- Это почему ж так?
- Да уж так! Россия без Бога мертвая!
- Это ты понял, когда у немцев служил? Русских расстреливал? - спросил Твердохлебов.
- Я воевал, шкура ты коммуняцкая! Я против Советов проклятых воевал! - Сазонов стукнул кулаком по доскам пола и, отвернувшись к стене, проговорил глухо: - Проваливай. Обо всем перетолковали.
- Н-да-а… - покачал головой Твердохлебов. - Не вышло разговора… И все-таки, честно тебе скажу, жалко мне тебя, капитан. Уж лучше б ты в Гражданскую войну загинул… оно бы благороднее было.
Твердохлебов выплеснул из кружки не тронутый капитаном самогон на пол, рассовал кружки и бутылку по карманам шинели, взял горящую плошку, поднялся и сказал:
- Завтра особисты нагрянут, сам понимаешь, что с тобой будет… Так вот, чтоб тебе… как офицеру русскому лишних мук и позору не терпеть… - Твердохлебов вынул из кобуры пистолет, положил его на пол рядом с капитаном и пошел к двери. Вдруг обернулся, добавил:
- Там один патрон. В стволе уже…
Он вышел. Солдат, дремавший на полу, вскочил, задвинул за ним засов.
- Бывай. Сейчас смену пришлю, - сказал ему Твердохлебов и пошел по коридору. Он не сделал и десятка шагов, как из-за двери грохнул выстрел.
Твердохлебов, Глымов, Балясин и Шилкин не спали. Сидели на втором этаже горсовета в обществе бывшего председателя этого самого горсовета Тимофея Григорьевича Зимянина, пили самогон, ели вареную курятину и картошку и говорили о войне.
- Поначалу как было? - говорил Зимянин. - Немец сытый, уверен, что его верх будет… ну, и к населению подобрее был. Особенно солдаты. Мы уж в партизанах вовсе приуныли - ни оружия, ни взрывчатки, ни провианту. Они нас, как волков, обложили. И фронт неизвестно где. По радио Совинформбюро слушаем - не поймешь ни хрена, где наши, чего наши?
Собеседники невесело рассмеялись.
- Вот вы смеетесь, а нам тут, как волкам, выть хотелось, - с горечью укорил Зимянин.
- Когда у немца слабину почуяли? - спросил Твердохлебов.
- Аккурат после Сталинграда! - Зимянин принялся разливать самогон по кружкам. - Пугливый стал… звереть начал… обмороженные раненые пошли, худые, немытые. И новобранец у них пошел заморенный. Пацаны… очкастых много, худющие, голодные. Короче говоря, не те вояки! Ну, и у нас получше с оружием стало, взрывчатку стали подбрасывать…
- Кто?
- Как кто? Штаб партизанского движения. С самолетов кидать стали. Рацию нам скинули. И вот тогда мы поняли - дела наши пошли в гору. И немцев стали побольней щипать… Ну, давайте, товарищи бойцы-командиры, хучь вы и штрафные, а я вас все одно люблю и уважаю, с освобождением моего родного Млынова! Теперь восстанавливаться будем… За то и выпьем!
И они чокнулись кружками и выпили, заедая хлебом и огурцом, с хрустом перемалывая курятину вместе с косточками. За окном медленно серел рассвет.
- Всю ночь проколготили… - сказал Твердохлебов. - Скоро товарищ Харченко со своими опричниками нагрянет.
Тут дверь отворилась, и вошел старик в очках, в рубахе-косоворотке и темном пиджаке.
- Подгребай к нам, Максимыч, - пригласил его Зимянин.
- Да не, я ж непьющий. Язва меня замучила… Слышь, Тимофей Григорьич, девка-то повесилась…
- Какая девка? - не понял председатель горсовета.
- Которую ихний молодец снасильничал, - старик кивнул в сторону Твердохлебова.
- Вот-те раз… - оторопело протянул Твердохлебов. - Опять обухом по голове.
- Н-да, нехорошо получилось, - вздохнул председатель.
- Молодца хоть нашли? - спросил Глымов.
- Да хотел я этой девчушке опознание сделать, - расстроился Твердохлебов. - Зря, видно… Девчонка, небось, в отчаянии была… шутки пошли разные - она в плач…
- В лагере насильникам яйца отрывали, - сказал Глымов.
- Этот, кажется, чего-то знает… Цукерман Савелий, - сказал Твердохлебов. - Но молчит. А может, и не знает… может, показалось мне, черт разберет…
Старик сам сколотил гроб из обгорелых досок. Гроб стоял в горнице на столе, рядом на табурете сидел дед Зои и десятка полтора женщин и мужчин.
Было уже позднее утро, и вокруг дома собралась небольшая толпа жителей, в основном соседей. Все скорбно молчали.
Савелий долго топтался среди жителей, пока наконец не решился войти в дом.
Он открыл дверь в горницу, и взгляды стариков разом обратились к нему. Савелий стоял у порога и не решался подойти к гробу. Так и стоял, опустив голову, мял в руках пилотку.
Дверь сзади скрипнула снова, и в комнату вошли Твердохлебов, Глымов, Балясин и Шилкин. Савелий отступил в сторону, освобождая им дорогу, и командиры прошли к столу. Старик взглянул на них невидящими глазами, но ничего не сказал.
Постояв в скорбном молчании, командиры пошли к выходу. Твердохлебов выходил последним, встретился взглядом с Савелием - тот мотнул головой, увел глаза в сторону.
- Потом поговорим, - тихо сказал Твердохлебов…
- Нарубал ты тут дров, комбат, ох, и нарубал! - качал головой начальник особого отдела Харченко и почти с сожалением смотрел на Твердохлебова. Тот сидел перед майором на стуле, курил самокрутку:
- А что такого особенного случилось?
- По-твоему, ничего особенного? Архаровцы твои девушку изнасиловали - раз. Пленный власовец застрелился - два! От жителей заявления вот лежат - мародерствовали твои чудо-богатыри! А для тебя ничего особенного? - Харченко встал из-за стола и заходил по комнате. - Как это власовец застрелился?
- Из пистолета…
- А что ж ты не расскажешь, что к нему ночью заходил?
- А чего рассказывать? Ну, заходил.
- Зачем?
- Поговорить. Узнать, как он дошел до жизни такой, - спокойно отвечал Твердохлебов.
- А чтоб разговор легче пошел, самогоночки прихватил? Выпили, закусили… - кривя губы, быстро говорил Харченко. - Хорошо выпивать с заклятым врагом, предателем, хорошо, да?
Этого Твердохлебов не ожидал, моргал ресницами, молчал. Харченко торжествующе смотрел на него - попался, комбат!
- Чего ты от меня хочешь, майор? - наконец медленно спросил Твердохлебов.
- Правды хочу, - просто ответил майор Харченко. - Правды и только.
- Какой правды?
- О чем вели беседу советский офицер, хоть и разжалованный, но все-таки офицер, и предатель родины власовец, тоже, кстати, офицер. Так о чем вы балакали, выпив самогону?
- О родине…
- Ох, ты-ы, красиво как!
- Что он ее предал и дороги у него обратной нет.
- Хорошо, так и запишем… - Харченко действительно сел за стол, подвинул к себе стопку бумаги и стал быстро писать карандашом. Потом вдруг оторвал взгляд от листа, спросил:
- Надеюсь, не забыл, как ты меня ударил?
- Нет… не забыл.
- Я ж тебя тогда застрелить мог к чертовой матери! И суда надо мной никакого не было бы. Любой трибунал вошел бы в мое положение - оскорбление офицерской чести, понимаешь?
- Чего ж не застрелил? - спросил Твердохлебов.
- А зачем? Лишний шум, пересуды… Я по-другому сделаю. Ты у меня за это еще кровью похаркаешь… - Харченко усмехнулся и снова начал писать. Карандаш летал по бумаге.
Твердохлебов угрюмо смотрел на него, курил. Наконец Харченко поставил точку.
- На-ка, комбат, прочитай и распишись.
Твердохлебов взял исписанные листки, стал читать.
Не дочитал, положил листки на стол, взял карандаш и расписался. Встал.
- Все? Могу идти?
- Нет, не все, - улыбнулся Харченко. - Боец твоего батальона девушку изнасиловал. Не буду тебе говорить, какой это позор! Какое пятно ложится на всю Красную Армию. Так что садись, гражданин комбат, говорить будем… Вопросы задавать будем, протоколы писать будем… дело шить будем!
А дело свое майор знал. Уже через пять минут выяснил все детали опознания, устроенного Твердохлебовым, а через десять перед ним сидел Савелий Цукерман.
- Почему же девушка так на тебя смотрела, а, Цукерман? - спрашивал майор Харченко. - Ты ведь с ней не знаком?
- Нет, не знаком, - Савелий был подавлен и напуган.
- Значит, видел ты ее раньше? Ну, хоть один раз видел? Ты только не ври, я же по глазам узнаю. Видел, да?
- Видел… утром… когда мы улицу прочесывали… Но я ее не трогал, гражданин майор, честное слово, не трогал!
- С кем ты улицу прочесывал? Фамилии! - Харченко взял карандаш.
- Ну что, Булыга, выкопал ты себе яму? - спустя еще полчаса спрашивал особист бывшего морпеха. - Мало штрафбата, да? Трибунала захотелось? А трибунал тебе теперь только вышку дать может, уразумел?
- Че стряслось-то, гражданин майор? Я же ни ухом ни рылом, про что вы мне тут поете?
- Мне даже неинтересно с тобой толковать, Булыга, - вздохнул начальник особого отдела и закурил папиросу. - Девчонку ты изнасиловал?
- Нет. Не знаю я никакой девчонки…
- Ты с Цукерманом улицу прошлым утром прочесывал?
- Ну?
- Ну, значит, ты и изнасиловал. Больше некому.
- Не-е-ет, гражданин майор, я под таким делом не подписываюсь, - категорически замотал головой Булыга.
- У меня подпишешься, - заверил его Харченко. - У меня, Булыга, один чудак подписался даже, что он есть двоюродный брат Гитлера, во как! - И начальник особого отдела захохотал.
- Не знаю я никакой девчонки, гражданин майор, не знаю! - остервенело твердил Булыга, и щека его начала нервно подергиваться.
- А Цукермана знаешь?
- Какого Цукермана? Ах, этого… Савелия, что ли?
- Ага, Савелия, - покивал Харченко. - Цукермана Савелия, его самого.
- Ну, знаю, ну и что с этого?
- А то с этого, что ты изнасиловал девушку.
- А может, он? Докажите! Может, это он девчонку изнасиловал?
- Брось, Булыга, не смеши меня, а то у меня живот заболит. Посмотри на себя и на того еврейчика - любому следователю и вопросов задавать не надо будет. Короче, Булыга, садись за стол… вот на мое место садись и пиши чистосердечное признание.
- Да вы че? - У Булыги даже пот выступил на лбу. - Какое признание? Под монастырь меня подвести хотите? За что, гражданин майор? Че я вам сделал?
- Если ты тут передо мной ваньку валять собрался, то я тебе и верно сделаю. Так сделаю, что расстреляют тебя и без трибунала. Завтра утром перед строем батальона. - Харченко так и хлестал Булыгу взглядом черных свирепых глаз. - Ты понял, сволочь, бандит, насильник?! Утром! Перед строем! Пиши давай, не доводи до худого!
Ни жив ни мертв, Булыга пересел на место, которое освободил Харченко, взял карандаш, умоляюще посмотрел на майор:
- Чего писать-то?
Харченко скривился презрительно, выдернул из пальцев Булыги карандаш и стал быстро писать сам.
Огонек керосиновой лампы тихо колебался, большие тени горбатились на стенах комнаты.
Харченко закончил, сунул бумагу Булыге под нос, приказал:
- Вот, перепиши и распишись. И дату поставь.
Пока Булыга переписывал признание, особист курил, размеренно ходил по комнате и о чем-то думал. Потом вскинул голову, посмотрел на Булыгу:
- Переписал?
- Ага… вот распишусь только…
Майор забрал лист, перечитал, затем сложил вдвое и спрятал в карман кителя:
- Эта бумажка будет теперь лежать у меня. Воюй спокойно. До тех пор, пока ты будешь делать то, что я тебе скажу.
- А че делать-то надо?
- Это я тебе сейчас растолкую. Иди на место…
Булыга пересел на табурет, а Харченко водрузился за стол, глядел на Булыгу ястребиными охотничьими глазами:
- Говорят, долг платежом красен. Правильно говорят?
- Само собой… - отвел глаза в сторону Булыга.
- Так вот, будешь пару раз в месяц являться ко мне в штаб дивизии и составлять подробный отчет. Кто что говорит, кто кого ругает, кто что делает. И главное внимание обратишь на Твердохлебова и его ротных, особенно этого… вора в законе, Глымова. Будешь в батальоне глазами и ушами особого отдела. Ты рожу не криви, я тебя от расстрела спас, но в случае чего… бумажке этой я ход дам, и загремишь ты на четвертак лагерей! Это в лучшем случае, если трибунал добрый окажется…
- Я не кривлю… я согласный.
- И расчудесно, Олег! - повеселел майор Харченко. - И по такому случаю…
Он выдвинул ящик стола, достал оттуда бутылку самогона, закупоренную кукурузным огрызком, две кружки, луковицу, краюху хлеба. Ловко нарезал хлеб, ножом развалил пополам луковицу, разлил самогон по кружкам, скомандовал:
- Бери, не тушуйся. Будем друзьями и соратниками.
Чокнувшись, выпили, захрустели луком.
- Хорош самогончик… - Харченко утер слезу. - Люблю, когда до печенок достает…
- И долго мне в стукачах ходить? - думая о своем, спросил Булыга.
- Не горюй, морская пехота! - усмехнулся Харченко, - Ты мне на комбата материал дай. И через пару-тройку месяцев я тебе погоны верну, и поедешь с чистой биографией в родную часть. Главное, материал дай!
- Чего это ты, майор, решил комбата закопать? - захмелев, нахально спросил Булыга.
- А вражина он, - со сдержанной злобой ответил Харченко. - Не наш человек - нутром чувствую! А для чего я партией и советской властью на эту должность определен? Чтобы таких вот тайных врагов на чистую воду выводить! И я его выведу! - Харченко ударил кулаком по столу. - И ты мне в этом святом деле поможешь! Поможешь?
- Помогу… - опустив голову, глухо ответил Булыга.
- Ну, тогда давай еще по одной. - И начальник особого отдела принялся разливать самогон по кружкам.
В полуразрушенном доме ночевали человек двадцать штрафников из роты Глымова. Кто-то спал, расположившись вдоль стен, на охапках соломы, на тюфяках, найденных в брошенных домах. Другие еще курили, разговаривали. Где-то за домом губная гармошка играла простую заунывную мелодию. Рассвет серел за окном.
В большой комнате на снарядном ящике чадила заправленная керосином сплющенная гильза. Вокоут ящика сидели солдаты, слушали, затаив дыхание и раскрыв рты, а худой мужчина в распоясанной гимнастерке увлеченно рассказывал:
- Он, значит, этого старика перетащил в свою камеру, а сам оделся в его рубище и притворился мертвым. Ну, стражник заходит, видит, старик помер. Его запихивают в мешок, завязывают и со стены сбрасывают в море. Он, значит, ножом мешок взрезал, всплыл и пошел к берегу. Ну, в тюрьме, понятное дело, хватились, что граф обхитрил их и сбежал. Но уже поздно - ищи его свищи! А граф добирается до прибрежной деревухи, сооружает там небольшую лодку и плывет по карте на другой остров.
- По какой карте? - спрашивает кто-то.
- Ну, я ж говорил, старик ему карту нарисовал того острова, где сокровища были спрятаны, забыл, что ли?
- A-а, ну так бы и говорил…
- А я как говорю?
- Так ты ж не сказал, что он эту карту с собой прихватил.
- А это трудно самому сообразить? - начал закипать рассказчик.
- Да не обращай ты на него внимания, Павел Никитич, давай, трави дальше! - раздались сразу несколько нетерпеливых голосов.
- Ну-у, хорошо… - Павел Никитич задумался, словно вспоминал, и продолжал. - Добрался он до острова, по карте нашел место, где закопаны сокровища, выкопал и отправился обратно. Что же он решил? Он решил отправиться в Париж и начать мстить всем, кто его посадил.
Булыга пристроился рядом с каким-то солдатом, стрельнул у него окурок, затянулся и спросил негромко:
- Чего он травит?
- Граф Монте-Кристо, - ответил тот.
- Чего-чего? - переспросил Булыга.
- Граф Монте-Кристо.
- Это про что? - не унимался Булыга.
- Заткнись, дай послушать.
Булыга стал слушать, а глазами искал Савелия Цукермана. И наконец нашел, вцепился взглядом, как коршун в курицу. Но Савелий ничего не почувствовал - он смотрел на рассказчика, казалось, слушал со снисходительной улыбкой, но вспоминался ему школьный вечер, посвященный годовщине Октября, убранная кумачовыми полотнищами сцена с огромным портретом улыбающегося товарища Сталина и надписью большими серебряными буквами: "ДА ЗДРАВСТВУЕТ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ГОДОВЩИНА ВЕЛИКОЙ ОКТЯБРЬСКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ!"
Душа навек тебе верна, ведь я твой сын, моя страна!
Мой путь широк. Мне цель ясна, я коммунист, моя страна!
Винтовка меткая грозна, я твой солдат, моя страна!
Я, чья рука тверда, сильна, строитель твой, моя страна!
В великой схватке мировой я знаменосец твой! -
читал Савелий в глубокой тишине, стоя на авансцене.
Он замолчал, переводя дыхание, и зал обрушился аплодисментами, а Савелий стоял растерянный, в вельветовой курточке, белой рубашке, взмокший от волнения, и неловко кланялся.
И потом, когда он спустился со сцены, его окружили ученики, хлопали по плечам, спине, орали в самое ухо:
- Здорово, Савва! Молоток!
- Савка, ты просто чтец-декламатор!
- Слушаешь - мурашки по коже!
- Ты - талант, Савка!
И, растолкав всех, подбежала одноклассница Таня Овчарова, проговорила, глядя на него огромными сияющими глазами:
- Ты замечательно читал! Ты… молодец! - и, не стесняясь, громко чмокнула его в щеку.
И все вокруг захохотали…
- А к тому времени, надо сказать, - слышался голос рассказчика, - тот офицер, ну, который на него донос надиктовал, а матрос написал под его диктовку, так тот офицер стал в Париже большой шишкой - генерал, депутат парламента, женился на невесте графа Монте-Кристо.
- А когда он на ней женился? - опять влез дотошный слушатель, и тут сразу несколько голосов взрываются:
- Пока граф на острове Иф сидел!
- A-а, ну так бы и говорили.
- Тебе, мудаку, по десять раз повторять надо? Заткнись, а то на улицу вылетишь!
- Извиняй, Павел Никитич, давай дальше…
- Первым делом граф Монте-Кристо навестил бывшего матроса. У того к тому времени была своя харчевня, жил он паскудно, с женой все лаялся, денег не хватало. А граф оделся монахом и пришел вечером в харчевню… - продолжал свой рассказ Павел Никитич.
Глымов слушал, прикрыв глаза, прислонившись спиной к стене. И его одолевали воспоминания.
…Ах, планчик, ты - планчик,
Ты Божия травка, отрада бессонных ночей,
Как плану покуришь - родной дом забудешь,
А с планом и жить веселей… -
пел под гитару лихой чернявый парень с бандитской челкой тех далеких времен, с татуированными руками и плечами, с золотой фиксой.
Подпевали ему размалеванные шалавы, уже порядком выпившие и дымившие папиросами. Подпевали двое бандитов, только белобрысые, но с такими же косыми челками и татуировками. Не пел только Антип Глымов и девица, которую он обнимал за плечо. Антип был в белоснежной рубахе, плисовых штанах, заправленных в начищенные хромовые сапоги. На безымянном пальце левой руки красовался здоровенный золотой перстень с бриллиантом.
Стол ломился от водки и закусок. И был он, конечно, круглый, а еще стоял в комнате старинный резной ореховый буфет в углу, со стеклянными дверцами, со множеством ящиков, и широкая кровать с высокой пышной периной и горой пуховых подушек, и шкаф для одежды, тоже старый, тоже ореховый…
Глымов поцеловал девицу, спросил шепотом в ухо:
- А захомутают меня, ждать будешь, Райка?
- До гроба ждать буду, Антипушка… - Райка вся прижалась к нему, и губы ее ждали нового поцелуя. - Ох, и сладко ты целуешься, Антипушка…