- С чего ж не честно будет? Каждая деревня пусть складывает у своего старосты, переписывает все, как следует, а потом свезет в Бжеги.
- И холст? - спросила какая-то женщина.
- Конечно, и холст. Что кто может, лишь бы всякий дал, хоть понемногу.
- Помочь людям…
- И людям помочь и этому показать, что без его графской милости обойдемся.
- А кто тогда больше всех орал, чтобы к графу идти? Не вы ли?
- Кто же знал, что так выйдет?
- А как еще могло выйти? Всегда он людей за скотину считал, а то и хуже скотины. Что же вдруг могло измениться?
- Постойте-ка! А как же будет с семьей Вроняка? Им тоже давать?
- Ну, а как же? Сам Вроняк в тюрьме, а с ними страсть что делается. Дети и баба ведь ни в чем не повинны.
- Конечно, не повинны…
- Значит, дать им, как прочим.
- Вы уже все делите, а ведь еще ничего и нет.
- Нет - так будет!
- Сегодня же, сейчас, кто что может - к старосте.
- Ежели так делать, то кое-кто и открутится. Лучше с подводой от избы к избе ездить. Лошаденки все равно сейчас в конюшнях стоят.
- Правильно! Как ксендз ездит собирать!
- Тут уж никто отлынивать не станет, потому стыдно будет.
- Да кто захочет отлынивать? Ведь не кому-нибудь, а своему даст, такому же мужику.
- Да еще в такой беде!
- И к ксендзу тоже идти надо.
- Конечно! Сколько он в прошлое воскресенье проповедовал о помощи ближним, - пусть теперь и сам пример покажет.
- Всюду побываем, не бойтесь! - уверяла Скалчиха.
- Только не во дворце! - засмеялся кто-то.
- Во дворце я впервые в жизни была, а ежели еще раз пойду, то уж не так!
- Ого, слышите, как Скалчиха-то грозится!
- Я не грожусь, а коли дойдет до чего, так на деле покажем!
- Пока до чего дойдет, так графа и след простынет! И оглянуться не успеешь, как улизнет.
- Уж как-нибудь за ним мацьковские присмотрят - так, на всякий случай!
- Э, болтаете всякий вздор, а потом еще отвечать придется, - значительно сказал Захарчук, покосившись на столпившихся у окна старост.
- Правильно, нечего много болтать. Болтовня, что полова, по ветру несется.
- А когда надо, так и без болтовни случится.
- Всему свое время придет.
- Ой, придет, придет! Вот только бы дождаться человеку!
- Дождемся, не бойтесь, - сказал кто-то, и все стали расходиться. Скалчиха крикливо командовала бабами, распределяя их по деревням.
- Баба всегда лучше присмотрит, чем мужик. А вы, староста, не убегайте. С вами Важчиха пойдет, насчет этого сбора-то.
- Так это вы уж сегодня хотите?
- А когда? После дождичка в четверг? Тут откладывать нечего! Или сейчас, или и вовсе не надо!
- Верно, верно!
И вправду тотчас после обеда поехали подводы от дома к дому. Все уже знали, не приходилось даже с подводы слезать, - люди сами выносили меру картошки, немного ржи, кусок холста, пригоршню льна, буханку хлеба - что у кого было. Стефановичи отличились - вытащили несколько больших кругов колбасы и целый мешочек соли.
- У кого есть, тот может дать.
- Как бы не так! У кого есть, вот хоть как у графа, так тому еще жалче отдавать.
- Это штраф так обозлил Стефановича.
- Какой еще штраф?
- Так вы ничего не знаете? Приезжал на прошлой неделе этот самый, как его, что налоги-то с лавок берет, и нашел в горшочке на полке перерезанную пополам пачку махорки. Руся было спрятала, а он все же пронюхал, вот им и пришлось двадцать пять злотых платить. А как же не резать? Разве кто купит целую пачку?
- Такие деньги!
- Ну, им есть из чего и заплатить.
- Да я их и не жалею… Когда свинья у кого издыхает, так они несколько грошей заплатят, а потом за колбасу или мясо в городе столько же берут, что и за хорошую свинину.
- С чего ж они так и разжились, как не с этого.
- А старуха, только зазевайся, всегда обвесит.
- Ну, по крайней мере все-таки дали.
- Как им было не дать, когда все дают?
И правда, давали все. Старая Лисиха принесла курицу. Захарчуки - маленького поросенка. Давали даже самые бедные. Анна вышла из своего сарайчика и положила на подводу детскую рубашонку.
- Может, и это пригодится?
- Как не пригодиться! Там все разутые, раздетые.
Она стояла с ребенком на руках. Ее большие серые глаза мимоходом глянули на сидящего на подводе Винцента и тотчас обратились к маленькой головке, прижавшейся к ее груди. Она тихо ушла со своим лицом мадонны, в застиранной, вылинявшей юбке, стройная, сосредоточенная, полная покоя, который так тревожил Винцента. Он отвернулся, заметив, что бабы жадно, внимательно следят за ним, и стал тщательно завязывать мешок с рожью.
Они собирали до самого вечера, а наутро, еще затемно, учителя разбудил стук в окно. Приехал староста из Бжегов, чтобы вместе отправиться на железнодорожную станцию.
Они долго ехали в прохладном предутреннем рассвете, по росистым лугам, по березовым лескам, под низко нависшими над дорогой кудрявыми ветвями. Далеко-далеко простирался зеленый, равнинный мир, лишь кое-где поднимающийся волнами невысоких холмов, поросших чебрецом. Жемчужно поблескивала река, в лугах открывались темные глаза прудов, словно пробужденные от ночного сна и еще таящие на дне золотистый отблеск звезд. Захлебывались песней жаворонки, в сосновых ветвях щебетали птичьи стаи, поднялись с воды дикие утки и в беззвучном полете пронеслись высоко над лесом. Как всегда - утром ли, вечером, или в знойный полдень - Винцента охватил восторг перед красотой этой земли - зеленой, лазурной, золотой, шумной от птичьих песен, ароматной от цветов, пригорюнившейся поникшими березовыми ветвями, насупившейся сумраком елей.
Староста сидел молча. Работник погонял лошадь. Но Винцент позабыл об их присутствии.
- Красиво тут, - сказал он вслух.
Роман сплюнул на землю.
- Красиво? Что ж тут красивого? Песок и песок, а не песок, так болото. Никакой тут жизни нет, только что не подыхаешь. Нешто можно что-нибудь вырастить на этом песке, как ни бейся? Нешто добьешься чего-нибудь от этого болота? Ничего! Вот был я, знаете, в Поморье, так там действительно красиво! Поля и поля, пшеница почти по шею, всякий клочок засеян, дороги хорошие, избы - куда лучше чем у Стефановичей, у вас в Калинах! Вот где красиво… Или хотя бы и в Остшене, тоже ничего не скажешь… А тут?
Он презрительно обвел широким взмахом руки зелень берез, лиловые от чебреца холмы, изумрудные просторы влажных лугов, по которым бродили аисты.
- Вот кабы осушить эти болота да унавозить песок, как граф сделал, так еще на что-нибудь похоже было бы… Да мужику это не поднять, куда ему!
Замелькали узкие крестьянские полоски, темно-зеленые квадратики картофельных полей, реденькое скудное просо.
- Вот и Грушков. Теперь станция близко.
- Картошка хороша.
- Э, господин учитель, одна ботва! Внизу-то только одна пыль, вот ничего и не выросло. Народ утешается, на ботву глядя, что, мол, хороша картошка, а заглянуть в борозду всякий боится. У нас после пожара бабы стали искать картошку по огородам - дескать, печеную выкопаем. Да куда там! Вроде как орешки, а то и совсем ничего. А тут, в Грушкове, еще хуже, чем по другим деревням.
- Земля хуже?
- Э, земля как земля, дрянная, как всюду… А только с лета начали здесь обмер проводить. Как начал землемер мерить да мерить, так до самой зимы и мерил. Никто озимых и не посеял, потому, как ты станешь сеять, когда не знаешь, твой участок или не твой? При такой жаре озимые-то еще кое-как держатся. А тут озимых и не было, а яровые сожгло. И что теперь? Погоняй, Франек, погоняй, потому ехать еще не мало, а по солнцу что-то мне сдается, что уж поздно.
Однако на станции пришлось подождать. Поезд был почти пуст.
- Сейчас еще никто не едет, потому рано. А иной раз такая давка бывает, страсть, особенно когда эти экскурсии из Беловежской пущи едут. Глядите, вон винокуренный завод видать…
- Остшеньский?
- А чей же еще? Тут все кругом остшеньские угодья. И по ту сторону железнодорожного полотна тоже. Вон, какой лес хороший!
Винцент смотрел в окно. Мимо проплывали зеленая земля, дремучие, темные леса, широкие бескрайные луга, и опять и опять поля, лиловые, уже запаханные и заборонованные по недавней стерне.
- А это что?
- Тоже остшеньские земли. Это Гловачев, там у них лесопилка и большущие коровники.
Винцент смотрел. Поезд грохотал по рельсам, пыхтел и мчался вперед и все никак не мог выехать из владений Остшеньских. Земля графа Остшеньского проплывала мимо окон сумраком лесов, зеленью лугов, огромными просторами обработанных полей. Вздымалась на пригорках серыми конусами ветряных мельниц, дымила в небо трубами винокурен, а среди нее узкими полосками задыхались деревни, словно мелкие островки в необозримом море. И все дальше, дальше, куда ни глянь, по обе стороны полотна тянулись владения Остшеньского. И в глазах Винцента эти поля, луга и леса смешались с жалкими полосками калинских крестьян, с болотистыми участками над Бугом, с изъеденными цынгой деснами Либерачихи, с вздувшимися от картошки животами калиновских детей. И зелень, золото и лазурь померкли в мучительном, почти физическом страдании. Он с облегчением вздохнул, когда Роман, наконец, заметил.
- Это уже не остшеньская земля.
Но тут же прибавил:
- У графа еще и в Подолии имения, но там он не живет, так только - иногда наезжает. И во Франции тоже.
Винцент не ответил. У него болела голова. Поезд грохотал, вагоны нестерпимо раскачивались. На противоположной скамье спала с открытым ртом беззубая старушка, кроме нее, никого не было. Он задремал и очнулся, лишь когда поезд рванул и замедлил ход.
- Ну, вот мы и на месте. Лет пять уж будет, как я сюда ездил - в мокрый год, значит, - хлопотать, чтобы отсрочили подати.
- Отсрочили?
- Не-ет… - как-то нехотя ответил староста, и Винцент не стал больше допытываться. Ему вспомнилось, что выкрикивали накануне женщины на совещании о помощи Бжегам.
- Ну, а теперь куда?
- Тут у меня есть знакомый адвокат, он нам лучше всего посоветует.
- Конечно, адвокат разбирается.
Началось хождение, мучительные скитания, попытки проникнуть в сотни дверей, рассказывание по десять раз одного и того же, бесконечные ожидания в различных передних. Староста лишь поддакивал или пожимал плечами. Вся тяжесть дела обрушилась на Винцента. По вечерам он ног под собой не чувствовал. Он говорил до хрипоты, просил, объяснял, всюду натыкаясь на стену равнодушия, "предписаний", тупого непонимания. За эти несколько дней Калины стали ему ближе, чем за целый год жизни в деревне. Он чувствовал на себе бремя ответственности - там его ожидали люди, в Мацькове, в Калинах, во всех деревнях, а главное, в Бжегах, почерневшие от горя и забот женщины, голодные дети, отчаявшиеся люди на черных развалинах своих прежних домов. Они доверились ему, и он должен довести дело до конца, хоть бы пришлось колотить кулаками в наглухо запертые двери и в тупые головы господ, скучающих за письменными столами. Здесь, среди шума большого города, он чувствовал себя теперь таким же чужим, выбитым из колеи, как сперва было в деревне. Он знал, что всем этим здешним он кажется смешным, сентиментальным, ограниченным. Ведь они привыкли к таким историям. Из-за их письменных столов дела выглядели совсем иначе, переставали быть свежей раной, превращались в сухую строчку отчета или не так написанного и не туда, куда нужно, направленного прошения. Люди из Бжегов утрачивали здесь свои лица, опаленные пламенем, обожженные искрами, отмеченные печатью отчаяния, - они становились лишь серой цифрой. Деревня была здесь уже не белым песком и негодной к обработке трясиной, не детьми, искривленными рахитом, съедаемыми вшами, не женщинами, постаревшими на двадцать пятом году жизни, не мужиками, прибитыми к земле безнадежностью своего труда, - она была лишь точкой на карте, значком в рубрике, чем-то мертвым, ничего не говорящим. С гневом, с яростью и отчаянием пытался он через крытый зеленым сукном письменный стол вызвать перед холодно глядящими глазами картину деревни такой, какая она есть, - живой, правдивой, ужасающей. Те равнодушно улыбались. Одни - потому что все это не было для них делом новым, важным, неожиданным, другие - потому что не верили. Не хотели верить. Так им было удобней и лучше.
Лишь здесь, поднимаясь по сотням лестниц, бегая по сотням улиц, Винцент яснее и яснее понимал, что на всем лежит могучая, всесильная, зловещая тень Остшеня. Где же средство, где выход, где разрешение вопроса? Пусть даже ему удастся всего добиться, разве это не будет лишь пластырь на воспаленную, гноящуюся рану? Ведь если даже Бжеги будут отстроены, все так же будет каждую весну заглядывать голод в окна изб, все так же будут гнить зубы у детей, будут умирать в родах женщины и будет мельчать, сереть, вырождаться обреченный на гибель народ. И брат будет поджигать брата из-за четырех возов ржи. Все останется по-прежнему, пока среди серых деревень будет простираться Остшень, зеленый, буйный, переливающийся богатством, - этот гвоздь, вбитый в живое тело земли, паук, протягивающий щупальцы, пожирающий все, что еще оставалось в руках крестьян, точащий зеленую, золотую, лазурную прибужскую землю.
После пяти дней беготни, разговоров, глухой ярости удалось, наконец, все устроить. Роман сиял.
- А не говорил ли я, надо ехать! Всегда на месте лучше договориться, чем писаниной… От писанья никакого толку - забросят куда-нибудь бумагу, никто в нее, может, и не заглянет. А как растолкуешь как следует, всегда добьешься.
Винцента раздражала хвастливая, торжествующая мина старосты. Все это время он лишь слонялся без толку, а теперь радовался так, будто и в самом деле все было улажено.
Все!
Винцент не хотел и думать об этом, отступая перед окончательным ответом. Потому что разум ясно и отчетливо говорил ему, что могло по-настоящему разрешить вопрос. Но Винцент трусливо отталкивал этот ответ от себя, откладывал на после, на когда-нибудь.
Потому что тут пришлось бы, как сделала Сташка, открыто стать на сторону деревни. Встать на сторону всех этих Роеков, Захарчуков, Мыдляжей, встать плечом к плечу с ними. Рассказать им, что он думает, сказать, что правы не те, кто просиживает целые вечера у старосты, а вечерние гости Плыцяка. А за всем этим вдали вырисовывался школьный инспектор и опекунский совет, - и неизвестно еще кто и что?..
Это грызло, страшно угнетало его, - именно то, что он не смел сказать себе последнего слова. Ибо, вместе с тем, теперь он видел как бы зорче - зорче и иначе.
Он уже не пожимал плечами, когда женщины говорили ему: "Вши? Да ведь на больном-то вошь не держится, а только на здоровом. Выведешь вшей, болезнь и прицепится".
Его уже не сердило, что они бегают к старой Лисихе заговаривать болезни, что они жуют хлеб, а потом, завернув в тряпочку, дают его сосать грудным детям, что рубашки на них расползаются от грязи и насекомых, что они ссорятся зуб за зуб из-за прохода через огород, из-за помятого колоска, из-за сорванного в саду чахлого цветочка ноготка.
Он часто думал теперь о Сташке и со дня на день собирался к ней. Уже не в гости, а за советом. Он был беспомощен перед ужасающими лишаями, покрывающими детские головы, перед страшными резаными ранами, нанесенными косой или топором, перед какими-то точнее неопределяемыми "болями в нутре". Но выбраться не было времени. В Бжегах теперь с утра до ночи стучали топоры, пахло свежим тесом, толпами шли крестьяне из соседних деревень - поднимать из пепелища Бжеги, чтобы еще до зимы срубы покрылись кровлями. Винценту приходилось распределять собранное в соседних деревнях. С записной книжкой в руках, с вечно ломающимся карандашом он стоял над грудами дареного богатства и вместе с делегацией - со Скалчихой, Кухарчуком, Верциохом, Лазинским и Скалкой - распределял. Теперь из всех тайников выползали людская злость и зависть.
- У Петронели только двое детей, а ей больше дали!
- Но у вас-то кое-что осталось, а у нее ничего нет.
- А что кому до этого? Если я эту чуточку денег из-за образа вытащила, так уж мне должно быть хуже, чем кому другому?
- Вон Вроняковы дети сытые ходят. А ведь из-за Вроняка и несчастье стряслось.
- Сходи-ка, Валек, может, они не записали, так мы бы получили еще раз хоть чуточку.
- Что это за картошка? Совсем сопрела… И на что было брать такую?
- Глядите, как учитель суетится.
- Что ему не суетиться, милые вы мои? Уж не без того, чтобы он на этом не заработал что-нибудь.
- Да ну?
- А то как же! Сказывали люди, что ему за каждую минуточку платят из волости…
- Такому-то можно жить!
- Да кто ж знает, не прилипло ли у них что к рукам при этом сборе.
- Ну, куда там! Ведь каждый раз наша баба, из Бжегов, тут же была!
- Э, все равно могли как-нибудь смошенничать. Взять хоть и такую Ендрычиху - не могли разве ей чем-нибудь рот заткнуть? Что ей до людей, когда сама получила?
- Оно, конечно, всякий норовит себе что-нибудь оторвать.
- А как же иначе, своя рубашка ближе к телу.
И все же весело стучали топоры, и гладкие сосновые стволы быстро ложились один на другой. Черные, обгоревшие остатки изб стащили в одно место. Всюду валялись стружки, опилки тонкой струйкой лились из-под звенящих пил. На кострах, разложенных позади пепелищ, варили в чугунах пищу. Тут и там уже верещали поросята, кудахтали куры. Заживали ожоги. Почерневшая от пожара земля быстро зарастала зелеными сорняками.
Жизнь постепенно входила в свою колею, хотя страх перед зимой еще виднелся на истощенных лицах женщин и в глубоких морщинах, бороздивших лица мужиков. Но уже поднимались Бжеги, горели светлой позолотой нового дерева, новых соломенных крыш. Стали вселяться в новые избы - по две, по три семьи в одну, потому что пока нечего было и думать о том, чтобы до зимы все закончить.
Издали сверкали и белели новизной бжеговские избы. Они были видны и из угловой башенки остшеньского дворца, из окна, в которое любил смотреть граф. Ему так и кололо глаза их светлое золото. Он заплатил бы, - ах, и щедро заплатил, - лишь бы избавиться от Бжегов. Ведь то была его мечта с давних, давних лет: вырвать землю из рук темных хамов, которые ее только портят, не умеют обрабатывать, которые понятия не имеют о сельском хозяйстве. Широко распахать поля, уничтожить все эти межи, изрезавшие смешные, нищенские, мужицкие полоски. На место тощей ржицы, низенькой белой гречихи, чахлого проса широкой волной пустить дородную, золотую пшеницу, яркую зелень сахарной свеклы, стократные урожаи картофеля для винокуренного завода. Земля пропадала в крестьянских руках, истощалась без удобрений, гнила без дренажа, бесполезно пустовала, залегала трясиной, жалкой полоской, на которой ничего не росло. Серыми пятнами лишаев казались графу прикорнувшие у дороги деревни: тут же, под самым Остшенем - Мацьков, за лесами - Калины, сборище человеческой нищеты, темноты, глупого мужицкого упрямства. Много пришлось бы ему вложить в эту землю, и все же игра стоила свеч.