нам, славянам, все одно - что спать, что воевать. Спать - оно, конечно, лучше - пыли меньше, - в третий раз улыбнулся вор в законе Глымов.
…Другой лагерь, правда, как две капли похожий на предыдущий, и такой же строй зэков вытянулся по плацу, и слышны крики начальства:
- Родина в опасности!.. кровью искупить свою вину!.. Три шага вперед!
И строй качнулся и люди стали выходить вперед - сразу четверо… потом трое… потом снова четверо… один… трое… еще сразу четверо…
Поземка швыряет в лица сухой колкий снег, стоят зэки, смотрят - такого еще не бывало…
…Еще лагерь. Шеренги зэков, и вновь крик начальства:
- Кровью искупить на фронте свою вину!
И вновь выходят желающие отправиться на фронт…
Заключенные жадно слушали пронзительный голос полковника:
- Родина в опасности! На фронт поедут только добровольцы! Кровью искупить свою вину! Кому сердце приказывает - три шага вперед!
И один за другим стали выходить заключенные. Густо валил снег, белыми эполетами ложился на телогрейки…
Руки инструктора быстро собирали затвор винтовки. Сухо щелкали детали, входя друг в друга.
- Поняли? Давай за дело! - скомандовал инструктор.
И человек пятнадцать зэков, сидевших за длинным столом, стали неуверенно собирать лежавшие перед каждым детали затвора. Инструктор, затянутый в гимнастерку с тремя кубиками в петлицах, не спеша прохаживался вдоль стола, останавливался, смотрел, начинал поправлять: