- Кто?
- А из полка Белянова. Их третий батальон - наши соседи, по ходам сообщений пятьдесят метров до них, не больше.
- Не ерунди, Твердохлебов, не вали с больной головы на здоровую.
И вдруг до них донесся крик майора Харченко:
- Ограбили склад и думаете, с рук сойдет?! Думаете, на фронте, в Красной Армии бандитизм процветать будет? Ошибаетесь! Каленым железом выжгем! Фамилия?
- Чья? Моя?
- Твоя, твоя.
- Ну, Яковенко. Андрей Федорыч.
- Три шага вперед. Фамилия?
- Бабаян Ашот.
- Три шага вперед! Фамилия?
- Филимонов Сергей.
- Три шага вперед. Фамилия?
- Микеладзе Вахтанг.
- Что он делает? - встревожился Твердохлебов и быстро зашагал к строю штрафников. - Гражданин майор!
Харченко обернулся, лицо его нервно подергивалось в приступе злобы:
- Может, ты назовешь преступников, комбат?
- Я-то откуда знаю? Я же у вас в штабе за полночь сидел.
В это время из окопов выбрались красноармейцы во главе с лейтенантом. Они подошли к майору, и лейтенат коротко доложил:
- Обыскали все. В трех блиндажах, в окопах… везде смотрели… Не нашли ничего. Никаких следов, товарищ майор.
- Спрятали, понятное дело, - покивал Харченко. Вдруг вскинул голову, гаркнул, указав на штрафников, которых вызвал из строя, семь человек и среди них - Хорь и Воскобойников:
- Арестовать! И погрузить в машину!
Лейтенант оторопело заморгал глазами, потом спохватился, повернулся к солдатам:
- За мной! Арестовать этих!
Раздались короткие команды:
- Сдать оружие. Следуйте в машину… Сдать оружие. Следуйте в машину… Сдать оружие. Следуйте в машину…
Штрафники в сопровождении красноармейцев забрались в кузов. Водитель и лейтенант сели в кабину. Подошел Твердохлебов, взглянул на штрафников. Встретил их взгляды.
- Ништяк, комбат, прорвемся, - ухмыльнулся Хорь.
- Да уладится все, Василь Степаныч, - сказал Воскобойников. - Скоро вернемся.
Твердохлебов повернулся и пошел к "виллису", в который уже садились полковник Телятников и майор-особист Харченко.
- Они ни в чем не виноваты, - сказал Твердохлебов.
- Назовите виноватых, - ответил Харченко.
- В ограблении склада продовольствия ни один из бойцов моего батальона не участвовал, - твердо выговорил Твердохлебов.
- Значит, этих расстреляем, - спокойно улыбнулся Харченко. - И сообщим обо всем в особый отдел армии. Поехали! - приказал он шоферу.
- Ты вот что, Твердохлебов, - сказал полковник Телятников, когда зарокотал двигатель, - Прибудь в штаб в восемнадцать ноль-ноль.
- Есть прибыть в штаб в восемнадцать ноль-ноль, - вытянулся Твердохлебов.
"Виллис", выбрасывая из выхлопной трубы черные облака газа, резво покатил по полю. Полуторка с красноармейцами и арестованными штрафниками тронулась следом. Подняв руку, Твердохлебов помахал штрафникам…
Еще не скрылись машины, а строй поломался. Люди сбились в кучки, нервно размахивая руками.
- Че с ними будет-то?
- А ты дите малое, не догадываешься?
- Трибунал будет. И постреляют, как зайцев…
- Как это постреляют? Там только двое виноватые, а остальные…
- Послушайте, Семен Викторович, у вас какая статья?
- Пятьдесят восьмая. Пункт Б. Террор. Я готовил покушение на товарища Сталина.
- В самом деле?
- Что значит "в самом деле"? Вы в своем уме?
- Вот видите, дорогуша, а вам двадцать лет лагерей воткнули. А еще про какую-то невиновность песни поете… Спасибо, что не расстреляли.
В другой группе те же разговоры:
- Шлепнут ребят ни за понюх табаку. Шухер небось до штаба армии уже дошел. Этому Харченке отчитаться надо. Меры принял, виновные наказаны.
- Лучше бы уж на минах подорвались, чем так-то…
- Для всех ребята старались. Нехорошо вышло - на душе свербит.
- Неужто ничего придумать нельзя?
- Ну, че ты такое придумать можешь?
- А че ты на меня орешь?
- Нет, ну че ты придумать можешь, чего я не могу? Тимирязев с Менделеевым!
- Да отвали ты от меня, понял?
- Заткнись тогда и на нервы не действуй.
До вечера перемалывали событие. Отбой загнал всех в окопы, но штрафникам не спалось.
- Тихо! Слышите? Ползет кто-то!
Какие-то смутные шорохи раздались неподалеку, позвякивания и покашливания.
Штрафники подобрались, взялись за оружие. Прислушались.
- Ну-ка, - выглянул один из окопа и дал в темноту длинную очередь из автомата.
- Эй, сдурели там, что ли? - раздался голос. - Свои!
- Свои все дома! - ответил штрафник. - Кто такие?
- Соседи ваши… сто девятый полк… - Из темноты в окоп одна за другой свалились четыре фигуры.
- Здорово, штрафные! - весело сказали незваные гости. - Табаком не богаты? Послали нас просить за Христа ради - все выкурили, хоть волком вой!
- Найдем для дорогих соседей!
- На, закуривай! Чистый "Беломор"!
- Ого, откуда добро такое?
- Неужто не слышали? Мы ж продовольственный склад гробанули! - со смехом проговорил кто-то из штрафников.
- Был такой слушок. Бают, у вас чуть не полбатальона арестовали?
- Семерых только…
- И че им теперь светит? Небось вышака влепят?
- Да нет - говорят, благодарность от Верховного главнокомандующего!
И вновь беззлобный негромкий смех.
- Ох, хорош табак! Я до войны "Пушку" курил. А по праздникам - "Северную Пальмиру". На ноябрьские стаканчик поутру пропустишь, закусишь, закуришь, и поплыла душа в небеса!
- И музыка везде по радио: "Мы красные кавалеристы, и про нас былинники речистые ведут рассказ!"
- Во-во, когда имеем, не ценим, а потерявши - плачем…
- Как же вы решились-то особистов раскулачить? Ну, народ отчаянный! Мы ведь тоже без жратвы двое суток сидели!
- А нам, паря, терять нечего!
- А в картишки никто перекинуться не желает? - Это, конечно, был Леха Стира. - Время скоротать, удовольствие получить…
В блиндаже обсуждали случившееся ротные Баукин, Родянский и Глымов и комбат Твердохлебов.
- Мы тут не дети, и не надо турусы на колесах разводить, - негромко говорил Баукин. - Ничем мы помочь ребятам не сможем.
- Да их, наверное, уже в штаб армии увезли, - сказал Родянский. - НКВД у нас работает без задержек.
- А если еще не увезли? - спросил Твердохлебов.
- Ну вот, на бобах теперь гадать будем…
- И что мы тогда можем сделать? - спросил Баукин. - В ножки Харченке упасть? Помилуй, пожалей?
- А если еще не увезли? - опять спросил Твердохлебов. - Мы все тут живем с последней надеждой. Что ж у ребят эту надежду отнимаем? Глымов, чего молчишь?
Глымов медленно сворачивал цигарку, молчал. Наконец проговорил медленно:
- У вора жизнь короткая. И жалеть о ней не надо.
- Легко так рассуждать, когда не тебя касается, - вздохнул Баукин.
- И меня коснется. Сегодня умрешь ты, а завтра я - есть такой закон лагерный.
- Ну, мы нынче не в лагере, и я хочу сказать… - начал было Родянский, но Глымов перебил с усмешкой:
- Не в лагере? А где ж мы нынче? Неужто на курорте?
- Не ерничай, не надо. - Родянский протестующе поднял руку. - Тяжелый ты человек, Глымов, никого тебе не жалко…
- Меня бы кто пожалел. - Глымов прикурил самокрутку, пыхнул клубом сизого дыма. - Сколько лет на свете живу, не встречал такого.
- Не жалеть тебя надо, Глымов, - бояться! - повеселевшим голосом сказал Баукин.
- И я так думаю, - согласился Глымов. - Чем жалеть - пущай боятся.
- Во дают! Устроили дискуссию! - возмутился Родянский. - Что делать будем, скажите лучше!
- Эй, соня! - Твердохлебов повернулся к радисту, спавшему в углу возле рации. - Я тебя в окопы выгоню - там спать будешь!
Радист Сеня Глушков, молодой парень - тонкая шея торчала, как палка, из широкого воротника гимнастерки - встрепенулся, часто заморгал, уставившись на комбата.
- По прямому со штабом дивизии соедини-ка быстро.
Сеня принялся яростно накручивать ручку телефонного ящика, закричал в трубку:
- Первый! Первый! Седьмой вызывает! Первый! Первый! Есть первый! Ответьте седьмому!
Твердохлебов взял трубку.
- Первый? Да, это я, Твердохлебов. Слушай, будь другом… Что, людей моих уже увезли или у вас пока? Да, арестованных. А с тебя убудет, если скажешь? Ох ты, какая тайна! Не знаешь… Или врешь, что не знаешь? Понятное дело… Ладно, к восемнадцати ноль-ноль к вам в гости буду. Нет, не сам. Начштаба велел. - Твердохлебов отдал трубку радисту, медленно вернулся к столу. - Там они еще…
Густой молочный туман разлился по земле, и вечерний полумрак только сгущал его. Полуразбитый "газик" тяжело переваливался на глубоких ухабах, с глухим шумом разбегалась из-под колес вода. Подслеповатые фары светили слабо, превращая завесу тумана в белесую муть. Когда "газик" провалился в особенно глубокую рытвину, Твердохлебов заворчал недовольно:
- Ну, ты, герой-любовник, аккуратней баранку крути! Как-никак начальство везешь, туды твою…
- Извините, Василь Степаныч, не видать ни зги, - испуганно оправдывался Шутов. - Такая дорога - черт ногу сломит!
- Да немного осталось-то. Сейчас в низинку спустимся, там лесок и штаб в леске… Да-а, туман мощный. В такой туман за языком хорошо ходить, - пробурчал Твердохлебов и закрыл глаза, пытаясь хоть чуть-чуть вздремнуть, а в сознании калейдоскопом завертелось прошлое…
В офицерской столовой за длинным праздничным столом, украшенным стеклянными вазами с букетами полевых цветов, заставленным батареями бутылок с шампанским и коньяком, большими глубокими мисками с винегретом, салатами и прочими нехитрыми вкусностями, было шумно, и все смеялись и говорили, перебивая друг друга. И молодые, полногрудые, цветущие командирские жены были в крепдешиновых платьях - у кого в горошек, у кого васильки по белому полю. Твердохлебов, в новенькой гимнастерке с двумя рубиновыми шпалами в красных петлицах, сидевший во главе стола, постучал по графину с морсом вилкой, взял фужер с шампанским и поднялся.
- Прошу внимания, товарищи командиры! Жизнь наша становится все краше и счастливее! Мы широко открытыми глазами уверенно смотрим в будущее! А чтобы враг не вздумал нарушить наш покой и мирный труд, мы, солдаты Рабоче-крестьянской Красной Армии, держим оружие в руках и разгромим любого агрессора, который посягнет на нашу жизнь и свободу! Мы верим в наше трудовое счастье! В коммунизм! Потому что ведет нас по светлой дороге наша родная коммунистическая партия и великий вождь и учитель трудящихся всего мира товарищ Сталин! С праздником Первомая вас! Ура, товарищи!
- Ур-р-р-а-а! - взревели командирские глотки, и зазвенели мелодичные голоса командирских жен.
И все встали, тянулись друг к другу чокаться, шампанское расплескивалось на стол, и от этого было еще веселее.
А после пели хором, сидя за столом и обнявшись за плечи, - огромная дружная семья.
Если в край наш спокойный хлынут новые войны
Проливным пулеметным дождем,
По дорогам знакомым за любимым наркомом
Мы коней боевых поведем!
А потом в зале офицерского клуба танцевали вальс. Ах, довоенный вальс! Как сладко щемит сердце при воспоминании о нем! Начищенные до атласного блеска хромовые сапоги и дамские изящные белые "лодочки" скользили по зеркальному паркету, и томные улыбки проплывали по губам, и в глазах мерцали таинственные мечты… Твердохлебов невольно улыбнулся, глаза открывать не хотелось. Он был сейчас там, в мае сорок первого года, и рядом были друзья, а не этот "герой-любовник", что крутил баранку и напевал, страшно фальшивя:
Вам возвращая ваш портрет,
Я о любви вас не молю,
В моем письме упрека нет,
Я вас по-прежнему люблю…
Шутов перестал петь, проговорил:
- Кажись, приехали, Василь Степаныч.
- Хорош, Степан, здесь тормози… - И Твердохлебов приоткрыл дверцу "газика", обернулся с улыбкой: - Как он у тебя еще ездит - диву даюсь!
В блиндаже комдива пили чай с баранками - сам комдив, начштаба Телятников и начальник особого отдела майор Харченко.
- Гражданин комдив, по вашему приказанию…
- Давай, Степаныч, подгребай к нам, чаем побалуемся, - махнул рукой генерал Лыков.
- Чай не водка, много не выпьешь, - язвительно заметил Харченко. - Наш комбат больше водку уважает.
- Шутите, гражданин майор, - проходя и присаживаясь за стол, проговорил Твердохлебов.
- Какие тут шутки, комбат. Твои бандиты двадцать пять бутылок водки прихватили, - весело ответил Харченко. - Небось уже выпили?
- Не знаю. Пьяных среди состава батальона не видел.
- Ты пей чай, пей… - Телятников подвинул ближе к Твердохлебову стакан и чайник. Куски сахара лежали в изящной стеклянной сахарнице.
Твердохлебов налил себе чаю, бросил кусок сахара и, достав перочинный ножик, стал размешивать сахар лезвием. Отпил два глотка, поставил стакан на стол, сидел неподвижно, глядя на Лыкова…
Арестованные сидели в темном погребе, довольно глубоком, хотя сквозь неровности бревен, положенных вместо крыши, пробивалось мерцание ночных звезд.
Как ты станешь большая, отдадут тебя замуж, -
негромко пел Хорь, глядя в щели между бревнами на звезды, -
Во деревню большую, во деревню чужую,
Мужики там все злые, как собаки цепные,
Как напьются - дерутся, топорами секутся…
Сырой промозглый холод от земляного пола и стен пробирал до костей. Воскобойников курил самокрутку, сделал последнюю затяжку и протянул окурок Филимонову. Микеладзе негромко, чтоб не мешать песне, рассказывал:
- Отец знаменитый дирижер был. Вся Грузия знала, в Москве выступал, Ленинграде… Европа знала. Арестовали, сказали - товарища Сталина хотел убить, да! Ну зачем знаменитому дирижеру товарищ Сталин, слушай? Он вообще ничем, кроме музыки, не интересовался. Берия ему на допросах уши железным прутом проткнул, понял, да? Железным прутом! Всю семью арестовали и всех убили! Мать, четверых братьев, сестру. Один я живой остался, не знаю почему… - Микеладзе волновался, голос его дрожал. - Слушай, я вот все время думаю: а что, разве нельзя социализм построить, но чтобы невинных людей при этом не убивать?
- Врагов революции, врагов социализма уничтожали… - задумчиво проговорил Воскобойников.
- Вроде в Гражданскую всех врагов поубивали. Кто живой остался, за кордон уехал, а десяток лет прошло - снова здорово…
- Многовато врагов получается, - сказал Яковенко. - Неужто по-другому нельзя?
- Выходит, нельзя… - вздохнул Филимонов. - Какая-то такая политика…
- Бей своих, чтоб чужие боялись! - весело вставил Яковенко.
Хорь перестал петь, сказал, обращаясь ко всем:
- Ну че, так и будем сидеть? Как бычки на привязи? Нас ведь поутру постреляют, неужели не поняли?
- Что ты предлагаешь? - спросил Микеладзе.
Хорь долго смотрел на щели между бревнами, думал о чем-то, потом сказал:
- Бревна-то не закреплены никак… просто лежат, как положили. Одно приподнять тихонечко и - рвать когти отсюда…
- Бежать? - спросил Яковенко. - Куда?
- А в божий свет, как в копеечку… Россия большая… - раздумчиво отвечал Хорь.
- У дверей охрана стоит - увидят, - предупредил Воскобойников.
- Охрану отвлечь можно. А потом камушком по балде и - ноги в руки… - усмехнулся Хорь.
- Ну что, зачинщиков установить не удалось, комбат? - спросил комдив Лыков.
Твердохлебов молча перевел взгляд в угол блиндажа, где стояли в пирамиде несколько автоматов и винтовок и сидел за рацией радист.
- Какие зачинщики, товарищ генерал? - вновь усмехнулся майор Харченко. - У них там круговая порука - лагерный закон: свой своего не выдаст.
- Люди больше ста верст пешедралом… Трое суток… Сухой паек в первые сутки кончился, потом голодные шли. Потом полный профиль окопов копали, блиндажи, пулеметные гнезда… Без еды люди воевать не могут… Человеческие силы тоже предел имеют, гражданин генерал.
- Гм, да… - Генерал Лыков кашлянул, вдруг строго взглянул на Твердохлебова и заговорил совсем другим, ледяным тоном: - Ты про блокаду Ленинграда слышал, конечно?
- Слышал… По сводкам Совинформбюро.
- А то, что там люди с голоду умирают, слышал? Умирают, но у станков стоят. Умирают, но атаки немцев отбивают. Умирают, но держат оборону революционного города! И склады с продовольствием никто не грабит. А получают по рабочим карточкам триста граммов хлеба в сутки. Ты понимаешь, про что я тебе толкую, комбат?
- Понимаю… - Твердохлебов опустил голову.
- Плохо понимаешь. Если б нормально понимал, не оправдывал бы грабителей.
После долгого молчания Твердохлебов поднял голову и проговорил твердо:
- Я прошу вас, гражданин генерал, отпустить арестованных людей. Вместо них судить трибунал должен меня. Я допустил это преступление, и мне отвечать за него.
- Ты смотри, как благородно, - покачал головой комдив. - Комбат под трибунал пойдет, а преступники… дважды преступники на свободе гулять будут?
- А я считаю, комбат и должен пойти под суд вместе с грабителями, - вмешался майор Харченко. - Если допустил такое во вверенном ему батальоне.
- Ну, ты палку не перегибай, не надо, - остановил его молчавший до сих пор начштаба Телятников.
- По закону военного времени… - начал чеканить слова Харченко, но Телятников прервал его уже раздраженно:
- Да подожди ты! Что ты лезешь все время поперед батьки в пекло?
Но Твердохлебов не принял защиты:
- Гражданин майор прав. Я должен отвечать за вверенный мне батальон. И прошу только об одном - отвечать должен я один. Тех людей, которых арестовали, я прошу отпустить - они не виноваты.
- Тогда дай нам тех, кто виноват, - сказал Харченко.
- Я не знаю.
- Проведи следствие. Узнай, - сказал Харченко.
- Батальон не выдаст участников грабежа.
- Если с некоторыми как следует побеседовать, еще как выдаст, - усмехнулся Харченко.
- Я не следователь и вести следствие не умею, - отвечал Твердохлебов.
- В таком случае следствие придется провести мне, - принял вызов Харченко.
- Ну, хватит словами играться! - прихлопнул ладонью по столу генерал Лыков. - Развели тут перепалку.
- Я сообщил о ЧП в особый отдел штаба армии, товарищ генерал, и я обязан найти и наказать виновных.
- Шибко ты ретивый служака, Остап Иваныч. Сперва найди. А то заграбастал первых попавшихся… И рапортуешь!
- Почему же первых попавшихся? Трое из них наверняка участвовали в грабеже.
- Почему только трое? - спросил Телятников.
- Уголовники, - ответил Харченко.
- А политические, значит, вне подозрений? - удивленно посмотрел на него генерал Лыков.
- Думаю, политические вряд ли были зачинщиками, - отвечал Харченко. - У политических в практике объявлять голодовки протеста. Голодать для них дело привычное. А вот уголовники…