Но об этом, видно, ксендз не помнил. Он начал о другом - о вырубленных деревцах, о графском саде, о графских убытках. По костелу пробежал шепот, и бабы стали тревожно озираться, так как у дверей, где обычно становились мужики, началось движение и шарканье ног. Мужчины шумно, один за другим, толпой выходили из костела. Спохватившись, ксендз покраснел и торопливо перевел речь на другое, на царство божье, на покровительство, которое господь бог оказывает беднякам.
Тогда крестьяне стали медленно возвращаться. Протекло немало времени, пока они приучили ксендза, что он не может говорить обо всем, что вздумается. Когда-то давно первый показал пример старый Плыцяк, хотя, по правде сказать, он редко бывал в костеле. Ксендз проповедовал, а Плыцяк вдруг крякнул, повернулся и через весь костел - он стоял почти у самого алтаря - пошел к дверям. Ксендз тогда так удивился, что даже умолк на миг. Но понял, в чем дело. И так уж и повелось - как только настоятель начинал слишком уж метать громы на деревню или вообще говорил что-нибудь, что им было не по сердцу, они выходили. Это страшно возмущало терциарок и шляхтичей из Мацькова, но так случалось почти каждое воскресенье. Ксендз злился, сопел от гнева, а сделать ничего не мог, - хорошо помнил, что произошло с тем, с прежним настоятелем. Знал, что тогда приезжал сам епископ, и все-таки ксендза пришлось забрать отсюда.
- Раз так, мы и без ксендза обойдемся, - сказали тогда крестьяне. - А костел не ксендзовский, а наш, мы его строили.
И епископ принужден был уступить крестьянскому миру.
Вот почему ксендз Палинский извивался теперь угрем между деревней и усадьбой, лишь бы выйти сухим из воды.
Проповедь кончилась. Люди не спеша выходили, жмурясь от солнечного блеска. Обманчивый свет свечей казался мраком перед сиянием солнца над липами. Ройчиха тащила мальчонку на руках, он уснул, и ей не хотелось будить его в костеле.
В липовой аллее перед костелом люди останавливались поболтать.
Многие, отправляясь в костел, больше помышляли об этих разговорах, чем о чем-либо другом. Ведь это был случай повидаться с людьми со всех окрестных деревень. Девушки интересовались, купила ли себе какая-нибудь Марыся или Зося новый платок или ботинки, да и самим хотелось похвастаться перед другими. Многие с любопытством смотрели на дам из усадьбы - всегда как на какую-то диковинку, хотя все их прекрасно знали. Сам граф Остшеньский в костеле не бывал - разве на заупокойной обедне или раз в год, на пасху, если случайно был в это время в Остшене. Обычно он зимой уезжал за границу, во Францию, где у него, по слухам, тоже были имения, или еще дальше, в Италию. Если случалось что новое, как с Зелинским, или с делегацией из Бжегов, или с деревцами, - народу в церкви всегда бывало больше, всем хотелось посмотреть на графинь Остшеньских. Но по ним никогда ничего не было заметно. Они спокойно проходили к своей скамье - Зуза с ее круглым, бессмысленным лицом дурочки - это-то сразу было видно всякому! - и графиня, худая, бледная, высокая, с глазами, будто вечно заплаканными.
- Нет, не легкая у нее жизнь, не легкая, - говорили между собой женщины, однако без сочувствия. Ведь каждая из них верила, что это людские обиды обрушиваются на Остшеньских постоянными несчастиями. Но никогда их не постигало подлинное несчастье - нищета.
- Когда у человека такие деньги, что ему и кто сделает?
И снова шли разговоры об остшеньских лесах, землях и водах. Больше всего о землях, - деревни задыхались на своих карликовых хозяйствах, а у него было больше земли, чем у всех у них вместе: у Калин, Бжегов, Мацькова и, кто его знает, у скольких еще деревень.
Постепенно все расходились, каждый в свою сторону. Отъезжали подводы. Кое-кто забегал еще к Скужаку на пиво или просто так, посидеть, поговорить.
Ксендз раздевался в ризнице и добродушно спорил с крестьянином из Грушкова.
- Дашь тридцать злотых - и мальчик окрещен! Приедете в то воскресенье.
- Смилуйтесь, отец настоятель, тридцать злотых больно много будет!
- Много? Ишь ты!
- Много, много! Сколько же это хлеба продать придется?
- А ты знаешь, сколько мне пришлось учиться, сколько лет ходить в школу, в семинарию, чтобы стать ксендзом и твоего мальчонку крестить?
- Ваша правда, отец настоятель, а все же тридцать злотых - большие деньги!
- Гм… Лошадь-то у тебя одна?
- Одна, плохонькая лошаденка, весной купил.
- Гм… Так говоришь, много?
Крестьянин низко кланялся.
- Не осилю, ваша милость… Уж скостите что-нибудь.
- Скостить, говоришь… Ну, а двадцать злотых дашь?
- Окажите божескую милость, ваше преподобие… Может, еще сколько-нибудь уступите… Очень уж трудно сейчас, а тут еще солнышко припекает, дотла жжет…
- За ваши грехи, за ваши грехи господь вас карает! На водку у вас всегда найдется, а на святое крещение не хватает!
- Какая там водка!.. Уж лет пять водки в рот не брал! Не те времена…
- А тебе уж и жалко, а? Без водки - никак, а? Знаю я вас!
- Да куда там! Никто не пьет!
- Ну, ну, знаю я, что у вас в голове! Монополька вам мешает, а?
- Денег нет, отец настоятель… Кабы деньги были, человеку и на монопольку хватило бы…
- А как там у вас, спокойно?
- Это как? - не понял крестьянин.
- Газетки какие-нибудь читают?
- Не знаю, я неграмотный.
- Гм… Гм… Неграмотный, говоришь. Ну, так как же будет с этим крещением?
- Да вот, взяли бы пятнадцать злотых, по вашей бы милости…
- Бедно! Бедно! Ну, да что с тобой делать! Пусть уж будет пятнадцать. Пораньше приезжай.
Пономарь тщательно разглаживал белоснежное облачение, не спеша укладывал его в ящик.
- Запомни-ка, Макар, в воскресенье у нас крестины. Напомни мне с утра.
- Напомню, ваше преподобие. А сейчас тут ждут, пришли оглашение делать.
- Сейчас? Я же иду во дворец обедать. Скажи, пусть придут в другой раз. Некогда, некогда! Что я, с утра до ночи должен на каждый зов бежать? А откуда пришли-то?
- Из Домбровки.
- Могут и подождать. Пусть как-нибудь в будний день забегут. На молитвах были?
- Нет.
- Вот видишь! Оглашения давать, венчаться - это пожалуйста, а сами небось "Отче наш" не знают. Да, да! Скоро уж и венчаться перестанут ходить! - ворчал ксендз, приглаживая перед небольшим зеркальцем волосы. - А если еще кто-нибудь придет, нет меня. Передохнуть человеку и в воскресенье не дадут.
Винцент возвращался вместе со старостой. В костеле ему, хочешь не хочешь, приходилось бывать каждое воскресенье. Он знал, что зоркие глаза настоятеля всегда следят за его местом на скамье. От ксендза-настоятеля зависело многое, и Винцент чувствовал, что не в силах грызться еще и с ним. Настоятель собственно не поддерживал с учителем никаких отношений, но последнему было прекрасно известно, что тот осведомлен о каждом его шаге. Ведь в деревне были терциарки, глаза и уши ксендза, которые охотно бегали в ксендзовский дом с вестями.
И вот он трясся на подводе, глотая пыль, серым туманом стоящую в воздухе. Они обгоняли подводы и из Калин и из Мацькова, - хорошие лошади были у старосты! Сам он ежеминутно приподнимал шапку, так как ему кланялись почти все. Но Винцент знал, что старосту не любят. Крестьяне не могли забыть, что до того, как его избрали старостой, он тоже говорил всякое, а теперь его точно подменили, и он часто принимает у себя коменданта полицейского участка, когда тому выпадет дорога через Калины.
- Вот так всякий готов за кусок пожирней иудой стать, - говорил Роек, поглядывая на учителя и сплевывая в сторону. И Винценту становилось не по себе, потому что это был камушек и в его огород, хотя для этого не было никаких оснований. Он знал, что каждый раз, как ему приходится ехать на окружную конференцию, для чего деревня обязана была давать ему подводу, крестьяне ворчат и ждут, какой новый удар на них обрушится.
- Против нас сговариваться ездят, а ты же им и лошадей давай! - говорили мужики, свято веря, что все идущее из города - зло.
И зло приходило. Теперь, когда кончалась уборка, опять начиналась история с разными уплатами, налогами, очередными взносами. В деревню то и дело наезжал судебный исполнитель, приходили повестки, требования, напоминания, исполнительные листы. Старая Лисиха, которая жила с племянницей Параской у самой опушки леса, напрасно клялась, что она уже все уплатила, что с нее причиталось. Квитанций она не хранила, а подсчитать не умела - была неграмотной. И как-то странно получалось, что как раз неграмотным приходилось чаще других платить больше, чем полагается по предписаниям. Роек, например, тот поехал в город, поднял шум и с триумфом вернулся в деревню, его вынуждены были признать правым: в учреждении, дескать, напутали и незаконно требовали с него вторичной уплаты. Но что могла поделать Лисиха? Она горькими слезами оплакала теленка и - уплатила.
Как раз в воскресенье, после обеда, к Винценту иногда приходили крестьяне с просьбой написать обжалование, прошение, подсчитать квитанции. Он кропотливо рылся в грязных, истрепанных бумажках, писал, разъяснял и бессильно опускал руки. Тут было все - и подати, и взносы в банк, и проценты, и, наконец, взносы за те купленные в рассрочку орудия, за плуги и жнейки, ради приобретения которых с такими страшными усилиями, так нечеловечески работали мужики. Хитро были составлены договоры. Мыдляж, например, платил-платил за свою соломорезку, а в итоге оказалось, что она не его. Приехали из города на большой телеге и забрали ее обратно - ничто не помогло, потому что в договоре, под которым стояла подпись Мыдляжа, было написано, что, если он в срок не заплатит хоть одного взноса, пропадет все. А у него как раз подохли свиньи, и он не уплатил. Ему и в голову не приходило, что может так получиться. А те лишь смеялись ему в лицо.
И так во всем. Крестьянин метался в сетях непонятных приказов, предписаний, уплат и взносов, превышающих все его возможности, - и не знал, как из этого выпутаться. Его душили все эти проценты, надбавки, окончательно лишали его и тени надежды, что он как-нибудь выкарабкается, что, наконец, станет на ноги. Он рассчитывал на сенокос, на новый урожай, на свиней, на скот, но достаточно было засухи или ненастного лета, свиного падежа или какой-нибудь заразы на картошку, чтобы все расчеты обманули. Кончалось тем, что он вовсе переставал рассчитывать и лишь из последних сил тянул лямку, с отчаянием в сердце, с ослабевшими мускулами. Был один бездонный мешок - желудки вечно голодных детей, и второй бездонный мешок - город, который брал, брал и брал, не давая ничего взамен. Жизнь рассыпалась серым песком, текла кровавым потом, человек надрывался с утра до ночи - и ничего не получал. О судебном исполнителе, о налогах в деревне говорили, как о внезапно разражающейся грозе, о весеннем паводке, о засухе, сжигающей поля. Судебный исполнитель появлялся неумолимо, как судьба, и бледный ужас охватывал прикорнувшие у дороги деревни. Бабы плакали, проклинали, молились, но с покорным отчаянием смотрели, как он выводит у них из стойла последнюю корову, выгоняет из хлева последнюю свинью, пощаженную мором.
Мужики ругались, потому что всюду ведь было известно, что за господином графом Остшеньским числятся огромные недоимки: сам староста как-то проговорился, что миллион злотых - великий боже! - такие деньги, что и название их превращалось в пустой, ничего не означающий звук.
А вот у Лисихи забрали теленка, у Роеков корову, у Захарчуков продали лошадь за какие-то жалкие несколько злотых. Графский миллион так и колол всем глаза, но вместе с тем никто не удивлялся: так уже оно повелось - графу все, им ничего. Графу - леса, земли, воды, им - клочки серого песка и болота над Бугом.
И, роясь в крестьянских бумажонках, во всех этих повестках об уплате, предписаниях о штрафах, Винцент и сам волей-неволей не мог не думать о графском миллионе. И как тогда, когда горели Бжеги, ловил себя на том, что сердце его незаметно склоняется к деревне. Ведь и у него всего имущества - что на нем, да кусок хлеба, хоть в деревне он и считался богачом.
IX
Винценту стало как-то легче теперь, когда закончились школьные занятия, а с ними и нескончаемые штрафы за непосещение, ни к чему не ведущие, утомительные разговоры с родителями, которые кивали головами, поддакивали всему, что он говорил, соглашались, а потом продолжали поступать по-своему. И Винцент на каникулярное время переставал быть для деревни тем, кто отрывает детей от пастьбы, от сбора ягод, за которые можно получить несколько грошей, от всех тех работ, для которых дети были нужны.
Дело Зелинского, дело погорельцев из Бжегов, тысячи других дел становились ему все ближе, и понемногу он привыкал и сам смотреть на остшеньский дворец, как на гвоздь, вбитый в зеленое живое тело земли. Понемногу он начинал все лучше понимать крестьянскую ненависть к городу, который забирал у деревни дрова, свиней, рыбу, а взамен присылал судебных исполнителей, штрафы и повестки об уплате.
Особенно сильно захватило его дело погорельцев из Бжегов. Когда по прибужским деревням разбрелись мужики с сумой за плечами, женщины с детишками на руках, когда они, став у костела или на перекрестках в местечке, затянули свои унылые жалобы, - закипело в Мацькове, который всегда был во всем первым, потом в Калинах, в Грабовке, по всем деревням.
- Что же это? Выходит, раз граф не дал, так хозяевам и с сумой идти, нищими стать?
- Стало быть, без графской помощи уж и пропадать людям?
- Стало быть, только и света в окошке, что граф, а без графа и нет ничего?
Столько говорили, такой шум подняли, что старостам пришлось созывать сходки.
Скалчиха металась как безумная:
- Тут не в том дело, никто ни о чем не просит… А только как же? Так и показать графу, что без него нам конец приходит? А мы вот вырыли себе яму возле погреба - и, хоть сдохну, не двинусь отсюда. Чтобы он тешился, чтобы он радовался, что Бжеги опустели?.. А еще вам скажу, люди добрые, что очень он хитро придумал, господин граф! Уж и со старостой говорил, - подтвердите-ка, Роман! - что будет землю покупать! Глядишь, тот, другой польстится на деньги, потому жрать-то нечего, - да и продаст.
- Конечно! А весной деньги разойдутся, и хозяева вовсе нищими останутся.
- Он-то заплатит! Грош даст, а люди польстятся. Вот он чуть не даром все и загребет.
- Да на что ему эта земля? Мало у него, что ли?
- Хочет купить, - неохотно пробормотал староста. - Говорил, что много купит, до самого леса. Для округления, значит.
- Не дождется! Округление… Слушайте, Верциох, так он и вашу землю купить хочет? Ваша-то к его землям всех ближе.
- Все земли, все он купит для округления, вдоль всего протока в лугах, - подтвердил Роман.
Калинский староста только покачал головой. Винцент сидел спокойно, хотя чувствовал, как у него кровь приливает к лицу.
- Надо что-то делать, - сказал Скужак.
- Делать? - заорала Скалчиха. - А я вот прямо говорю: ежели кто продаст хоть клочок, я ему глаза выцарапаю. Уж он этим иудиным серебреникам не обрадуется!
Плыцяк стукнул палкой в пол. Все утихли.
- Это хорошо говорить, кума, что, мол, глаза выцарапаю… А что, когда у человека нет ни крыши над головой, ни хлеба, а у самого пятеро или там шестеро ребятишек во все уши жужжат?
- Пусть подыхает! - выпалила разъяренная Скалчиха.
- Подохнуть - это проще всего. Нет, тут что-то делать надо.
- В волость написать!
- Писали уж, а что толку? Только дождались, что вчера Скубинские повестку получили, налоги платить. Скубинский обожженный лежит, только-только подниматься стал, детей четверо, баба с ума сходит!
- А что, если бы съездить? - робко вмешался Винцент.
- Правильно! Бумага-то лежит-лежит, а в нее, может, никто и не заглядывает. А поехать в волость, в воеводство, может, чего и добьемся.
- Да и страховое общество надо бы поприжать, пусть платят!
- Только кто поедет?
- Да старосте полагалось бы.
- Ага, старосте! Вам, Роман, небось охота ехать, а? Как в прошлый раз, - община издержалась, а вы ничего не сделали.
- Не удалось, - бормотал Роман.
- Ну да, не удалось! Вы еще и тут дня два пьяный ходили, - выкрикнула какая-то из баб.
- А ну, бабы, давайте не мутить, так мы ни до чего не договоримся. Ехать кому-нибудь надо, иначе ничего не выйдет… Я так думаю, пусть едут староста с господином учителем.
- С учителем?
В первый момент они растерялись.
- А почему бы и нет? Господин учитель там скорей договорится. Ходы разные надо знать - куда уж деревенскому мужику… А ежели вдвоем поедут, все же верней. Староста, значит, по должности, - ну, и учитель…
- На двоих расходу будет больше.
- Свои расходы я сам покрою, - хрипловатым голосом сказал Винцент, быстро подсчитав в уме свои финансовые возможности. "В крайнем случае займу у Сташки, а потом выплачу в рассрочку", - мелькнуло у него в голове.
- Ну раз так, тогда ладно, - обрадовался кто-то, но остальные запротестовали.
- Как же это? Раз от деревень поедете, деревни и платить должны.
- Ведь билет надо брать. О подводе что говорить? Но билет туда и обратно, да и там даром ничего не дадут.
- Расход большой.
Наконец, сговорились. Был назначен день.
- Тянуть нечего. Чем скорей, тем лучше. Пусть присылают комиссию, пока весь народ из деревни не разползся по белу свету.
- Люди добрые, Варшава - это хорошо, страховое общество - тоже хорошо. Но и тут, на месте, надо обдумать кое-что.
- Когда страховое общество заплатит, уборка уже будет кончена, все выйдем на работу, чтобы еще до зимы избы были поставлены.
- Из министерства, может, какое вспомоществование дадут.
- А пока дадут, что будет? Ведь тут есть нечего.
- Надо бы какую складчину сделать…
- А откуда будешь брать на складчину?
- Кто нынче сносный урожай собрал?
- И делиться совсем уж нечем стало.
- Ну, все уж не так плохо. Никто ведь не говорит, чтобы по мешку ржи или там картошки давать. Ежели хоть по чуточке дадут Мацьков, Калины, Грабовка, Грушков, все деревни, и то много получится.
- А кто распределять будет? Опять староста?
- Ага! Чтобы ему опять кое-что к рукам прилипло.
- Нет, так нельзя, чтобы один староста. Выберем несколько человек, пусть и распределяют.
- А зачем выбирать? Выбрали мы делегацию к тому дьяволу, пусть она и этим займется.
- Правильно! Чего в другой раз выбирать?
- Только, чтобы все честно было.