За столом наступила тишина, даже закусывать перестали.
- Как - к Ла-Маншу?.. - пытаясь улыбаться, удивленно проговорил майор. - А эти... американцы и англичане... Ведь они наши союзники... И товарищ Сталин в своих приказах называет их союзниками... Как же так?
- Сегодня... - подполковник посмотрел на часы, - в двадцать один ноль семь, они - наши союзники! А что будет завтра или даже через час, это еще бабушка надвое сказала!.. Особенно англичане... Даже в Карловке нет полной ясности. Однако есть данные, от которых не отмахнешься!.. Они не разоружили сдавшиеся немецкие части и, более того, сохраняют их организационно. С какой целью?!. Так что главное - ни на минуту не расслабляться!.. Намек ясен?
- Ясен... - в полной тишине растерянно проговорил майор и неожиданно по-детски простодушно улыбнулся. - Лично мне плавки не нужны. Я не купаюсь... Редикулит, - объяснил он, поведя рукой назад, за поясницу. - Предпочитаю баньку... С веничком... Ну, а чтобы обеспечить всех плавками или трусами, - это нам по силам.
Там, наверху, в Карловке, куда, как говорили, лично приезжал товарищ Сталин, они всё знали. Сообщение о поведении союзников и возможном предстоящем броске к Ла-Маншу было ошеломляющей, чрезвычайно важной новостью, но обсудить все это следовало завтра, на свежую голову. А мы-то с Володькой и Мишутой намылились в военную академию и охотно представляли и обсуждали свою будущую распрекрасную жизнь в Москве. Возобновление боевых действий меня не пугало, просто неожиданно все это получалось, в любом случае надо было немедленно усилить подготовку роты.
Я знал, что из нижнего белья нам положены рубаха, кальсоны нательные, а военнослужащим женщинам - панталоны трикотажные без начеса летом и с начесом - зимой... А плавки там всякие и трусы ни одним приказом не положены.
- Товарищ подполковник, - начал я. Мне очень хотелось сообщить ему, что у меня есть плавки, а точнее, трусы, и я могу купаться хоть в Ла-Манше, хоть в Атлантике и не позорить... - Разрешите доложить?
- Кто это? - спросил Алексей Семенович, посмотрев на меня тяжелым, неподвижным взглядом.
- Старший лейтенант Федотов - мой друг, командир разведроты дивизии. Я же вам о нем рассказывал!
- Намек ясен! Лейтенант! Ваша кандидатура будет учтена при распределении медалей, - ответил он. - Сидеть! - вдруг скомандовал мне подполковник: оказалось, что я, испытывая особое благоговейное отношение к нему, обращаясь, невольно поднялся и стоял, вытянув руки по швам; теперь, повинуясь его приказанию, сел, готовый сообщить о плавках сидя, но он, взяв графин, наливал водку в свой фужер и уже не смотрел в мою сторону.
- А у тебя, земляк, почему рожа такая кислая? Тебя что, не радует наша победа? Или ты недоволен выступлением товарища Сталина? Или, может, не разделяешь мнение вождя о великом русском народе?
Я вчера проводил политинформацию в роте и коротенькую речь товарища Сталина на приеме в честь командующих войсками фронтов и армий усвоил текстуально и хорошо запомнил формулировки. В ней не было слова "великий", а "руководящий" и "наиболее выдающаяся нация". Но говорить об этом я не стал, очевидно, в силу чувства ревности, - мне даже приятно стало, что он ошпетил капитана-хирурга.
Грузин побледнел и испуганно посмотрел на Бочкова.
- Я... товарищ полковник... - от волнения или страха покраснев и произведя Алексея Семеновича в полковники, сказал грузин. - У меня… не кислая... я доволен...
Я, разумеется, знал, что он не "выдающаяся нация", и сейчас, видя его растерянность, ощутил к нему искреннюю жалость: с одной стороны, он - единственный из присутствующих не принадлежал к великому русскому народу, с другой - был земляком или, как говорили тогда в армии, "земелей" Верховного Главнокомандующего, а быть грузином в 1945 году тоже немало значило.
- Я тоже нацменка, - вдруг сказала Натали. - У меня отец белорус.
- Это не имеет значения. Национальность определяется по матери, - уточнил Тихон Петрович. - За нас, за наиболее выдающуюся нацию!
- Товарищ подполковник, - вдруг твердо вступилась Натали, - мы что здесь собрались, чтобы говорить друг другу гадости или у нас другой повод?
Алексей Семенович, обводя взглядом сидевших за столом, осведомился:
- Кто из вас воевал с самого начала, с июня-июля сорок первого года?
- Я с октября... - виновато улыбнулся Тихон Петрович. - Под Можайском начал…
- Я Отечку с первого дня тяну! - зло произнес Бочков. - А вы щенки! Бои под Москвой... Тяжелые немецкие танки прорвали оборону и катили на расположение полка. Единственная в полку сорокапятка лупит по лобовой броне в 12 сантиметров - как шавка на слона, а они прут и давят. А за танками немцы - наглые, пьяные, идут во весь рост и поливают нас из автоматов от живота. А я с шестью бойцами с винтовочками образца одна тысяча восемьсот девяносто первого года и с жизнью уже простился. А за спиной - Россия! А приказ выполнять обязаны, - умри, но сделай! Тут и Бога вспомнишь, и попросишь, и помолишься: мамочка, дорогая, роди меня обратно! Я весь седой и поседел не за себя, а за Россию...
Тихон Петрович предлагает выпить за Бочкова.
- Не надо! - твердо отказывается подполковник. - Гусар, который не убит до тридцати лет, не гусар, а дрянь!
…Поддерживаемый Володькой под левую руку - я страховал справа и был готов в любую секунду подхватить, однако дотронуться до Алексея Семеновича без просьбы или команды не решался, - он, медленно сойдя с крыльца, остановился и, уставясь на меня тяжелым недвижным взглядом, строго и озадаченно спросил:
- А это кто?
- Старший лейтенант Федотов... Алексей Семенович, я же вам о нем рассказывал! И сегодня говорил… - с плохо скрываемой досадой или обидой напомнил Володька. - Василий Федотов… Командир разведроты дивизии… Мой друг!.. Окопник, отличный боевой офицер!
Подполковник смотрел на меня настороженно, недоверчиво и недобро, и, не выдержав его взгляда, я сказал то, что хотел сообщить ему еще за столом:
- Товарищ подполковник, разрешите… А у меня есть плавки… Новенькие! Так что я готов... могу купаться и не позорить! - радостно доложил я, для убедительности похлопав себя по бедрам, и, так как в его лице ничего не изменилось, заверил: - Слово офицера!
- Он не врет, - вступился Володька. - Если сказал, значит, плавки есть!
Алексей Семенович еще с полминуты молча, недоверчиво и, пожалуй, даже с враждебностью в упор рассматривал меня: ордена на моей гимнастерке, погоны (словно сличая соответствие числа звездочек с моим званием) и более всего мое лицо.
- Штык! - отводя наконец взгляд, сказал он обо мне Володьке и уточнил: - Русский боевой штык! Выше которого ничего нет и быть не может!
- Офицер во славу русского оружия! - обрадованно вставил Володька. - Я же вам говорил!
- Замкни пасть! - повыся голос, с явным недовольством и раздражением скомандовал Володьке Алексей Семенович и медленно, твердым, безапелляционным тоном повторил свою формулировку: - Русский боевой штык! Выше которого ничего нет и быть не может!.. И я ему желаю: напора в руку и ниже!
Я стоял, не веря от неожиданности своим ушам, крайне польщенный и взволнованный столь высокими словами, высказанными обо мне этим замечательным подполковником. Старинный тост русского офицерства с пожеланием силы и крепости в бою и с женщинами - "напора в руку и ниже" - я слышал не раз от Арнаутова и от Володьки, однако в устах Алексея Семеновича, и впервые адресованный лично мне, он прозвучал свидетельством доброго, товарищеского или даже, как я подумал, дружеского отношения этого необыкновенного человека. "Русский боевой штык! Выше которого ничего нет и быть не может!" - в радостном обалдении повторял я про себя мысленно, чтобы запомнить и потом записать.
Меж тем подполковник снова перевел на меня тяжелый, неподвижный взгляд и требовательно спросил:
- Пээнша-два ко мне в полк пойдешь?
От столь неожиданного предложения я не мог не растеряться и, вытянув руки по швам, стоял перед ним, соображая, что сказать, как ответить. Он предлагал мне должность помощника начальника штаба по разведке, именуемую иначе "офицер разведки полка", что, в случае перехода, судя по должностному окладу, было бы для меня некоторым повышением. Однако оставить дивизию, в которой я провел на войне без малого два года, куда на передовую, несмотря на трудности и прямое нарушение приказа Наркома Обороны, я, минуя полк офицерского резерва, вернулся из далекого тылового госпиталя и где все было своим, привычным, хорошо знакомым, расстаться с Астапычем, Елагиным и Арнаутовым, с Володькой, Мишутой, Кокой-Профурсетом и еще с очень многими, я, разумеется, не мог. Я ведь и в академию вместе с Володькой и Мишутой решился поступать после немалых колебаний, по необходимости - для получения высшего военного образования - и с твердым намерением по окончании учебы вернуться обратно в свою дивизию. К тому же по боевому опыту двух лет офицерства я был строевым командиром, окопником, а не штабником.
С опаской глядя в мрачное, темное в полутьме лицо подполковника и не в силах отвести глаза, я с волнением соображал, что же ему ответить, под каким предлогом уклониться.
- Через два-три месяца, - грубым натужным голосом продолжал он, - я представлю тебя на капитана!
Находясь в опьянении и не вникая в суть дела, он обещал нереальное. Звание "старший лейтенант" я получил менее четырех месяцев тому назад, и очередное воинское звание в условиях мирного времени при нормальном прохождении службы мне светило не раньше, чем через три года. Впрочем, это не имело значения: я сознавал, что убыть из дивизии в другую часть даже с повышением звания или в должности я не в состоянии, однако сообщить об этом Алексею Семеновичу у меня не хватало решимости. Не зная, что сказать, я стоял перед ним навытяжку, неловко улыбаясь, и Володька пришел мне на помощь:
- Товарищ подполковник, он не торопыга и с кондачка ничего не делает. Он подумает и решит!
Очевидно, поняв, что от принятия его предложения я воздержался или уклоняюсь, Алексей Семенович, снова напыжась, какие-то секунды с презрением смотрел на меня и неожиданно разгневанно выпалил:
- Ну и дурак!!! Слюнтяй!!!
От полноты чувств, от возмущения он энергично плюнул и с решительным видом направился к машине. Володька шел рядом, а я - поотстав, чувствуя себя виноватым, хотя ничего плохого вроде и не сделал.
Темноволосый, приземистый, с непроницаемым лицом сержант-водитель уже распахнул заднюю левую дверцу "мерседеса" и стоял наготове с вынутой из багажника большой, тугой, в красивом темно-сером чехле подушкой. Как только Алексей Семенович, поддерживаемый Володькой, опустился на заднее сиденье, сержант сноровисто подложил ему под руку подушку для удобства, проговорив вполголоса "Разрешите!", бережно расстегнул стоячий ворот кителя, затем проворно сел за руль и запустил мотор, заработавший ровно и тихо, как у новых автомобилей высшего класса.
- Подождите минуту!.. Не уезжай! - вдруг сказал Володька водителю и побежал в дом.
- Федотов! - повелительно позвал подполковник, и я поспешно шагнул к раскрытой задней дверце "мерседеса" и вытянул руки по швам. - Офицер должен не рассуждать и не слюнтяйничать, а действовать!.. И жди часа "Ч"! Впереди - Франция и Атлантика! Помни о плавках и о Ла-Манше! Только не позорь Россию своей мохнатой ж... - осекся он, но я сразу понял, что он хотел сказать. - Главное - не расслабляться!.. - властно повторил он. - Ты эту... как ее... Наталью - через Житомир на Пензу!.. На-а-мек ясен?.. - осведомился он и, так как я слышал это выражение в разговорах офицеров и, догадываясь, что оно означает, смущенно молчал, пояснил: - Ра-аком!.. Чтобы не выпендривалась и не строила из себя целку!.. Бери пониже - и ты в Париже!.. На-а-мек ясен?..
- Так точно! - подтвердил я, хотя высказывание или прибаутку насчет Парижа слышал впервые и осмыслить еще не успел.
- Штык! - решительно одобрил Алексей Семенович. - Или вдуй тете Моте, - несомненно имея в виду Матрену Павловну, неожиданно предложил он, к моему удивлению и крайнему стыду: она же мне в матери годилась, как же можно так говорить... - Влупи ей по-офицерски! Так, чтобы потом полгода заглядывала, не остался ли там конец!.. На-а-мек ясен?..
- Так точно!
В эту минуту мне показалось, что сидевший за рулем сержант сотрясается от беззвучного смеха, но, может, мне только показалось - я не сводил глаз с лица подполковника и видеть находившегося у меня за левым плечом водителя никак не мог.
- Штык!.. Или влупи Кикиморе! - очевидно разумея Сусанну, с ходу предложил Алексей Семенович и третий вариант. - Была бы п..да человечья, а морда - хоть овечья!.. Рожу портянкой можно прикрыть! - доверительно заметил или, может, как старший по возрасту и званию, делясь житейской мудростью, по-товарищески посоветовал он и, мрачно напыжась, с неожиданной жесткостью приказал: - Вдуть и доложить!!! На-а-мек ясен?
- Так точно! - подтвердил я, принимая все, что он мне сказал, за хмельную шутку боевого, весьма заслуженного, однако опьяневшего старшего офицера.
- Штык!
* * *
Наблюдая бабушку и деда, я с малых лет усвоил, что с пьяными и даже с выпившими не надо спорить или пререкаться, наоборот, им следует не возражать и по возможности поддакивать: проспавшись и протрезвев, они ничего подобного говорить не станут и, более того, будут стыдиться сказанного во хмелю.
Позднее, вспоминая и обдумывая этот вечер, я, к чести Алексея Семеновича, отметил: он приехал изрядно поддатый, выпил и здесь, на дне рождения, наверняка не менее полутора литров водки, речь его стала медленной, тяжелой, а взгляд насупленно-суровым и неподвижным, но ни одного матерного слова или непристойного выражения за столом в присутствии женщин он не допустил. Война окончилась совсем недавно, а в боевой обстановке, на передовой мат звучал несравненно чаще, чем уставные и руководительные команды; в родном Пятнадцатом Краснознаменном стрелковом полку майор Тундутов без "епие мать" вообще фразы не мог произнести - наверно, подобно многим, он был убежден, что матерные слова так же необходимы в разговоре, как соль во щах или масло в каше. Особенно врезались мне в память самая первая встреча и первые услышанные от майора фразы.
Перед тем с медсанбатовской бумажкой-бегунком я более полутора суток прокантовался в полусожженной лесной деревушке, где размещался штаб дивизии, - никак не могли оформить и подписать назначение, - и эти полтора суток я ничего не ел, а обратиться к кому-нибудь и попросить хотя бы положенное по аттестату все не решался, стеснялся: там не только офицеры, но даже писаря ходили важные и отчужденнонеприступные. У меня было всего два рубля, а стакан молока стоил десять, и потому наполнялся я только колодезной водой, и кишки у меня изнемогали от голода. Темной холодной ночью, продрогнув на пронизывающем ветру до нутра и подстегиваемый то и дело резкими окриками часовых, которые, соблюдая уставную бдительность, упорно не говорили, куда мне идти, а гнали назад или в сторону по лесу, я наконец с трудом отыскал нужную мне землянку.
Не без волнения и зыбкой радужной надежды ждал я в тот час встречи с третьим в моей скоротечной фронтовой жизни батальонным командиром. С первыми двумя мне не повезло: один был до озверения груб, напивался до невменухи и рукоприкладничал даже с офицерами, в результате чего, наделенный, видимо, более других чувством собственного достоинства ротный Елохин за полученный беспричинно, вернее, ошибочно удар прикладом в лицо вогнал в него шесть пуль из пистолета, а седьмую пустил себе в висок; второй же батальонный, наоборот, не пьянствовал, не дрался и матерился в меру, однако отличался нерешительностью или слабодушием и в тяжкую, трудную минуту боя остатков батальона в окружении под Терновкой скрылся ночью в деревню и спрятался там в погребе, где спустя сутки и был обнаружен спящим, после чего сгинул из полка без слуха и следа - как растворился.
Находясь перед тем по ранению в медсанбате, я прочел выпущенную военным издательством книжку о старой русской армии - сборник рассказов и повестей - и был отрадно удивлен неожиданным открытием: у Александра Куприна полковник Шульгович приглашал проштрафившегося подпоручика Ромашова к себе в дом, знакомил с женой и матерью и угощал необыкновенным обедом с разными винами и спаржей. В других рассказах или повестях офицеры говорили своим подчиненным "любезный", "дружище", "батенька", "голубчик" и даже фендриков - молодых прапорщиков и подпоручиков - называли по имени-отчеству; ко мне еще ни разу никто из начальников так не обращался, меж тем тогда, осенью сорок третьего года, после недавнего июньского Указа началось возрождение традиций и духа старого русского офицерства, и неудивительно, что я, охваченный романтикой офицерского корпоративного товарищества, мечтал встретить подобного отца-командира.
Когда я появился в "двадцатке" - большой полувзводной землянке, - майор Тундутов ужинал или обедал, если можно обедать в полночный час. Рослый, с обветренным сумрачным лицом и прямой длинной спиной, в шерстяной, застегнутой на все пуговицы и схваченной в поясе широким офицерским ремнем гимнастерке с двумя орденами и медалями, он неторопливо ел горячие щи или борщ прямо из котелка, перед ним на самодельном откидном столике в плоских эмалированных мисках лежали нарезанный толстыми ломтями светлый, деревенской выпечки хлеб, сало и соленые огурцы, а в блюдце белела грудка кускового сахара. Левее, на железной печке, подогревались сковорода, полная жареного картофеля, и начищенный до блеска большой медный чайник; немолодой ординарец со столь же неулыбчивым, испуганным рябым лицом и в ботинках с обмотками стоял навытяжку возле сковороды в ожидании команды. Стуча от холодной дрожи зубами, я доложил о прибытии, и майор, взяв протянутые ему документы, взглянул на меня строгим, оценивающим взглядом. Я тянулся перед ним, что называется, "на разрыв хребта", до хруста в позвоночнике и смотрел ему в глаза с уважением и преданностью, как должен смотреть взводный на батальонного командира. После полуторасуточного пищевого воздержания в животе неприлично урчало, и я боялся, что майор услышит. Невыносимо хотелось есть, однако мысленно я претендовал по минимуму на кружку горячего чая - для сугрева, а по максимуму - на тот же чай, но уже с кусочком сахара и ломтем хлеба. При всем своем юношеском романтизме и простоватости человека, выросшего в деревне, даже от отца-командира я большего почему-то не ожидал.
Положив мое офицерское удостоверение и предписание из штаба дивизии на угол столика и продолжая держать меня по стойке "смирно", майор внимательно просмотрел документы, а затем, уставясь мне в лицо изучающе-недоверчивым жестким взглядом и почему-то переврав мою фамилию, напутствовал меня так: