- Да не так… че ж ты ударник-то забыл? Вот смотри… - Он брал детали и медленно, чтобы курсант мог увидеть, начинал собирать. - Ну, понял? Вот эту хреновину сюда, а вот эту со спусковым крючком сюда… Проще пареной репы, че ты?
- У меня готово, - сказал один зэк.
- У меня тоже, - подал голос другой.
- И я вроде… - сказал третий.
- Двести раз подряд собрать и разобрать! - скомандовал инструктор.
- Сколько? - изумленно спросил кто-то.
- Двести, - повторил инструктор, - А вы как думали? Чтобы воевать - учиться надо!
- Н-да-а, воевать - не воровать… - сказал еще один зэк.
Семеро курсантов встали из-за стола, собираясь уходить.
- Вы куда, граждане? - спросил инструктор.
- Да мы, гражданин старший лейтенант, за Гражданскую войну не одну тыщу раз эти затворы собрали и разобрали, - ответил за всех один заключенный.
- И пулемет знаете?
- А как же… как "Отче наш".
- Чего же сразу не сказали? Много таких среди вас?
- Хватает. Думаю, больше половины добровольцев, - сказал тот, что за всех.
- Тогда свободны. Явитесь только на стрельбы. Остальным продолжать! И поживей, ребята, поживей. - Старлей посмотрел на часы. - Через час новая партия курсантов придет.
- А нас отпустите? - с надеждой спросил кто-то.
- А вы пойдете с пулеметами знакомиться, - ответил инструктор.
- Скоро обед, старлей, святое дело!
- Пока двести раз не разберете и не соберете, никакого обеда не будет! - свирепо вытаращил глаза инструктор.
Потом зэки стреляли по мишеням, лежа в неглубоких окопчиках. Перед каждым стоял фанерный щит, на котором черной краской был нарисован немецкий солдат в каске и с автоматом. Щиты стояли метров за пятьдесят от окопчика. Пули стрелков ложились неровно, а то и вовсе свистели мимо. Выстрелы громыхали громко, отдаваясь эхом в перелеске, черневшем на краю поля-стрельбища. Потом они по очереди вели огонь из пулеметов по тем же самым мишеням, только теперь мишени стояли не в шеренгу, а были разбросаны по полю в беспорядке. Потом швыряли гранаты - ухали взрывы, и фонтаны черной земли поднимались над полем.
- Как чеку сорвал, сразу кидай, а то подорвешься! - кричал инструктор. - Давай!
Зэк брал в руки гранату, брал с опаской, взвешивал на руке.
- Давай, чего телишься? Немец ждать не будет - он в тебя три пули всадить успеет, если телиться будешь!
Зэк рванул кольцо и швырнул гранату. Бросок был слабым, граната улетела недалеко, и взрыв прогремел совсем рядом - на зэков и инструктора посыпались комья земли.
- Так девочки-школьницы бросают! Всех нас подорвать хочешь! - опять кричал инструктор. - Давай еще разок!
Поезд грохотал на запад. В товарняке ехали на фронт штрафники. На площадках за вагонами укрывались от холодного ветра охранники с автоматами. Двери вагонов были закрыты, и на щеколдах висели большие амбарные замки. А в вагонах на двухэтажных дощатых нарах сидели и лежали безоружные бывшие зэки и окруженцы. Слоями плавал в воздухе сизый махорочный дым, кто-то в углу играл на старой потрепанной гармошке, и латаные-перелатаные меха, когда их растягивали и сжимали, громко сипели. Гармонист пел жалобным простуженным голосом:
Идут на север срока огромные,
Кого ни спросишь, у всех Указ,
Взгляни, взгляни в глаза мои суровые,
Взгляни, быть может, последний раз…
Несколько голосов нестройно подтягивали.
В другом углу шла бойкая игра в карты. Банк держал парень лет двадцати шести, с нахальными шустрыми глазами, в кепке-шестиклинке, надвинутой на глаза. Раздавая карты, он негромко напевал для собственного удовольствия:
Два туза, а между дамочка вразрез,
Был тогда с надеждой, а теперь я без,
Ах, какая драма - пиковая дама,
Ты всю жизнь испортила мою,
И теперь я бедный, пожилой и бледный,
Здесь, на Дерибасовской, стою…
Парня звали Леха Стира, что на жаргоне означало "карта". Колода в его проворных пальцах шевелилась, как живая. Карты вылетали из нее, переворачивались, ложились на доски нар. Несколько человек наблюдали за игрой.
- Еще одну, - просил игрок.
- Всегда пожалста, - улыбался Леха Стира. - Ваше желание для меня - закон.
- Еще одну…
- Да сколько угодно!
- Играй себе… - сказал игрок, и тревога была на его лице.
- Э-эх, не за то отец сына бил, что играл, а за то, что отыгрывался, - ухмыляясь, пробормотал Леха и стал выкладывать себе карты. - Две десяточки, ваши не пляшут - банкирское очко. Скидавайте ботинки, гражданин бесценный.
Проигравший, сопя, принялся снимать тяжелые солдатские ботинки из грубой свиной кожи.
- Кто еще желает попытать цыганского счастья? - Леха Стира веселыми глазами оглядывал наблюдателей. - Ну, смелее, граждане! Удача улыбается только смелым!
- Мухлюет, дьявол, а не поймаешь, - проговорил кто-то.
- Ну-к, дай попробую. - Напротив Лехи сел массивный мужик лет сорока, проговорил: - Поймаю, что мухлюешь, - башку оторву.
- Ой, дядя, ваши угрозы меня повергают в душевный трепет, - безмятежно улыбался Леха Стира, тасуя колоду засаленных карт, и вдруг проговорил совсем другим тоном, злобно, угрожающе: - Не поднимай шум, дядя! Что на кон ставишь?
- А ты что ставишь?
- Я вот эти шикарные штиблеты! - Леха указал на ботинки, которые только что снял предыдущий проигравший.
На верхних нарах не играли, все больше разговаривали.
- Тактический просчет - это и слепому видно. Немцы рвутся к кавказской нефти и, судя по всему, остановить их некому. Перережут Волгу, возьмут Грозный и Баку, и Сталину капут - это как дважды два… - авторитетным тоном говорил один, видно, политический.
- В истории России много раз бывало "как дважды два", а получалось в результате - русские казаки в Париже.
- Ваши слова да в уши Господу. Только, я думаю, нам теперь и Господь не поможет…
Рядом текла другая беседа, вернее, один рассказывал, а другой терпеливо слушал:
- В октябре все зерно подчистую выгребли, а декабре мы уже от голоду пухли. Дочка под Новый год померла, потом сына Бог прибрал, потом мать-старуха, потом сестренка, потом жена. Один остался. Ну что делать оставалось? Лежать и смерти ждать? Ну, поджег дом и пошел куда глаза глядят. А утром меня милиционеры с председателем сельсовета поймали - я уж верст тридцать отмахал. Обвинили в поджоге - злостном уничтожении имущества. Дескать, это все принадлежит колхозу и уничтожать я не имел права. Ты понял, да? Тварюги поганые… все забрали - имущество, скотину и жизни наши позабирали… Вот скажи мне, какой антихрист колхозы эти придумал?
- Этого антихриста зовут Сталин… - задумчиво ответил сосед, слушавший печальный рассказ.
- И теперича я этого антихриста оборонять от немца должен?
- Сам ведь вызвался, за яйца никто не тянул. Зачем вызвался?
- Да разе объяснишь? Земля зовет, понимаешь? Она все одно моя, земля-то! Моя!
Рассказчик смолк, и в паузу ворвался обрывок спора зэков.
- А все равно когти рвать буду, - говорил один. - Дураков нема за начальничков башку под пули подставлять.
- Шо такое ОГПУ знаешь? - с усмешкой спросил другой.
- Ну?
- О, Господи, Помоги Убежать. И наоборот - Убежишь, Поймают, Голову Оторвут…
- Ловко, - хихикнул первый, - А может, я этот… как их называют-то… Ну, в общем, я людей убивать не могу.
- Непротивленец, что ли?
- Во-во, он самый…
- За вооруженный грабеж срок мотал, а людей убивать не может, хи-хи-хи… - теперь захихикал второй.
Четверо зэков сплющенным обрубком железной трубы выламывали доски из стены вагона. Они суетились, толкая друг друга, щепки от досок сыпались на пол. Вагон встряхивало и шатало из стороны в сторону, зэки чуть не падали, особенно тот, что орудовал обрубком трубы. Это был Глымов. Остальные безучастно наблюдали за ним, те, кто лежал на верхних нарах поближе к небольшим квадратным окошкам, смотрели на мелькавшие пейзажи - поля, перелески, одинокие деревушки на горизонте, домики путевых обходчиков.
И вдруг из дальнего конца вагона раздался громкий голос:
- Эй, братцы, а вы что там делаете?
Пошатываясь в такт поезду, к зэкам шел политический Федор Баукин, мужчина лет тридцати пяти, как и все, худой, заросший густой щетиной.
Зэки оглянулись и вновь принялись за дело. Одна доска была уже выломана, и теперь Глымов расширял пролом.
- А ну, прекратите! - Баукин взял за плечо одного из зэков, дернул к себе.
Уголовник по кличке Цыпа обернулся, затрясся, оскалив зубы:
- Исчезни, падла, шнифты выколю!
Весь вагон в напряжении следил за ними. Глымов продолжал взламывать доски вагона - щепки отлетали в стороны, проем медленно расширялся, еще немного, и в него сможет пролезть человек.
Зэк по фамилии Ткачев поднялся с нар, подошел и встал рядом с Баукиным. Проговорил глухим басом:
- Всех под монастырь подвести хотите? Под расстрел?
- Уйди, подлюга, рожу разрисую! Кадык вырву! - Цыпа выдернул из-за голенища сапога заточку, выставил ее перед собой.
И тут зашевелился вагон. Зэки поднимались и медленно подходили - одни становились за политических, другие занимали сторону уголовников.
Перезванивались колеса на стыках рельс, вагон шатало-бросало из стороны в сторону, и многие держали друг друга за руки, чтобы устоять на ногах.
Глымов бросил ломать вагонные доски, шагнул вперед, вплотную к Ткачеву:
- Что ты ко мне имеешь, фраерок недоношенный? - Говорить приходилось громко, чтобы было слышно сквозь грохот колес и треск вагонных стенок. - Ты, видно, забыл, мужик, правила нашей жизни? - Он коротко взмахнул обрезком трубы и ударил Ткачева по голове. Тот рухнул под ноги Глымову, по полу потекла струйка крови.
В ту же секунду на Глымова ринулся Баукин. Одной рукой он старался вырвать у Глымова обрезок трубы, другой бил, куда придется. А минутой позже дрались уже все - и уголовники, и политические. Дрались молча, вкладывая в удары кулаков и ног всю силу своей ненависти.
Цыпа, ускользая от ударов, прильнул на мгновение к одному политическому и почти незаметно вонзил ему заточку в живот. Тот охнул, упал на колени, прижимая руки к животу, ткнулся лицом в пол. И в это же время другой уголовник по кличке Хорь ударил такой же заточкой Баукина - метил тоже в живот, но попал в бедро. Баукин почувствовал боль, обернулся и схватил Хоря одной рукой за руку с заточкой, другой - за горло. Хватка была железная. Пальцы Хоря разжались, заточка упала на пол. А Баукин продолжал хладнокровно душить его.
А вокруг шевелилось месиво человеческих тел. Боролись, вцепившись в одежду, пинались ногами, били кулаками. Лежал на полу полузадушенный Хорь, еще несколько уголовников с переломанными руками катались по полу, и их били ногами и свои и чужие. Наконец политические загнали уголовников в угол вагона. Те сбились в кучу, огрызались, отбивались, но уже больше для формы - поняли, что сила не на их стороне.
- Ничего, враги народа, еще посчитаемся!
- На передке первая пуля ваша!
- Ночью всех порежем, твари позорные!
Пятеро остались лежать на полу - четверо политических и уголовник.
Баукин шагнул к Глымову, протянул руку:
- Обрез дай.
Глымов помедлил, нарочито спокойно отдал обрезок трубы. Баукин покачал его в руке, словно взвешивал, и вдруг резко замахнулся. Но не ударил - рука застыла в воздухе. Только и Глымов не испугался - как стоял, так и стоял, глядя Баукину в глаза. Федор опустил руку, скомандовал громко, перекрывая стук колес:
- Заточки и ножи сдать! Или щас всех поуродуем, сволочи, поняли?! Я таких сволочей в Гражданскую за три минуты в распыл пускал!!
Уголовники молчали, не двигались.
- Вы поняли, что я сказал!? Заточки и ножи сда-а-ать!
Глымов первым достал из-за пазухи заточку. Следом за ним разоружились уголовники, бросали заточки и ножи на пол. Трое политических собирали оружие.
И все как-то успокоились, разошлись по своим местам на нарах, закурили махру. Гармонист вновь растянул меха, запел тонко и тоскливо:
Степь да степь кругом, путь далек лежит,
В той степи глухой замерзал ямщик…
К Баукину подсел Глымов, долго молчал, смолил махру. Потом спросил:
- Че со жмуриками делать будем?
Баукин посмотрел на него, не ответил. Снова помолчали. И весь вагон снова с тревогой следил за ними - сцепятся по новой или разойдутся с миром?
- Я мыслю, слышь, Баукин, надо их выбросить из вагона… чтоб шуму не было… - нарушил молчание Глымов. - Поскубались мало-мало… бывает. На то она и житуха наша каторжная, я так мыслю…
- Ты мыслишь? - снова глянул на него Баукин. - А я мыслю, судить тебя надо, Глымов.
- Ты, что ль, судить будешь? - усмехнулся Глымов.
- Зачем я? Трибунал…
- А трибунал то ж на то ж и присудит - штрафбат и фронт, - вновь усмехнулся Глымов. - Не суетись, Баукин, война всех рассудит.
- Я б тебя шлепнул, Глымов, без всякого трибунала.
- Я тебе толкую, не суетись, Баукин, на фронте поглядим, кто кого шлепнет… - в третий раз усмехнулся Глымов…
А поезд мчался, торопился на запад. Протяжно протрубил паровоз, и шлейф черного дыма из трубы быстро рассеивался над вагонами.
На полустанке послышались шаги и голоса, лязгнула щеколда, звякнул замок, и дверь с грохотом сдвинулась в сторону. В вагон забрался солдат, ему снизу подали один за другим три больших бидона, черпак, потом несколько стопок алюминиевых мисок и связку ложек.
- Ну, добровольцы-штрафники, налегай на кулеш! - улыбнулся солдат. - С тушеночкой!
"Добровольцы-штрафники" быстро выстроились в очередь, разбирали миски и ложки, и солдат накладывал каждому до краев пшенной каши с тушенкой, еще теплой и душистой, и люди отходили, начинали жадно есть. И когда все уже получили еду, солдат глянул в глубь вагона и увидел лежащих у стены пятерых неподвижных людей.
- А эти чего? - спросил солдат. - Спят, что ли?
- Ага, вечным сном… - с коротким смешком отозвался один из уголовников.
- Каким вечным? - забеспокоился солдат. - Будите! А то голодные до вечера останутся!
- Дохлые они, не понял, что ли?
- К-как дохлые? - Солдат попятился, потом быстро выпрыгнул из вагона, закричал. - Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант!
Подбежал лейтенант, совсем молоденький, тонкая шея торчала из воротника гимнастерки.
- Как так случилось? К-как же так? Вы же за старшего в вагоне, как допустили?
- Да вот так… - отводя глаза в сторону, отвечал Федор Баукин. - Драка, она и есть драка… А заключенные, если сцепятся, дерутся насмерть.
- Я… я обязан доложить начальнику поезда…
- Докладывайте. Только сперва разрешите выгрузить и похоронить погибших людей.
- Кто зачинщик драки? Я спрашиваю, кто зачинщик? - Капитан Серегин сверлил глазами Федора Баукина.
Они сидели в теплушке головного вагона за тонкой дощатой переборкой - нечто вроде отдельной комнатенки: топчан, маленький столик, железный ящик-сейф. Капитан сидел на топчане, Баукин на табурете перед ним.
- Не могу сказать, товарищ капитан.
- Гражданин капитан, - поправил его Серегин.
- Не могу сказать, гражданин капитан.
- Не можешь или не хочешь?
- Не хочу, гражданин капитан. Что это даст?
- Как что?! Зачинщиков трибунал будет судить! - грохнул по столику кулаком капитан Серегин.
- И что трибунал присудит?
- Расстрел! - снова ударил по столику капитан.
- Еще лишние трупы? А люди нужны на фронте…
- Такие на фронте не нужны!
- А какие нужны? Мы и так - штрафники. К тому же озлобим остальных заключенных, особенно уголовников. Чего полезного тогда от них ждать на фронте?
- Покрываешь?! Убийц покрываешь?!
- Да там почти треть состава убийцы. Я, что ли, брал их в добровольцы?
- Ты назначен старшим по вагону, и за все будешь отвечать ты, - резко отвечал капитан Серегин.
- В других вагонах все тихо-мирно? - спросил Баукин.
- Да нет… - вдруг сморщился, как от зубной боли, Серегин. - Всего тридцать шесть трупов насчитали… Пока до фронта доедем, еще прибавится. Ну вот на кой хрен вы там на фронте нужны? Вы ж, как только немца увидите, сразу в плен сдадитесь! Если до этого не драпанете… Ах ты боже мой, какая только дурость начальству в голову не ударяет!
Федор Баукин молча смотрел на него, потом сказал:
- Я не драпану и в плен не сдамся.
- И много таких в твоем вагоне? - усмехнулся капитан.
- Много.
- Че-то я шибко сомневаюсь, старшой, - покачал головой капитан. - Шибко сомневаюсь…
- Ваше право - сомневаться и не верить, - ответил Баукин.
- Ты мне мои права не вспоминай, ты про свои помни, - махнул рукой капитан.
- Мое право - умереть на поле боя, - чуть улыбнулся Баукин. - Такое право забыть трудно.
…И снова поезд торопился на запад, к фронту. И чем ближе подъезжали, тем спокойнее и задумчивее становились бывшие зэки. Большинство лежали на нарах и на полу, смотрели невидящими взглядами в потолок и каждому вспоминалось давнее и недавнее прошлое.
Одному вспоминалось, как народный судья оглашал приговор, и он, остриженный "под нуль" молодой парень, стоял за дубовым барьером, а по бокам возвышались два милиционера, и в маленьком зальчике народу было совсем немного - мать и другие родственники. И мать, услышав срок, который присудили ее ненаглядному Витюше, рванула на себе волосы вместе с темным в белую крапинку платком и завыла в голос, и родственники бросились ее утешать, а "ненаглядный Витюша" стоял, опустив стриженую голову, и кусал до крови губы…
А другому вспоминалось, как оперативники НКВД уводили его из квартиры. Везде были видны следы обыска, похожего на погром: на полу валялись бумаги, книги, рубашки, пиджаки и брюки, фотографии с поломанными рамками, осколки посуды, вспоротая перина в спальне. Он с улыбкой обнял жену, поцеловал, прошептал на ухо:
- Я скоро вернусь… это чудовищная ошибка… Не волнуйся и жди…
А третьему вспомнилась вечерняя танцплощадка, гирлянды огней, лица парней и девушек… счастливые улыбки, мерцающие глаза - у всех они были тогда лучистыми и счастливыми.
- Рио-Рита… - лился из черного динамика бравурный фокстрот.
А потом к Павлу и Тане подошел парень в кепке, надвинутой на глаза, в белой рубахе с закатанными рукавами, взял девушку за руку и потянул к себе.
- В чем дело? - придержал Павел парня.
- Ша, фраер! Она мне обещала! - Парень в кепке улыбнулся, сверкнув золотой фиксой.
- Не хочу я с тобой танцевать, отпусти! - Девушка пыталась вырвать руку, но парень держал крепко. И вокруг них незаметно образовалось кольцо из таких же парней в кепках.
- Танюха, не выпендривайся. - Парень с силой дернул ее к себе.
- Отвали от нее, - вскипел Павел и загородил собой девушку.
- Может, отойдем? - вновь осклабился парень.