Когда я обернулся, Арнаутов с интересом смотрел на меня.
- Что, так и пойдем? - спросил он.
- А как? - не понял я.
- Русский офицер с женщин денег не берет!.. - сделав приподнятое строгое лицо, медлительно, напыщенно и с несомненной насмешкой или издевкой проговорил, точнее продекламировал, он. - Не берет и не дает!.. Мы приглашены на день рождения дамы, замечу, не просто дамы, а невесты твоего близкого друга, - после короткой паузы, переменив тон, пояснил он. - Ты офицер или хам, штафирка из пивной рыгаловки?.. Фу!!! - как собачонке, неодобрительно выкрикнул он мне. - Учишь тебя, учишь, и всё - мимо сада с песнями!.. Неужели ты думаешь, что мы можем прийти на день рождения дамы без цветов? Неужели ты думаешь...
- Виноват, товарищ капитан, - наконец сообразил я. - Минутку!..
Поставив кофр с пластинками на лавочку у веранды, я, открыв ворота, заскочил в гараж и, вытащив из-под сиденья в коляске пачку сигарет, вынул еще пять штук и бросился в сад. Я боялся, что старик немец куда-нибудь ушел, но он курил, сидя на большом ящике у водопроводного крана и, как только я выбежал из-за угла, поднялся и смотрел на меня выжидательно и не без страха.
- Мужик, срочно нужны цветы! - протягивая ему сигареты, сообщил я и показал на грядки, где росли пышные, разных цветов тюльпаны и нарциссы. - Блюмен... Двадцать... цванциг штукен. Давай! Быстренько!.. Блюмен!.. Цванциг... Шнель!
Он взял сигареты, бережно поместил их в верхний карман пижамы, затем большим садовым ножом срезал ровно десять крупных алых и лиловых тюльпанов и десять белых и желтых нарциссов, умело расположил их вперемежку в букете и протянул мне. При этом он уже не повторял, как попка, что я хороший человек, и вообще не вымолвил и слова, а я смотрел на грядки с цветами и жалел, что попросил всего двадцать, а не тридцать или даже не сорок, - он бы не отказал и ничуть бы не обеднял.
Спустя минуты мы шли по улице. Одергивая на ходу гимнастерку, поправляя на голове Кокину фуражку и заранее выпятив грудь - "шлюс и баланс!", я нес кофр с пластинками, цветы же Арнаутов у меня отобрал, заявив, что я держу букет как веник и мне еще надо многому научиться, и добавил:
- Запомни! В обращении с женщинами цветы - это сильное оружие, и офицер должен применять его и уметь пользоваться цветами.
Он так и сказал - "пользоваться".
2. День рождения королевской женщины
I. Застолье.Аделина, гости, Натали
Аделина была великолепна и ослепительно хороша: в темносинем бархатном платье с короткими рукавами, в новеньких, в цвет платью, туфлях-танкетках; красивая, гордо посаженная голова, длинные светлые волнистые волосы, туго схваченные выше лба маленьким, обтянутым бархатом синим обручем, спадали сзади на спину; небольшая высокая грудь; длинные стройные ноги и выраженная линия бедра; царственные, без преувеличения, осанка и поглядка - всей своей статью она, несомненно, соответствовала определению, данному ей Володькой: Kingsledi - королевская женщина!
Володька, став сбоку, приветливо и с почтением представил:
- Капитан Арнаутов, Сергей Павлович. А это - Аделина. Прошу любить и жаловать!..
- Очень приятно! - щелкнув каблуками хромовых сапог, сказал Арнаутов, вручил ей цветы и тут же, взяв ее правую руку и чуть приподняв, поцеловал, повторяя при этом "Очень приятно", затем сделал шаг в сторону, снова щелкнув каблуками.
Сдержанно улыбаясь, она взяла букет и передала его Володьке.
- С Василием ты знакома, - сказал Володька, делая жест в мою сторону.
Подойдя к Аделине, я с волнением, стараясь делать все как Арнаутов, щелкнул каблуками, поднял ее руку, поднес к губам и поцеловал. Звук, который я издал при этом ртом или носом - как бы чавкнул, хоть и не совсем громко, но это было замечено, - совершенно обескуражил и остался в памяти: никогда в дальнейшей жизни я даже не пытался целовать руки женщинам.
Затем я протянул ей кофр с пластинками, она скупо поблагодарила и еще более сдержанно, чем Арнаутову, улыбнулась. Зато Володька светился радостью, и я еще подумал: если бы он знал, что в кофре из двенадцати указанных им пластинок было только девять…
- Проходите, - пригласил нас Володька.
И тут откуда-то из-за его спины появилась одна из приглашенных; она ласково и зазывно взглянула на меня, и я с замирающим сердцем от пронзительного, мгновенного разочарования - какая страхулида! - подумал, что это и есть Натали, на знакомство с которой я так настраивался, но она протянула мне сухонькую ладонь и произнесла:
- Сусанна.
Застеленный белой накрахмаленной скатертью длинный стол был накрыт на двенадцать человек весьма свободно и сервирован дорогой немецкой посудой, мельхиоровыми вилками, ножами и ложками.
Когда мы появились, застолье уже было в разгаре и все гости были уже хорошо "взямши". Как сказал бы Лисенков, они все здесь гужевались на халяву.
На столе были рис, тушенка и деликатесы трофейного происхождения: шпроты, сардины, копчености, мармелад, шоколад, стояли бутылки немецкого вина "Либфрауенмильх" - "Молоко любимой женщины", на которых по-немецки значилось: "Только для вермахта. Продажа запрещена", и французского "Дю Солей" - "Солнце в бутылке".
Арнаутов, понимающий толк в винах, сразу посоветовал:
- Ты эту кислятину не пей, кишки попортишь!
В эту пору первых недель пребывания не на своей земле все осторожничали: нас не раз предупреждали, что, отступая, враг отравляет продукты и пользоваться ими не стоит.
Попавшие в руки союзных войск склады германской армии были полны продовольствия и самых дорогих французских вин, и поэтому наше питание, состоявшее большей частью из сухих галет и консервированной колбасы, заметно улучшилось.
Во время обысков мы также находили в домах в большом количестве укрываемые продукты: часть нами изымалась, на что нередко цивильные немцы вопили: "О, матка, ни гут, ни карашо, русский зольдат цап-царап!", и затем расходовалась в роте только по моему личному указанию, но чаще мой ординарец обменивал для меня наши консервы на их домашние заготовки. На осуществляемый таким образом товарный обмен Володька, смеясь, меня предупреждал:
- Кончится твоя тушенка, они все тебе припомнят и покажут кузькину мать!
- Hy, не все немцы такие, - улыбаясь, вступался Мишута.
- Не надо усложнять, - говорил Кока. - Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо сытно, вкусно и весело.
Но вce старались при случае воспользоваться моими заначками.
Замначальника дивизии по тылу даже вчинил Астапычу, что он незаконно расходует трофейные продукты на питание личного состава, на что тот резко заявил:
- Чтобы люди лучше воевали, их надо лучше кормить!
С первых месяцев пребывания на фронте меня занимало: почему в немецкой армии даже солдатам ежедневно дают кофе, а нам, в советской, - только в госпиталях и медсанбатах. Я даже, по глупости, однажды спросил об этом на политинформации, и мне попало, по счастью без пocлeдствий, и было разъяснено, что немецкое командование относится к своим солдатам и офицерам как к пушечному мясу и быдлу и потому охотно их поит неполноценным заменителем, эрзац-кофе.
В госпитале и медсанбате кормили по десятой норме тоже вполне достаточно, с белым хлебом, компотом или киселем и даже суррогатным кофе. Напиток этот я раньше никогда не пил и не пробовал, он казался мне заморским деликатесом, вкусным и ни на что не похожим.
Подходя к столу, я лихорадочно вспоминал и для памяти повторял правила этикета, вычитанные мной в какой-то книжке: "Дичь, спаржу и артишоки едят руками", хотя ни дичи, ни спаржи, ни артишоков на столе не было.
Во главе стола сидела Аделина.
Она была оживлена, но как-то сдержанно, и мне хорошо запомнилось выражение какой-то неудовлетворенности в ее лице, и впоследствии я нашел этому для себя достоверное объяснение и вообразил себя хорошим, проницательным психологом.
Рядом с Володькой располагались подполковник Алексей Семенович Бочков и уже знакомая мне удивительно некрасивая, неулыбчивая и неприветливая женщина Сусанна (у меня фотографически запечатлелось, осталось в памяти: морщинистая столетняя рожа, волос у нее было мало, а зубов многовато), как я понял, случайно приглашенная для компании, как и другая, мало запомнившаяся мне Мария, за вечер не проронившая ни слова, - медсестры, не занятые на дежурстве. Арнаутов сидел между двух этих мало симпатичных мымр, и даже его обаяние и ухаживания не растопили, не растормозили и не раскрепостили их в этот праздничный вечер.
На другом, противоположном конце стола расположилась семейная пара: уже пожилой, толстый, объемный, рыхлый, с красным и блестевшим от пота лицом майор помпохоз госпиталя Тихон Петрович со своей добродушной женой Матреной Павловной.
Я не сомневался, что покойный дед, посмотрев на Тихона Петровича, непременно бы сказал:
- А ряшка как у багамота. С похмелья не обдрищешь!
Володька подводит меня к сидевшей за столом спиной ко входу молодой женщине.
- Наташа, - сказала она, оборачиваясь и протягивая мне руку.
У меня отлегло от сердца: она действительно была хороша - румяная, с пышными пшеничными волосами и без всякой косметики, в красивом платье в мелкий горошек; сзади на спинку стула был небрежно наброшен жакет. По моим убеждениям того времени, косметика свидетельствовала об испорченности: женщины с накрашенными губами или подведенными черным карандашом или обгорелыми спичками бровями казались мне чуть ли не проститутками.
Одной своей племяннице, которая приехала к нам в деревню погостить нарумяненная и сильно напудренная, бабушка при мне сказала: "Если хочешь быть красивой - иди умойся!"
Натали держала рюмку, оттопырив тонкий длинный мизинец; слушая разговор за столом, с улыбкой протянула мне бокал. И по тому, как был отставлен ее розовый пальчик с розовым же маникюром, я соображаю: очень воспитанная, интеллигентная и красивая.
Спустя два или три десятилетия в одной из канонических книг о правилах хорошего тона в разделе об этикете за столом я с немалым удивлением прочел, что, когда женщина держит бокал, рюмку или чашку с кофе или чаем, не следует жеманно оттопыривать мизинец - это признак мещанства. Но тогда, в молодости, я этого не знал и думал как раз наоборот, полагая, что оттопыренный мизинец - свидетельство высокой элитарной благовоспитанности.
- Ты что, взводный? - тихо спросила она.
- Почему?.. Командир отдельной разведроты.
- Разведроты? - удивленно протянула она, поворотясь и заглядывая мне в лицо. - Сколько же тебе?
- Двадцать два, - ответил я, покраснев от того, что прибавил себе три года, хотел пять, но удержался, опасаясь, что она не поверит. Я просто не мог не прибавить, так меня задело то, что она приняла меня за желторотого Ваньку-взводного, хотя я воевал около трех лет, последние четыре месяца командовал ротой и по весьма коротким срокам жизни на войне уже считался в дивизии старослужащим, иначе - ветераном.
Вскоре появились еще двое запаздывающих гостей: капитан медслужбы, хирург, плешивый грузин Чахадзе и серьезная монументальная женщина, на форменном платье которой я отметил колодки четырех медалей, в том числе "За боевые заслуги".
Володька мне вскользь говорил о ней - старшая операционная медсестра госпиталя, Галина Васильевна. Она мастер спорта и до войны была чемпионкой страны по толканию ядра.
- Ну, Компот, смотри в оба, чтобы "мамочка" не взяла тебя на буксир. Так что если вмажет…
При виде грузина Натали на глазах внезапно оживляется, активно ухаживает за ним и кокетничает, не бросив потом даже ни единого взгляда в мою сторону.
- Прозит! - отвечал грузин, чокаясь с Натали, заглядывая в ее раскрасневшееся лицо и целуя ей руку. Ей нравились внимание и ухаживания капитана.
Всем, кроме меня, было весело. Они ели мои тушенку и рис (все трофейное я считал своим, и не без основания), пили мое вино - я дал Володьке шесть бутылок, с удовольствием слушали подаренные мною пластинки. Я не претендовал на какую-то благодарность, но доконало меня галантное, церемонное приглашение грузином Натали на танец.
Натали уходила от меня, так и не подойдя…
К этому времени исподволь я с вниманием ее разглядел и нашел во внешности изъяны и недостатки, отчего мне стало несколько легче: коротковатая, чуть вздернутая верхняя губа; широкие плечи, во всяком случае, шире бедер, что, по моему убеждению, всегда было недостатком в женской фигуре, большая грудь, что никак не соответствовало идеалу, поскольку у жен офицеров - я знал это точно - "небольшие груди должны торчать вперед, как пулеметы". Небольшие!
"И нет в ней ничего хорошего... - убеждал я самого себя, и это меня в некоторой степени утешало. - Обыкновенная женщина! Манерная, жеманная и к тому же дура, наверно, набитая!.. Давалка госпитальная..." - внушал я самому себе, и мне становилось немного легче.
Но чувство обиды не умалялось - зачем я сюда приехал?
Если бы я был старше, то, наверно бы, так не расстроился. Наташе было лет двадцать пять, а мне - всего девятнадцать, я еще не имел внешности, вида зрелого мужчины и, несмотря на свое звание и ордена, очевидно, показался ей мальчишкой. Я запомнил, что, представляя меня, Володька подчеркнул: "Командир отдельной разведроты", он сделал это, несомненно, чтобы поднять меня в глазах Натали, но и это, очевидно, не помогло.
В расстроенных чувствах, сбитый с толку, я вышел в палисадник. Была теплая майская ночь, где-то вдали патефон играл фокстрот, а из дома доносилось шарканье ног по полу - там продолжали танцевать.
Володька, издали правильно оценив ситуацию, вышел вслед за мной, решив меня утешить.
- Мужайся, Компот, не падай духом! Надо смотреть правде в глаза. Такие, как ты, не пользуются успехом у женщин. Таких, как ты, бабы бросают на ржавые гвозди. Самым чувствительным местом!
- За что?! - жалобно спросил я, совершенно раздавленный Володькиным откровением. Впрочем, я и сам понимал, что не произвожу на женщин впечатления, не представляю для них интереса: они, как правило, не обращали на меня внимания. - Таких, как я... А какой я?
- Чем-то не соответствуешь, - озабоченно сказал Володька. - В этом надо разобраться. И мы это сделаем. Я сам этим займусь, - пообещал он. - Прорвемся! Но не сегодня. А сейчас не подавай виду! Держи фасон, мол, аллес нормалес! Настоящий офицер не вешает нос из-за женщины! Если называть вещи своими именами, она всего-навсего самка! Это тебе не боевое знамя и не честь мундира! Таких Наташ в твоей жизни еще будет полмиллиона - раком до Владивостока не переставишь, даже если ставить по две на одну шпалу! И что она нашла в этом нестроевом капитанишке и на кой черт ей этот лысый немолодой мужик? - с удивлением проговорил он. - А ты держи хвост пистолетом! Возьми себя в руки и приходи!
Подбадривая, он похлопал меня по плечу и ушел в дом.
Я должен был держать хвост пистолетом, надо было держать фасон, а мне от обиды и несправедливости хотелось заплакать, слезы обиды и несправедливости душили меня.
За что?!
II. Подполковник
Алексей Семенович Бочков
Подполковник был из Карлхорста, предместья Берлина, которое в войсках именовали по-русски - Карловкой. Там, в Карловке, менее трех недель назад был подписан акт капитуляции Германии, по слухам там якобы сейчас находился штаб фронта , и будто бы туда тайно, с соблюдением всех мер предосторожности, прибыл товарищ Сталин, чтобы лично руководить розыском Гитлера, хотя последний, как были убеждены цивильные немцы, скрылся в Латинской Америке или в Японии, чтобы, выждав подходящий момент, вернуться в Германию и овладеть ситуацией.
С фужером в руке, полным водки, Алексей Семенович поднялся, напыжась обвел строгим взглядом сидевших за столом, выждал, пока воцарилась тишина, и веско, громким командным голосом заговорил:
- Я предлагаю стоя выпить за всех погибших, за пролитую Россией великую кровь, выше которой ничего нет и быть не может! - и с легкостью опрокинул фужер водки, как выпил бы стакан воды.
Без передышки на закусывание он продолжил:
- Следующий тост я предлагаю выпить за нас, за русское офицерство!.. Честь офицера - это готовность в любую минуту отдать жизнь за Отечество! Теперь, когда мы выиграли войну, офицерскому корпусу предназначена руководящая роль не только в армии, но и в духовной жизни народа. Однозначно!.. Офицерский корпус был и останется лучшей, привилегированной частью общества!.. И ни о каком равенстве не может быть и речи, потому что все равны только в бане! А стоит выйти в предбанник и одеться, как все становится на свои места... По ранжиру, по субординации!.. И на левом фланге после младших лейтенантов располагаются штатские, кем бы они ни были - профессорами, академиками или даже наркомами!.. За нас!.. За русское офицерство, выше которого ничего нет и быть не может!
Такого тоста я еще никогда не слышал, хотя подобные схожие суждения не раз высказывал Володька. Я не сводил глаз с Алексея Семеновича, слушал с напряженным вниманием, чтобы все значительное запомнить и позже для памяти записать. Особенно мне понравились слова о том, что офицерский корпус, к которому и я, по счастью, принадлежал, был и останется "лучшей, привилегированной частью общества", а также замечательное по своей истинности изречение, что "выше русского офицерства ничего нет и быть не может".
Чувство собственного достоинства и гордости наполняло меня, и так хотелось чокнуться с подполковником Алексеем Семеновичем, но этой чести он удостоил только Аделину и Володьку, а в мою же сторону и не посмотрел, и мне пришлось чокаться по соседству с Матреной Павловной и Тихоном Петровичем, продолжавшим не переставая закусывать, - он накладывал себе в тарелку и уплетал все, без передышки, звучно жевал даже тогда, когда произносились тосты, что делать офицеру, безусловно, не следовало.
Наблюдая и слушая подполковника Алексея Семеновича, я уже отметил (про себя), что Володька, несомненно, ему подражал и многое у него заимствовал, в частности, выражения: "Намек ясен" - в вопросительном или утвердительном смысле, "Ваша кандидатура будет учтена при распределении медалей", "Однозначно!"; слышал я от Володьки и о "руководящей роли офицерского корпуса", правда, в отличие от Алексея Семеновича, Володька говорил не "в духовной жизни общества", а "в культурной"...
- А если завтра час "Ч" и придется рвануть на Запад?.. Через Эльбу и Францию к Ла-Маншу... В чем купаться в Атлантике будете? - строго и укоризненно спросил подполковник. - Голышом?.. Россию позорить? - Его лицо выразило возмущение. - Своими мохнатыми... - Он осекся, не договорив, но я сразу понял, что он хотел сказать.