А фронт приближался. Квартировавшие в Попивке немцы ночью вдруг сорвались по тревоге и принялись жечь дома, скирды с хлебом, сараи. Они начали с дальнего конца, от церкви, и Ульяна Михайловна с Марийкой, стоя на огороде, задыхаясь в чаду и прогорклом дыму пожарищ, гадали: успеют их подпалить или нет? К хате подкатил мотоцикл. С багажника соскочил переводчик, а из железной калоши вылез офицер, в котором Ульяна узнала решетиловского коменданта. Он был грязен, пылен, лицо его обросло красной шерстью. Но, даже отступая, не бросил он, должно быть, мечты о железном кресте первой степени, о следующем чине, а главное - о месячном отпуске на родину с этого страшного фронта, где всё трещало, рушилось и бежало под напором советских войск.
- Господин обер-лейтенант говорит тебе в последний раз: отдай нам свёрток, спрятанный партизанами. Видишь, всё горит. Хату оставим, корову оставим, хлеб оставим. Отдай!
- Не розумию, про що вы пытаете, - устало сказала женщина, с тоской глядя, как подбежавшие солдаты обливают керосином её просторную, крепкую, построенную ещё покойным мужем, на века построенную хату. И вот уже поднимаются языки пламени к камышовой крыше вот, гудя, лижет оно резные, расписанные цветами, голубые наличники и ставни, которые за год перед войной, когда пришло в село большое колхозное богатство, с такой любовью вырезал и выпиливал её муж с сыновьям.
И упала женщина на сухую тёплую землю своего огорода, и залилась она горькими слезами у пылающего пепелища на холме над Псёлом, посреди объятой пламенем, окутанной едким дымом деревни. Ни о чём не помня, голосила она до самого вечера, и ни соседки, ни старуха-свекровь не могли её утешить. Она плакала, пока не услышала над собой голос дочери:
- Мамо, мамо! Наши!.. Та наши ж, мамо, через Псёл перейшлы! - твердила, толкая её, Марийка, похудевшая, радостная, сияющая.
Только тут пришла Ульяна Белогруд в себя, поднялась с земли - и вдруг ощутила обёрнутое вокруг тела знамя. Клубок радости, от которого захватило дыхание, поднялся ей к горлу. Она встала, развернула материю, распорола холст и вынула алое полотнище, расшитое золотом и шёлком. Мать и дочь растянули его руками и пошли с ним от догоравшей хаты через пылающую деревню к реке. А на другом берегу спускались по откосу к броду первые отряды солдат в знакомой, родной форме, в запылённых и выгоревших гимнастёрках, с налётом если, выступившим на лопатках, с автоматами в руках.
Ну, что ещё можно к этому добавить? Бойцы Насонов, Ожерелов, Яковлев и Савельев успешно партизанили на Полтавщине, сколотили свой отряд и с ним вместе пробились через фронт к нашим наступающим частям. Они нашли большого командира, вместе с ним приехали в Попивку, взяли знамя у Белогрудов, и с соответствующими воинскими почестями оно было возвращено в танковое соединение, в составе которого был возрождён танковый полк.
И вот теперь, перед тем как новобранцы-танкисты приносят в этом полку присягу, офицеры рассказывают им историю их боевого знамени, сохранённого беззаветным героизмом советских людей от вражеских рук, знамени, которое возрождённый полк с боями пронёс через всю Украину в Румынию, а потом от Тарнополя через Польшу, через пять немецких провинций в Берлин.
И, отдавая этому знамени воинские почести, полк вместе с теми, кто с честью пронёс его по дорогам войны в столицу врага, чтит и тех, кто сберёг полковую святыню.
Ночь под рождество
Рассказ подпольщика
- Этого самого человека - имя-то я всё-таки изменю, потому что уж очень чудная эта история, - ну, назовём условно, Олексия Кущевого, - знавал я и до войны. Собственно, как знавал: здравствуй, прощай, шапочное знакомство. Раза два видел его в Кривом Роге на стахановских слётах, он тогда со страниц газет не сходил, ну, мне и показали: вон он сидит, этот самый знаменитый Кущевой-то. Потом раз из Москвы мы с ним ехали, ордена нам за руду в Кремле вручали, ну и попали мы с ним на обратном пути в один поезд, в одно купе. Сутки ехали и не разговорились как следует. Он всё в окно глядел да насвистывал. Раз только - какие-то сады мы проезжали, а весна была, сады-то цвели, ну, словно снежные вороха средь зелени белели - он было и принялся мне рассказывать, что хочет у себя на руднике в садике какие-то там мичуринские, особые сорта грушек завести. Но и об этом не успели разговориться. Отвернулся и опять засвистел. Тошно мне с ним стало. Ушёл я к своим ребятам в соседнее купе, там у них и прижился. Я люблю людей - душа нараспашку, чтоб человек и поработать как следует умел, и выпить был бы не дурак, и разговор чтоб хороший держать мог, и чужой разговор - слушать, ну, а в подходящий случай чтоб и песню спел. А это что: едет человек из Москвы, сам Михаил Иванович Трудовое Знамя ему к пиджаку привинтил, а он хотя бы улыбнулся. Долдонит там про какие-то немыслимые грушки.
И больше с тех пор я его и не видел до того самого лихого лета, когда вдруг наше знаменитое Криворожье фронтом стало. Вы помните, как было? Сначала-то мы надеялись, что немца скоро остановят и потом на Берлин пойдут. А позже наши рудничные на Буг куда-то отправились линию обороны копать - ну и на ту линию маленько надеялись. И вдруг - бац, эвакуируют наши заводы! Тут и поняли мы: худо! Неужели с насиженных мест сниматься? Да как снимешься-то? Завод - дело иное: машины, станки разобрал, на платформу и - айда хоть на Дальний Восток. А рудник-то как разберешь? Он весь под землёй. Сверху-то только копёр, подъёмка, а они на кой шут кому нужны! А руда-то, сами знаете, у нас какая! Ох, хороша! Немец давным-давно на неё зарился. Всё с концессиями подбирался.
Словом, получаем от обкома директиву рудники рвать. Рвать! Это легко сказать. Это рабочему человеку всё равно, что дитя своё собственной рукой убить. Растил, растил, кормил, холил, вырастил себе на радость - и тут ему конец. А что делать - станешь! Не фашисту же отдавать! Рвали. Плакали, а рвали! Потому - разве допустимо, чтоб фашист этой самой нашей знаменитой рудой да по нас?! Ох, дорогой товарищ, и тяжёлое это дело для старого рударя! Деды, батьки тут твои работали, сам ты тут вырос, делу своему любимому научился, славу себе трудом своим добыл. Так что ж поделаешь: война, не тем жертвовали.
Ну, да это я забрёл в сторону. Так вот на том самом знаменитом руднике, где лучшая наша руда была и где тот самый, условно названный нами, Олексий Кушевой работал, маленько ребята сплоховали. И не маленько, а, по правде - сказать, здорово. Наш брат, рударь, к взрывному делу смолоду приучен. И уж как это у них получилось, не знаю, заряд ли мал заложили, иль трухнул кто в последнюю минуту, немцы-то к тому руднику на танках неожиданно выскочили, - а только взрыв-то вышел боком, так, подъёмки разнёс да самую малость копёр покалечил. Стало быть, сюрприз: такой рудник - к немцу в руки, ну, только что не на ходу! Ну, конечно, там электростанция, насосы, воздуходувка, это всё увезено было, но рудник-то целый!
А тут кряду второй сюрприз. Торопится это их секретарь партбюро с последней группой, той самой, что рудник взрывала, по посёлку, от немцев уж спасаются, а этот самый Кущевой возле хатки, как ни в чём не бывало, в своём садочке копается. Пиджак на яблоньку аккуратным образом развесил, рукава засучил и какую-то там малину, что ли, чёрт её раздери, подстригает. Ему: "Ты с ума сошёл, танки немецкие вон за горой, все добрые люди уже ушли!" А он: "Ну-к что ж танки? Танк и в степи догонит. Чему, - говорит, - быть, того не миновать. Не пойду я, ребята, остаюсь". Те глядят на него во все глаза: рехнулся, что ли, человек? А он отвернулся и режет себе эту проклятую свою малину.
Ну, агитацию тут разводить некогда, немцы-то вот они. Сбежали ребята к реке да по реке, по ракитнику, по ракитнику из посёлка и в степь. Идут они, и точно им в душу кто плюнул. Человек этот у них в мозгу гвоздём сидит: неужели в хорошем рудничном стаде не без паршивой овцы? И главное, все они его до самого последнего дня уважали, портреты его на демонстрации носили, новатором он у них слыл. И опять же орден, да какой! Ну, тут вспомнили, понятно, такое обстоятельство: в партию он не шёл. Ему рудничные коммунисты не раз намекали - дескать, не пора ли: наша гордость, знатный человек. А он всё отговаривался: дескать, рано, вот заслужу чем-ничем, подам. Ну, тут, конечно, сразу и пришло это всем на ум.
Короче говоря, когда подпольная организация меня на тот рудник направляла, говорят мне: "Этого Олексия Кущевого опасайся. Этот самый Олексий, как нам доложили, с немцами уже снюхался".
Ну, ладно, слушайте дальше. Пришёл я, значит, на этот самый рудник - да не шахтёром, конечно, а чеботарем. У меня батька когда-то, в годы безработицы, чеботарством кормился, да и сам я в молодости, пока на рудник не определился, этим делом в Днепропетровске маленько занимался. Кое-что смекал. А тут у меня всё чин-чином: и паспорт с немецким штампом, и днепропетровская прописка, и справка от тамошней комендатуры, ну, инструментишко кое-какой и борода. Не бог весть, правда, какая, короткая и рыжая, как медвежий хвост, однако борода. Немцев-то я не очень опасался, шляповаты они на этот счёт, им главное - бумага, а раз в бумаге сказано: их человек, - стало быть, живи. Боялся я, как бы на кого из знакомых не наскочить. Борода-то, она, конечно, человека меняет, однако в Криворожье был я не из последних. И о рекордах моих писывали, и портрет мой по газетам ходил, словом, знал народ.
Однако и это обошлось. Помаленьку обосновался. Из бумаге этакий гусарский сапог вырезал, на стекло наклеил, цену беру дешёвую, чеботарю. Хвалиться не стану, заказчик ко мне пошёл. Ну, разговоры, то сё, узнаю, что и как, к людям присматриваюсь, вижу - ничего, то есть это у нас ничего, а у немцев плохо. Другие-то рудники в Криворожье все порваны, так они всей силой на этот навалились. Вывеску огромную набили: "Акционерное общество "Восток"". Восстанавливают, деньжищи в него валят. А дело-то ни тпру, ни ну. Ну, там электростанцию, подъёмку они быстро наладили. Где-то в другом месте, видать, украли, привезли, смонтировали - и пошло. А руда-то - нет, руда им не даётся. Почему? А вот слушайте. Коренной-то наш рударь весь загодя от немцев ушёл. С семьями на Урал все эвакуировались. Иные в армию подались. Остались кто: старичьё, пенсионеры, кто за хибарку свою, за усадьбишку держались. Ну, немцы за них принялись. Сперва-то врач один, хороший, видно, человек был, всё освобождения давал по болезням. Но врача этого немцы быстро расшифровали и расстреляли беднягу. Стариков всех на рудник под конвоем. "Какую прежде профессию имел?" Те в один голос: "Никакой, чернорабочий: поднять да бросить". И волынят, дела не делают и от дела не бегают. Много с ними этот самый господин шеф Иоганн Эберт канители имел. Он к ним и с посулом, и с угрозой, и с пайком, и с палкой - не идёт дело. Расстрелял даже некоторых, и это не помогло. Держатся старички. "Нас, - говорят, - смертью не пугай, мы своё прожили".
Я к тому времени уже людей хороших нащупал, кое-кому открылся. Среди старичков тех две бригадки организовал для подпольной работы. Через них со всем рудником в связь вошёл, с липки своей не подымаясь. И вот докладывают мне бригадиры: из всех коренных здешних работает с немцами один Олексий. С первого дня, как немцы пришли, говорят, оделся почище и - к их шефу. Так, мол, и так, гражданин такой-то, хочу, дескать, лойяльно сотрудничать с немецкой администрацией. Те, понятно, рады, обеими руками в него вцепились. Сперва-то он в бригадирах у них ходил, потом, слышь, старшим по подземным работам сделали. Ну, думаю, погоди, друг милой, тебя советская власть куда вознесла, а ты ей так платишь? И вот предлагают мне мои подпольные бригадиры того самого Олексия убрать. "Что ж, - говорю, - дело святое: паука убить - сорок грехов простится. Убирайте, но чтоб тихо".
И ведь, скажи ты, не убрали, не смогли: осторожный. Только и ходит с рудника домой, из дома на рудник, вот и весь путь. И то днём. А дома у него офицеры немецкие стояли. Внешняя охрана. Не выходит. Ладно, думаю, погодим, сколько верёвочку ни вить, а концу быть, допрыгаешься. А тем временем работа у немцев быстрей пошла. Почему? А вот почему. В наших-то рударях отчаявшись, пригнали они на рудник военнопленных. Они с ними поступали как? В лагере до смерти доведут, человек уж ноги не волочит, тогда к нему: хочешь работать - кормить станем. Ну, некоторые, понятно, и соглашались. В могилу-то кому охота самому лезть! А тут ещё думка: а ну, улучу минутку, сбегу или что ещё. И хорошие ребята прибыли, я с ними сразу связался. Лихие, подавай им взрывчатку, хоть сейчас весь рудник к небу. Я и средь них тройку подпольных бригадок организовал, по бригадке-пятёрочке на барак. Сижу и этак-то, значит, у себя на липке гвоздишки в подмётку загоняю, тихо-смирно, а помощники мои и на руднике, и в бараках военнопленных, и в посёлке. Информация ко мне течёт - то там то тут машинишки загораются, склады вспыхивают, состав там с откоса летит, и всё шито-крыто.
Немец-то, он, по Европе погуляв, поначалу думал: раз землю оккупировал - моя земля, солдат нагнал, виселицу на площади вкопал, всякие там комендатуры, подкомендатуры организовал, - стало быть, моя власть; чья сила, тот и пан! Ан шалишь - у нас этот закон не действует. Днём твоя сила - ночью наша, ты предполагаешь, а мы располагаем, ты весь оружием обвешался и дрожишь, как заяц, и с темнотой нос из хаты высунуть боишься. Во как было…
Ну, опять я в сторону понёс. Словоохотлив что-то становлюсь к старости. Словом, с военнопленными я быстро сговорился. Как возможность будет, рванём рудник. Только чем? Нечем. С подпольным обкомом у меня только радиосвязь. Обещают при случае мин доставить, да жди его, случая! А тут дело к концу идёт, рудник вот-вот восстановят. Наказал я было своим бригадкам на руднике шашки какие-нибудь старые пошарить - где тут: надзор! На пятерых наших один немец, каждый шаг на виду… Скучное дело. И пуще всего зло мне на этого Олексия, что для немцев старается: "Ах ты, - думаю, - иуда скариотская, только б мне до тебя добраться, я б тебе показал грушки!"
А он, докладывают мне, вроде ещё осторожнее стал, с пленными заигрывает, кое-кому увольнительные схлопотал, перед начальством их прикрывает, будто даже красноармейкам, кому особо туго приходится, пайчишко свой носит. "Нет, - думаю, - шалишь, не обманешь! Назад тебе ходу нету". А тут мои ребята изловчились, красного петуха ему подпустили, домишко его сгорел начисто. У офицеров, его постояльцев, весь шурум-бурум пропал. А сам он, вишь, на руднике в ту ночь был, только к утру вернулся. И докладывают ребята: не столько за дом, сколько за грушки свои убивался. Какие-то там у него особые грушки были. После этого случая жена его с ребёнком вовсе исчезла, нивесть куда он её запрятал, а сам стал на руднике в конторе жить. Поди-ка теперь к нему через всю охрану доберись!
"Ну, - думаю, - глубоко ты залез, а от народа не уйдёшь, народ захочет - под землёй сыщет". Между тем уж зима настала, вторая зима под немцем. Раз как-то в начале декабря является ко мне один дед со старым-престарым сапогом: сапог-то вишь, его сын в починку прислал, и завернул он сапог в газету. Тут они, немцы, в Днепропетровске газету эту на украинском языке издавали. И в газете страница целая. И всё о нашем руднике: дескать, возрождение разрушенного большевиками края с помощью немецкого командования. Что такое? Я и сапог забыл, читаю: "Жемчужина Криворожья возрождена!" Оказывается, всё это о том, что готов к пуску рудник наш и что в рождественские дни выдаст он на-гора для германской империи первые вагонетки знаменитой криворожской руды. Спрашивает дед, - а он у нас, сам того не зная, за связного ходил: как, дескать, мастер, с сапогом-то быть, починишь, что ли? А я думаю: провались ты, старый мухомор, со своим сапогом. "К вечеру, - говорю, - пусть сам твой сын за сапогом заходит, да пусть соседей захватит, понял?" А сын-то его - мой бригадир, а соседи - это на нашем, значит, языке: другие бригадиры. Уплёлся старик, а я сижу над сапогом и себя казню: "Ах ты, подпольщик! До чего дело допустил!" А тут радист мой, была у меня такая девушка лихая, с Большой землёй связь держала, так вот она приняла приказ: из штаба мне стукают насчёт рудника - дескать, постарайся пуск не допустить!
Хорошо. А как не допустишь? Я вечером бригадирам своим - сидели мы с ними, для отводу глаз песни горланили, самогонка свекольная, а "коньяк - три буряка" для декорации на столе у нас стоял - и говорю: "Как же быть?" А они затылки чешут, и как мы ни вертим - не выходит у нас дело. Немцы - дураки-дураки, а, должно быть, сообразили, кто им машины-то жжёт. Наставили везде караулов, на шахтах собак завели, двор ночью прожекторами освещен, кошке не пробежать. Что делать?
"Плохо, - говорю, - ребята". "Плохо, - отвечают бригадиры. - Надо хуже, да нельзя".
Сговорились, однако, пойти на крайность. Если уж до рудника добраться у нас пока руки коротки, хоть праздник сорвём. Тут у нас старичок один, подрывник, научился преотличные гранатки из консервных банок мастерить. Вот дать кое-кому из наших по такой самодельной гранатке, ну да в день открытия и угостить ими как следует всех гостей!
Ладно. И так меня это заело, что решил я инструкции все нарушить и сам в этот день с ребятами рискнуть. Не дело это, конечно, однако ведь я тоже человек, самолюбие у меня тоже имеется. Ну, стали мы готовиться. Людей подобрал я хороших - кремни. Двое из военнопленных: один - бывший инженер из Тулы, другой - наш украинец, с Днепра комбайнер. Решительные ребята и с соображением. Да ещё из наших старых рударей один вызвался, хорошим забойщиком был, ну, а у немца - "поднять да бросить" работал. А четвёртый - я сам. Мне уж и пропуск достали - как местному кустарю, так сказать, представителю частной инициативы.
А праздник уже вот он, на носу. И газета их эта всё трещит, точно нас дразнит: пуск, индустриальное возрождение, из Берлина гости высокие едут. "Ладно, - думаю, - мы тут нашим гостям бражки сварим!" А на руднике подготовка, этих самых их фельдполицаев нагнали, танки по углам рудничного двора расставили, прожекторы. Весь копёр в цветную бумагу убрали, как ёлку, на верхушке этот самый их орёл щипаный, в свастику вцепившийся, разместился. Рассказывают мне старички и гадают: не иначе, кого из очень важных ждут.
Ведь и верно, так и вышло. За день перед праздником прямо на рудник пожаловал особый поезд. Спереди, сзади бронеплощадки, а посреди всё салоны-вагоны, и вылазят из вагонов гости. Тут этот самый толстый рыжий директор концерна "Восток" из Криворожья, доктор Шрам, что ли, - его наши всё доктор Срам звали; лютый был немец, так со стальным хлыстом и ходил; чуть не по нём - рабочий ли, инженер ли, ему всё равно, - так этим хлыстом и вытянет. Но он-то, вышло, приехал среди них самый меньший, потому - как вылезли из других вагонов всяческие их начальники, он перед ними так и стелется, чуть не в пояс им кланяется, улыбается, как пёс шелудивый. Ну, и всяких тут их фотографов, киношников целая толпа. В ногах так и вертятся. Ну, и мы тут вчетвером в народе стоим, вроде как любопытные. Стоим, а эти фотографы их всё нас норовят снять и всё показывают: дескать, улыбайтесь. Хотели мы в приезжих баночки наши метнуть, когда они из поезда вылезали, да эти фотографы помешали, стеной их от нас отгородили, мы и не кинули.