- Да вроде здесь стоял, - растерянно пролепетал Сашка. Арташов через пустующую прихожую легким шагом прошел в глубь особняка и - замер: у противоположной двери, ведущей в девичью спальню, на уровне замочной скважины подрагивал объемистый выпяченный зад Петра Будника. Автомат с равномерностью метронома болтался меж широко расставленных сапог. - Это теперь так караул несут? - холодно поинтересовался Арташов. Застигнутый с поличным Будник извернулся и, подхватив автомат, застыл недвижно. Громко сглотнул слюну. Арташов подошел в упор к часовому, раскрасневшаяся ряха которого выражала сконфуженность и вожделение одновременно. Тяжелым взглядом вперился в упор в хитроватые, подернутые похотью глазки.
- Имей в виду, Петро, - процедил он. - Если хоть малейший повод…Расстреляю без суда. И напоминания, что ты меня на Висле собой закрыл, на сей раз не подействуют. Вник?
- Да вы чё, капитан? - в голосе Будника клокотнула обида. - За кого меня держите? В Кракове совсем другое было. Там маруха в теле. Сиськи по два пуда. Сама, считай, напросилась. Это уж после перед своими придумала, будто снасильничал. А здесь? Что ж я, нелюдь? И вообще это я на прислугу глаз положил…С прислугой-то можно, если по взаимности?
Повинуясь требовательному жесту капитана, он замолчал. Сверху, из библиотеки, донеслось пение. Горевой под аккомпанемент гитары исполнял романс. Слова едва угадывались. Но одну фразу Арташов разобрал. Не веря своим ушам, он, будто завороженный, принялся подниматься по лестнице, навстречу музыке. Стали хорошо различимы и гитарные переборы, и поощрительные реплики баронессы и Невельской. В ожидании второго куплета Арташов затаился. Может, всё-таки послышалось? Горевой артистично кашлянул и продолжил:
"Разлюби меня, Муза печали. Полюби меня, Муза любви, на осклизлом житейском причале мой оставшийся путь присоли."
Сердце Арташова заколотилось. Это были его стихи. Нигде и никогда не печатавшиеся. И читал он их только одному человеку. Одному-единственному на всём земном шаре. Прыжками преодолел он оставшиеся пролеты и влетел в библиотеку. При виде кадыка, судорожно двигающегося на шее гостя, Горевой опасливо прервался: - Что-то не так? - Откуда?.. - прохрипел Арташов. - Музыка, извините, моего скромного сочинения. Балуюсь. Арташов отчаянно замотал головой. - А, так вы о стихах? - Горевой замялся. - Где-то подслушал. - Как ни странно, написал один из ваших, - вступилась баронесса. - Видно, не до конца еще убили способность чувствовать. Вам, похоже, они тоже знакомы? - Тоже, - сдавленно подтвердил Арташов. - Так откуда? Глаза по-женски чуткой Невельской вспыхнули догадкой. - Так вы - Женя! - выдохнула она. - Господи! Это же тот самый Женя! - сообщила она баронессе и Горевому, сердясь на их непонятливость. Сомнений больше не оставалось. - Где она?! - в нетерпении выкрикнул Арташов. - Скажите наконец, жива хоть?! - Да Бог с вами! - Невельская всплеснула руками. - Жива, конечно. Во флигеле, со старшими воспитанницами. Она смутилась: - Мы побоялись сказать. Мало ли что. Все-таки солдатня. Договорились от греха подальше перепрятать вглубь острова. Как раз сегодня должны уехать. - Быть может, их уже увезли, - баронесса, прищурившись, посмотрела на часы. Арташов, не слушая более, сыпанул вниз, так что поджидавший Сашка едва успел отскочить в сторону. Подхватив автомат, Сашка припустил за командиром. Следом, поддерживаемая Горевым, засеменила по лестнице Невельская. Оставшаяся в одиночестве баронесса поколебалась, но любопытство одолело и ее - двинулась следом. Двухэтажный флигель для обслуги находился в стороне, противоположной каретному сараю, где разместили роту. Сокращая путь, Арташов перемахнул через палисадник с развешанными пучками красного перца, вспугнув при этом стайку тощих фазанов, и взлетел на крыльцо. Через распахнутые двери увидел стол, за которым обедали пятеро воспитанниц. В отличие от тех, кого приходилось видеть ему раньше, это были барышни четырнадцати- семнадцати лет с оформившимися фигурами. Впрочем, по судорожным, неуверенным движениям рук, которыми придвигали они тарелки или искали хлеб, было понятно, что, как и прочие воспитанницы, они слепы.
У стола, вполоборота, с котелком в руках стояла молодая женщина с волосами, убранными под платок, в сером платье и передничке. Она что-то оживленно рассказывала воспитанницам. Слова ее не доносились до двери. Но нежная, щебечущая нотка, в которую они сливались, была до щемящего зуда знакома Арташову.
Волна предвкушения подхватила его.
Он стремительно шагнул внутрь.
Девушка на раздаче встревоженно обернулась на шум, карие глаза ее распахнулись, рот приоткрылся, котелок выскочил из рук, шмякнулся о стол, дымящиеся картофелины вывалились на скатерть и покатились по покатой поверхности. Арташов принялся ловить их на лету. Раздатчица бросилась на помощь, споткнулась; падая, сбила Арташова, так что оба оказались на полу среди раскатившихся картофелин.
- Нашёл, - выдохнул Арташов.
Потрясенная Маша, всё еще не веря, приподняла его голову и, подобно своим слепым воспитанницам, принялась пальцами ощупывать родное, подзабытое лицо. Палец коснулся влаги под его глазами, она поднесла его к губам, облизнула. И, будто только теперь, по вкусу слезы, окончательно определила, что перед ней именно он, - счастливо вскрикнула.
Встревоженные юные немки, не понимая, что происходит, повскакали со своих мест. Загалдели.
- Всё в порядке, барышни, - подоспевший Сашка сноровисто собрал с пола картофелины, подул на каждую, разложил по тарелкам. - Нихт ферштейн. Абге махт. Не виделись люди, считай, два года. Теперь встретились. А что тут особенного? Ничего, можно сказать, особенного.
Он умиленно шмыгнул носом. Повернулся к дверям, у которых столпились запыхавшиеся хозяева имения. - А я всегда говорил, что найдется, - сообщил им Сашка. - Сердце-то - вещун!
…Первый восторг чудесной встречи схлынул. Оставшись наедине в комнате Арташова, оба переменились. Зажатые, неловкие, они исподволь приглядывались друг к другу. Маша, забравшись с ногами в кресло и закрывшись по горло пледом, затравленно отмалчивалась. Арташов исподтишка изучал перемены в ее замкнутом, поблекшем лице. Не заметить этот рыщущий взгляд было невозможно. - Ты еще не видел самого привлекательного, - насмешливо сообщила Маша. Демонстративно, рывком сдернула косынку. Пышная прежде смоляная копна, коротко подстриженная, поумялась и словно выгорела. Под выцветшими глазами стали заметны набухшие, отдающие в желтизну бугры. Холодно улыбнулась невольному его испугу. - Если очень интересно, врачи говорят, это от сердца. - Досталось тебе, - пробормотал Арташов. - Досталось, - скорбно согласилась Маша. - Женя! Говори, что мучит! Не ходи вокруг да около. Я же вижу, что ты не в себе. Или не рад, что нашлась? - Что значит не рад? - Арташов возмутился. - Ты, знаешь, говори да не заговаривайся. Я тебя разыскивал. Как раз сегодня с командиром корпуса о тебе говорил. Просил организовать поиск. А он, чудак, представляешь, спросил, не сбежала ли, мол, твоя невеста, добровольно. Это о тебе-то! Он неестественно засмеялся. Пугаясь ее молчания, оборвал смех. - Ведь не могла же? Я генералу твердо сказал: она меня дождаться обещала. И раз не дождалась, значит, увезли силой.
- А теперь боишься, - Маша знакомо, как когда-то, наморщила носик.
- Давно отбоялся! - выкрикнул Арташов. Сбился. - А вот за тебя да, - боюсь! С того времени, как в освобожденном Льгове не нашел. Жива ли, мертва? Хоть и гнал плохие мысли, но всё сходилось, что погибла. И вдруг чудом нашлась. Потому должен знать, каким образом здесь оказалась! Это тебе понятно?
- Конечно же, должен, Женечка, - на Машином лице появилось подобие слабой улыбки. Искательно провела пальчиками по мужской руке, как делала когда-то, заглаживая вину. Ощутила его отстраненность. Горько сдвинула брови.
- Я добровольно уехала, - рубанула она. Прикусила губу, - таким чужим он сделался. - Точнее, добровольно-принудительно. Из-за неустановленных чудаков, что немецкого полковника убили. - Так это из-за меня?! - вскинулся Арташов. - Всё в те дни совпало, будто специально. Начальником полиции служил такой Васёв. Наш бывший офицер. Попал в окружение и при первой возможности сдался. Выслужиться стремился. И ради этого ничем не гнушался. Страшный человек. А для меня особенно страшный. На другой день после того как… вы ушли, взяли, как водится, заложников, - убийство-то на партизан списали. У меня был пропуск в тюремную канцелярию. Пришла во внеурочное время. А окно канцелярии во внутренний двор выходило. Их как раз расстреливали.
Ее передернуло. Арташов успокаивающе положил руку на плечо, но, погруженная в тяжелые воспоминания, она этого, кажется, не заметила.
- Среди расстрельной команды был Васёв. Так вот я видела, как он по ним стрелял. Весело так. Заставлял бегать и - на пари, как по воробьям. И он меня в окно увидел. Посерел. Я сразу в его глазах свой приговор прочитала. Кому ж свидетели собственных зверств нужны? Тем более, когда в войне перелом. Тем же вечером одна из девчонок мне шепнула: мол, слушок пошел, будто кто-то из старух в Руслом видел, что после отъезда эсэсовцев из моего дома выбрались советские солдаты. Будь наши ближе, ей-богу, сама бы через линию фронта на удачу побежала, а так ясно же, что как только дойдет до Васёва, мне конец. На другой день в Германию отправляли на работы. Выхода не оставалось. По счастью, неразбериха творилась. Договорилась с девчонками, подчистили документы - и все! Я им за это платья свои раздала.
Маша, сбивая подступающую истерику, зло расхохоталась: - Это ж кому сказать! Дать взятку, чтоб тебя угнали в Германию! Какова веселуха? Арташов, ошеломленный услышанным, поймал ее за руку, усадил рядом с собой, прижал с силой, будто хотел смять, - как тогда, в Руслом. - Ну, ну, довольно. Теперь всё позади. Мы снова вместе. - Вместе, - уныло согласилась она. Решилась. - Женя! Ты не понимаешь: я дважды меченая. - Тоже мне - меченая! - фыркнул Арташов. - Пигалица - переводчица. А гонору - как у врага народа. Фраза вырвалась случайно. Но ее хватило, чтоб Арташов сбился с бодряческого тона, а Маша понимающе закивала. Оба знали, что именно такая формулировка и прозвучит, если дойдет до разбирательства. - А кому вообще какое дело!? - Арташов зашагал по комнате. - Нечего об этой комендатуре и заикаться. Попала из-за матери в оккупацию, угнали в Германию. И здесь советский воин-освободитель находит свою недозамученную невесту. Точка. Нормальная биография. Без вопросов! Он слегка смешался: - Жалко, конечно, что в этом доме оказалась. Она поняла: - Женька! Да меня спасло, что я сюда попала. Я тебе вообще скажу, - это святые люди!
- Может, и святые, - не стал спорить Арташов. - Но не наши святые. Я не для того тебя нашел, чтоб тут же потерять. Для начала надо будет сделать так, чтоб твое имя не упоминалось рядом ни с баронессой, ни с Горевым. Тогда никто и копаться не станет. Сейчас таких репатриантов по Германии тысячи тысяч. Он увидел, как Машин ротик сложился в знакомую упрямую складку.
- Я не уйду от них, - объявила Маша. - Пока девочек не передадим, не уйду. Ты не понимаешь, - меня здесь приютили, выходили. Можно сказать, укрыли от войны. И бросить, когда у них никого не осталось, - это как предать. Так что, Женечка, давай каждый сам по себе. Не было Маши и не надо. Я ведь понимаю, у тебя биография. Она прошлась пальчиками по орденам. Арташов понял - спорить бесполезно. Она пойдет до конца.
- Что ж, быть посему, - решился он. - Детей сдаем, куда положено, после чего женимся. Бог не выдаст, свинья не съест. Пусть кто-нибудь попробует тронуть жену орденоносца-победителя! Лицо Арташова озарила беспечная большеротая улыбка, которая часто вспоминалась ей во сне и которую уж не чаяла увидеть наяву. Он так хорош был в своей мальчишеской отчаянности, что Маша едва преодолела искушение кинуться ему на шею. И кинулась бы, если б не понимала, что станет для него тем булыжником, что утянет его за собой на дно вместе со всеми великолепными регалиями. - А ты всё такой же - безмерный, - она насмешливо сморщила носик . - Как это ты с таким норовом выжил? - Да причем тут? Глупость какая. Я ж люблю тебя! - А я? - задумчиво произнесла Маша. Артюшов обомлел. - Ты ж ничего обо мне, нынешней, не знаешь. Меня четыре года корежило так, как другой за всю жизнь не выпадет. И, видно, перекорежило, выжгло изнутри. Пока не встретила, вспоминала, надеялась. А вот встретила и - чувствую себя головешкой обугленной. Похоже, и впрямь перелюбила. - Врешь! - Арташов обхватил ее за плечи. - Я ж помню, какой ты была в Руслом! Ты всё врешь. Назло! Он тряхнул ее, пытаясь заглянуть в глаза. Но Маша лишь поморщилась болезненно, заставив его распустить сжатые пальцы. - Придумал тоже - назло. Да ты для меня, наоборот, - шанс. Такой орденоносной грудью прикрыться - только мечтать. Мне бы сейчас у тебя на шее повиснуть. Но только в самом деле иссякло всё. Как у твоего любимого Есенина: кто сгорел, того не подожжешь. А жить за ради Христа не смогу. В этом не изменилась. Да и ты гордый, подачек не принимаешь. Хотя, если хочешь, на прощанье… Она сделала разухабистый жест в сторону кровати. Храбро поймала оскорбленный мужской взгляд. - Прости. Боясь передумать, выскочила в коридор.
С затуманенными глазами вбежала по лестнице на второй этаж и едва не сбила Невельскую.
- Машенька! - перехватила ее та. - У нас тут всё кипит. Лицо престарелой кокетки озарилось восторгом. - Господи! Вот ведь судьба. А что я тебе всегда говорила? - затараторила Невельская. - Вот мне говорили, а я все равно говорила. Помнишь же?! Вот по моему и вышло! Я сразу по нему поняла, что это чистый, хороший мальчик. А еще говорят, случай слеп. Глупости какие! Провидение всегда благоволит влюбленным. Как же мы за тебя рады… Но почему плачешь? - наконец заметила она. Переменилась в лице. - Неужели отказался?
Маша замотала головкой.
- Я сама! - Ты? - Невельская недоумевающе потерла виски. - Но как же? Ведь столько рассказывала! - Не мучьте меня, Лидия Григорьевна! - Маша выдернула руку и убежала, оставив Невельскую в тягостном недоумении.
Глава 7. Белогвардейское гнездо
Мне казалось, что жизнь у меня впереди
будет светлой, простой и прямой,
но скрестились нечаянно наши пути,
и разверзлась земля подо мной.
Подполковник Гулько ехал на переднем сидении "Виллиса" рядом с водителем. Сзади расположились два бойца из комендантского взвода. Опустив лобовое стекло, Гулько отдавался потокам балтийского ветра, который хоть немного отвлекал его от невеселых мыслей.
Не с чего было веселиться начальнику Особого отдела корпуса. Совсем не такой виделась ему собственная будущность четыре года назад. Войну выпускник академии Гулько начинал в стратегической разведке. Готовил заброску агентов за линию фронта и с нетерпением ждал собственного задания. Всё, что происходило с ним в Москве, виделось лишь подступом к настоящему прорыву - собственному внедрению в армию противника. Только в тылу врага мостится основа для серьезной карьеры в разведуправлении. В том, что у него получится, Гулько не сомневался. Дерзкий, готовый при необходимости рискнуть, но и умеющий терпеливо выжидать, - эти качества должны были обеспечить ему успех. Долгожданный случай представился, когда немцы вышли в район Курского бассейна. По сведениям, полученным от партизан, во Льгове абвером была организована диверсионная школа. Перед Гулько поставили задачу, - под видом сына расстрелянного большевиками дворянина добровольно сдаться в плен, добиться доверия немцев, внедриться в школу, через подполье наладить связь с центром.
Все высоколобые планы посыпались сразу. Правда, внедрение прошло удачно, документы, почти подлинные, сомнения не вызвали, ретивость перебежчика встретила у немцев понимание. Так что ему охотно предоставили возможность мстить Советской власти в рядах полиции. А вот связи и рации Гулько лишился, даже не приступив к работе, - те немногие подпольщики, что оставались в городе, были выявлены гестапо в первые же месяцы. Но даже не это известие оказалось самым сокрушительным. Никакой диверсионной школы во Льгове отродясь не бывало. Кто-то из горе-подпольщиков с перепугу перепутал ее со школой ускоренного выпуска капралов. Перепутал и- сгинул. А крайним оказался Гулько. Потому что пути назад через линию фронта не было. Оставался единственный вариант - выяснить потихоньку место дислокации действующего в округе партизанского отряда и до прихода своих продолжить борьбу с фашистами в рядах партизан.
Но и здесь не повезло. Отряд обнаружили без него. Обнаружили и блокировали. Среди ночи подняли полицейских и вместе с карателями бросили в лес. Надо отдать должное партизанам, - загнанные в ловушку, они отбивались отчаянно. Так что уничтожение отряда далось большими жертвами. Среди особо отличившихся в бою был отмечен и новый полицейский. Ничего не поделаешь: репутацию ненавистника Советской власти приходилось доказывать на крови.
Перед началом Курской битвы Гулько перешел линию фронта. Сообщенные им сведения позволили советским войскам овладеть Льговом с минимальными потерями.
Однако в разведуправлении данный факт зачтен ему не был. Как бы ни оправдывался агент, главное для руководства заключалось в том, что задание осталось не выполненным. К тому же люди, засылавшие его, а значит, ответственные за результат операции, к моменту возвращения Гулько со своих должностей были сняты.
Это оказалось решающим. Гулько перевели в действующую армию, где он был чужим: без связей, без надежной поддержки. Всё приходилось начинать заново. И все-таки он не поддался унынию. Активно проявил себя в СМЕРШе, был замечен и назначен начальником особого отдела 108-го стрелкового корпуса.
Цену нового назначения Гулько понял сразу. О командире корпуса Полехине было известно, что он близок к Рокоссовскому, а значит, вхож в военную элиту. Стать незаменимым для такого человека - значит, получить новый шанс. И Гулько поставил на Полехина. Потому, в отличие от коллег- особистов, не конфликтовал со своенравным комкором. Напротив, не было поручения, которое начальник особого отдела не выполнил, не было намека, который бы не уловил. Случалось, даже серьезно рисковал, покрывая по просьбе Полехина проштрафившихся офицеров. И хоть в служебных отношениях командир корпуса сохранял с начальником особого отдела дистанцию, но во всех серьезных вопросах с мнением Гулько считался. О том, что Полехина планируют отозвать с повышением в Генштаб, Гулько узнал из своих источников еще до того, как войска Федюнинского захватили Померанию. Сегодня утром пришел официальный приказ. И - подкожная информация, что несколько человек Полехину разрешено забрать с собой в Москву. И когда два часа назад комкор вызвал Гулько к себе, подполковник явился ободренный, с блеском в глазах - служба в Генштабе дала бы новый импульс заглохшей карьере. Увы! Вместо Москвы начальнику особого отдела было предписано отправиться в 137-ой танковый батальон и на месте разобраться с проштрафившимся командиром.
А по дороге заехать в особняк, где разместилась разведрота, и помочь капитану Арташову в поисках угнанной в Германию невесты.
Гулько продолжал стоять. Полехин нахмурился:
- Что-то непонятно?
Гулько проглотил ком обиды.
- Слышал, что отбываете, Василий Трифонович, - намекающе произнес он.