- Ты что? Купаться сюда залез?
- А что? Мешаю вам? Не запрещено ведь…
- Это как сказать. Если скажу, что запрещено, то и будет запрещено.
- Так поставьте доску с объявлением, чтобы все знали.
- Ты меня не учи!
- А вы не приставайте к людям!
- Вылазь из воды!
- Еще чего? - спросил тот насмешливо и ступил шаг вперед. Холодный обруч поднялся выше, перехватывая дыхание в груди.
- Вылазь, слышишь?
- Слышу, я не глухой, господин Валер.
- Так вылазь!
- Выкупаюсь вот и вылезу.
- Вылазь!
Лесник подскочил, и плетка со свистом разрезала воздух. На гладком белом плече удар обозначился красной полосой. К лицу парня хлынула темная кровь.
- Воды тебе жалко, хам? Так лезь и вылакай ее всю!
Валер посинел от злости. Быстро схватил лежавшую на берегу одежду.
- Не тронь этого!
- Заткни пасть, слышишь?
- А ты не строй из себя героя! Когда тебя народ над Бугом поймал, так ты на коленях помилования просил, а теперь ишь какой важный стал!
По тропинке бежала собака, большой волкодав светлой масти. Собака остановилась, поджидая хозяина. Быстро подошел лесник Совяк.
- В морду его, Алойз, в морду! Надо проучить хама!
- Сам ты хам!
Зелинский бросился к ним - голый, посиневший от холода. Собака глухо заворчала.
- Отдайте одежу!
- Это уж как нам вздумается!
Парень сжал кулаки. Но в тот же миг ему на голову, на обнаженные плечи, на грудь обрушился град ударов.
- Знай, хам! Чтоб слушался, когда лесник говорит! Рекс, куси!
Волкодав рванулся и одним прыжком очутился возле парня. Острые белые зубы сомкнулись на его икре.
- О-ох!
- А, видишь! Сойка, куси!
Стефан с отчаянием осмотрелся. Небольшая искривленная акация росла неподалеку от воды. Стефан вырвал ногу из собачьих клыков и большими прыжками кинулся к дереву.
- Рекс, Сойка! Пиль! Пиль!
Он слышал дыхание собак тут же за собой, почти чувствовал жар, пышущий из их пастей. Внезапным прыжком он подскочил и ухватился за ветви. Почувствовал царапины от острых шипов на теле, шершавую кору, по лицу хлестнули колючие зеленые ветки. Парень поджал под себя босые ноги, потому что собаки высоко подпрыгивали, соскальзывая обратно по стволу.
- Рекс, Сойка! Куси, куси!
- Ага, Рекс, Сойка! Больше дерите глотку, господин Валер! Жаль, что собачки еще по деревьям не лазят!
В воздухе свистнул камень и сильно ударил его в грудь.
- О-ох!
- Что, видал? Доберемся до тебя и там!
Округлившимися от ужаса глазами он смотрел на лесников. Они метались, как бешеные. Из недалекой лесной сторожки прибежали двое детей Совяка.
- Геня, Юзек, собирайте-ка камни! Давайте сюда! Эй, Грабарчук, идите-ка сюда, идите, - взгляните, какая у нас тут птичка на дереве.
Объездчик взглянул вверх и засмеялся.
- Адама в раю разыгрывает, что ли? А ну-ка, по брюху хама, по брюху! Научите его уму-разуму!
Камни засвистели в воздухе, на землю посыпались листья.
- Ради всего святого, люди, что вы делаете?
- Ага, теперь так? Раньше небось по-другому разговаривал! Юзек, Геня, живо еще камней! Вон там, возле веток их больше…
- Люди!
- Ори, ори! Как раз тебя тут кто услышит!
Собаки с бешеным лаем кидались на кривой ствол акации. Совяк подошел ближе.
- Слезай!
Залитыми кровью глазами Стефан взглянул вниз на разъяренных животных.
- Собаки…
- Собак боишься? Слезай, слышишь? Не то…
Пущенный ловкой рукой камень попал метко. Пронзительный стон вырвался из груди осаждаемого.
- Слезай!
И опять камень. Маленький Юзек бежал с берега, таща новый запас. Глаза Зелинского заволокло черным туманом. Кровь заливала ему глаза и рот, дикая, невыносимая боль рвала внутренности. Собаки прыгали все выше. С отчаянием он чувствовал, что пальцы его слабеют, что шершавая кора акации ускользает из-под рук, что перед глазами все качается взад и вперед, словно акацию треплет страшный вихрь, пригибающий верхушку до самой земли. Он хотел сказать что-то, но с окровавленных губ послышалось лишь беспомощное шамкание, булькающий, нечленораздельный звук. Немеющие пальцы разжались, ветви акации с шелестом взвились вверх. Тяжко, как мешок камней, он упал прямо к собакам.
- Вставай! Рекс, Сойка, не трогать!
- Не шевелится.
- Небось сейчас зашевелится. Ну-ка, влепи ему, Валер, да хорошенько!
Лесник подошел, но занесенная плетка повисла в воздухе. С окровавленного лица на него смотрели широко раскрытые, стеклянные, невидящие глаза трупа.
- Господин Грабарчук!
Собаки с вздыбившейся на спине шерстью припали к земле. Валер отер рукой сразу вспотевший лоб.
- Умер?
- Нет… вряд ли… Взгляните-ка.
- Ну, с чего ему умереть? В этих хамах жизнь крепко держится, их и нарочно не убьешь. Сейчас он у нас встанет!
Он приподнял неподвижную руку Зелинского, но пульса не прощупал.
- Да, уже коченеет, - сказал он изменившимся голосом.
- Это все вы, Грабарчук, это вы кричали нам: по брюху хама, по брюху, - заикаясь, плаксиво бормотал Валер.
- Я? А кто его тут бил, когда меня еще не было? Я, что ли, а? Кто велел детям камни собирать? Я, может, а? Видать, вы выпили с утра, Валер!
- Совяк тоже, Совяк…
- Нет, уж вы теперь не изворачивайтесь, господин Грабарчук, - сурово оказал Совяк. - Трое нас тут было.
- Я и не изворачиваюсь. Трое так трое. Одним хамом меньше - беда не велика. Видел кто, что ли? Никто не видел.
Они невольно оглянулись. Золотое солнце стояло над пустынными лугами, из трубы лесной сторожки поднималась тонкая струйка дыма, далеко-далеко темнела у дороги деревня.
Нигде ни живой души.
- Так что же будем делать?
- Бросить в воду, и все.
- Найдут.
- И что ж, что найдут? Ведь никто не видел, и пусть находят. Утонул, и все!
- В крови весь.
- Обмоется в воде. Ну, Совяк, берите за ноги.
Лесник неохотно, с отвращением ухватился за щиколотки худощавых ног. Руки волочились по траве.
- Раз-два, гоп!
Они раскачали тело, труп тяжело плюхнулся в воду. Пошли круги.
- Ну так. Все! А вы, Совяк, детям рты заткните, чтобы ни мур-мур! И точка. Теперь марш в лес и вернемся к вечеру. Никто не видел, никто не слышал. Как камень в воду!
Геня и Юзек стояли, прижавшись друг к другу, и дрожа смотрели на то место на воде, куда упало тело.
- Слышали, что господин объездчик сказал? Чтобы ни звука! Ни матери, ни одному человеку, - не то убью, как бог свят убью! Марш домой! И вроде вас тут и не было! Понимаешь, Юзек?
- Понимаю.
- Так вот, запомни! А матери скажи, что я буду к вечеру.
Дети кинулись бежать к сторожке, лесники повернули к лесу. Валер направился на Темные Ямки, Совяк с Грабарчуком к Вильчнику.
И лишь теперь маленький Франек Стоковский отважился шевельнуться в люпине. Люпин пахнул так, что голова кружилась. У мальчика темнело в глазах, немели от страха руки и ноги.
В начале, в самом начале, когда те только стали натравливать собак, надо было бежать в деревню, скликать народ, что, мол, Зелинского бьют! А он не решился. Больше всего на свете боялся он волкодавов, их свирепых морд, их мощных клыков белее творога, их узких огненных языков, свисающих из пасти. А потом уже было поздно.
Он трепетал, что его заметят, и тогда схватят за руки и за ноги, раскачают, как раскачали того, и бросят в воду на съедение рыбам. Недаром мать пугала его лесниками, когда он не хотел выгонять коров, не хотел нянчить маленькую Зосю или когда бежал с мальчиками на выгон и дрался там с лавочниковым Казимиром. Теперь он видел своими глазами…
Он тихонько выбрался из желтой, душистой, бархатной волны люпина и со всех ног помчался в деревню.
Избы все ближе и ближе.
Если сказать матери, она не поверит, - надо отцу… Боже милостивый, что теперь будет, что только будет!
Но чем ближе он подходил к деревне, чем отчетливее вырисовывались очертания изб, тем ему становилось страшнее. Придут лесники и сразу догадаются, что это он. И натравят на него собак или застрелят из ружья, как застрелили Пащука из Гаев. Они могли стрелять, - им за это ничего не было.
Ноги его отяжелели. Теперь он медленно тащился межой на холмик. Ему вспомнился пронзительный, резкий голос Совяка. "Ни звука, не то убью, как бог свят убью". И это он - Юзеку и Геньке. А что уж о нем, о Франеке, говорить! Может, убьют, а может, в тюрьму посадят. Лесники ведь все могут.
По дороге шла старая Зелинская. Он узнал ее издали, но так растерялся, что и не подумал ускользнуть в сторону, за дом старосты.
- Франусь, не видел ты где Стефана? Ушел и ничего не сказал, а тут за ним пришли, надо ехать в город за товаром для лавочника.
Он побледнел, и у него ноги задрожали.
- Нет.
Он, не глядя, боком прошмыгнул мимо старухи. Его подташнивало, по телу бегал ледяной озноб. Молчком пробрался он под окнами своей избы, вошел в сарай, забрался на самый верх сеновала, к окошечку, и зарылся в сено.
- Фране-ек! Фране-ек!
Он затаил дыхание, хотя ведь мать не могла его оттуда услышать. Наверно, пора коров выгонять. Франек минуту переждал, слыша, как мать ворчит и бранит его, но поклялся, что не вылезет отсюда, пока история со Стефаном не кончится. Ведь должен же его кто-то найти. А потом уже никто не станет ни о чем его спрашивать, когда все узнают.
Снова послышались голоса. Это Зелинская разговаривала с матерью.
- Ушел с самого утра и нет его. А тут спешно надо. Вот наказанье божье, а уж как пригодились бы эти несколько грошей.
У Франека застучали зубы. Его била мелкая, упорная дрожь, которую он никак не мог унять. Его бросало то в жар, то в холод. Пусть бы они уже шли скорее, пусть бы нашли Стефана. Ни за какие сокровища он отсюда не вылезет.
- Пойду спрошу у Лесяков, он туда часто забегает газетки почитать с Владеком, может, там засиделся.
- Владека я видела, поехал за сеном.
- Ну, все же, может, там знают.
Голос удалялся и затих. Затарахтела на дороге подвода, закрякали утки. У Куляцев шумно ссорились. Кулявчиха выкрикивала свои обиды на невестку. На улице разговаривали мужики. Узкая полоса солнца, пробивающаяся сквозь щель, передвигалась по стене все дальше. Мать еще раз пять выходила и звала:
- Фране-ек! Фране-ек!
Он тогда съеживался и все глубже зарывался в свежее, еще не слежавшееся сено. Стискивал зубы. Ни за что он на выйдет! Они тотчас догадаются по нему, что он что-то знает, начнут расспрашивать, и он, того и гляди, проговорится.
Понемногу стало смеркаться. Мальчик погрузился в тревожную дремоту. Ему мерещились широко раскрытые красные пасти собак, лица лесников и падающее в воду нагое тело убитого. Лесник Совяк взбирался на дерево и тащил за руку его, Франека. Мальчик пронзительно вскрикнул.
- Чего орешь? Почему ты коров не пригнал, а спать завалился?
Франек безумными глазами озирался в темном сарае. Это был не Совяк, а сестра Викта.
- Слезай сейчас же! Вот мать тебе задаст!
Он едва не свалился с лестницы, все еще не совсем придя в себя.
- Вхожу я в сарай за корзиной, слушаю, слушаю, аж присела от испуга. Бормочет, стонет - я уж думала бродяга какой в сено забрался. Лезу наверх, а это Франусь! Зарылся с головой в сено, а когда я его разбудила, так заорал, говорю вам, - рассказывала Викта матери.
Стоковская сурово взглянула на сына.
- Звала, звала тебя, а ты что? Ночь для спанья есть, - начала было она резко, но тотчас осеклась. - Да что с тобой? Захворал?
Франек неуверенными шагами подошел к постели, тяжело сел и вдруг разразился слезами. Он плакал громко, неудержимо, на душе у него становилось все горше, ручьи слез текли по грязному лицу.
- Что это с тобой? Обидел тебя кто?
- Н-нет… Так меня трясет, и то холодно, то жарко, то холодно…
- Это ты на рыбной ловле вчера простыл. Викта, поставь ему там в горшочке, знаешь, в голубом, молока согреть! Выпей и усни, оно к утру и пройдет.
Стуча зубами о край жестяной кружки, Франек проглотил несколько глотков горячей жидкости, но она как-то не шла ему в горло.
- Пей, пей! Согреешься!
- Липового цвету заварить бы.
- Проспится, оно и пройдет у него. С лица-то какой красный!
Франек отставил кружку, торопливо завернулся в одеяло и повернулся лицом к стене. Уснуть он не мог, но упорно притворялся спящим и не шевельнулся даже, когда пришел отец. Теперь, когда он уже сказал Зелинской, что не видел Стефана, самое трудное было позади. Теперь он уж знал, что никому не удастся добиться от него правды. Но безопаснее все же было притворяться спящим, больным, ни с кем не разговаривать. А вдруг отец о чем-нибудь догадается?
Он содрогнулся, ему снова почудились разинутые пасти собак. И так он вздрагивал всю ночь.
Зелинская тоже спала тревожно. Она не понимала, что могло случиться. Стефан, с тех пор как вернулся с военной службы, охотнее всего сидел дома и никуда не бегал, разве к Лесякам. А у Лесяков его с утра не видели.
- Где-нибудь засиделся. Может, на вечеринку куда пошли. К утру вернется, - тягучим и тревожным голосом убеждал жену старый Зелинский. Она старалась верить, хотя все это вовсе не казалось ей убедительным.
Но Стефан не явился и утром. Никто и нигде его не видел. У Зелинской все из рук валилось.
- Стася, сбегай-ка посмотри, не видать его на дороге?
- Нет.
- Зося, присмотри за цыплятами. Вон лесник идет, я выбегу, спрошу его.
С двустволкой за спиной шел по деревне Валер. Она остановила его.
- Господин Валер, не видели вы где моего Стефана? Со вчерашнего дня пария дома нет… Ушел куда-то…
- Ушел, так и придет. Я не видел, - сухо ответил лесник и оглянулся на собаку, которая живо заинтересовалась гусями кузнечихи.
- Рекс, сюда! Куда понесся?
Женщина со вздохом повернула к дому. В полдень она не выдержала и кинулась к старосте.
- Нет и нет, и никто его не видел!
- Не иголка, найдется. Не ребенок ведь…
Губы ее дрогнули.
- Для меня он ребенок…
- Да что вы плачете, пани Зелинская? Может, дела какие у парня, загулял где-нибудь, не пропадают же люди! Диких зверей у нас тут нет, чтобы съесть его! А напасть на него тоже никто не нападет. Зачем? Шапку у него отнять или портки?
Она ушла, немного успокоенная, но к вечеру в ней снова стал нарастать страх, охватывая все ее существо. Руки дрожали, странная слабость распространялась по телу откуда-то изнутри, больная голова гудела.
На третий день утром она услышала несущийся со стороны лугов, откуда-то снизу, внезапный крик. Она остановилась как вкопанная и схватилась за сердце.
- Что с вами, мама?
- Ничего, Стася, ничего. Открой дверь.
Как слепая, хватаясь руками за стенки, вышла она в сени. Народ бежал по дороге, кто-то громко кричал. Владек Лесяк огромными прыжками бежал прямиком вниз, по Старостину просу, словно другой дороги и не было.
Она подоткнула юбку и торопливо побежала межой. Кто-то обогнал ее на бегу. Она даже не спросила. Она знала.
До прудов было не больше километра. Зелинская с трудом ловила губами воздух, спотыкалась на бегу о кочки, о камни. Один раз упала на колени и быстро поднялась. Она чувствовала, что кто-то идет перед ней, рядом с ней, слышала, что люди кричат, но ничего не понимала и ничего не видела. Кровь, словно молотом, стучала в висках.
Она добежала. Над прудом было уже черно от народа. Перед ней расступились. И словно сквозь шпалеры она проскочила к самой воде.
За ворохом хвороста, неподалеку от акации, над отмелью маленького заливчика лежал на траве обнаженный труп. Старуха покачнулась и со стоном опустилась на землю. Она ощутила под руками ледяной холод мертвых ног. Точно слепая, щупала она эти ноги, широко раскинутые руки, изуродованное лицо и сгустки крови в мокрых, полных ила волосах. Она знала, что это Стефан. Знала с самого начала, с вечера первого дня, что случилось что-то страшное. Туман рассеялся, и она увидела лицо сына. Широко открытые стеклянные глаза, и черный, как чугун, живот, и синие полосы на груди, и запекшуюся кровь на голове.
- Только я поворотил лошадь, давно уж собирался захватить этот хворост, гляжу - плавает! "Господи Исусе, думаю, теленок утонул, что ли" Вдруг, гляжу, вон оно что! Я думал, так и кончусь на месте, - в сотый раз рассказывал крестьянин из Лишек.
- Утонул, что ли?
- Ну да, утонул! Убит, видно же!
На людей пахнуло холодом. Кто-то подошел к телеге, взял рядно и прикрыл труп. Зелинская сидела на траве, мертвыми, остекленевшими глазами глядя на синие пальцы, виднеющиеся из-под рядна.
- За старостой сбегать!
- Он уже знает. Сейчас тут будет.
- В полицию дать знать!
- Это уж староста.
Белый, как стенка, запыхавшийся староста уже шел лугом. Он приподнял рядно и внимательно осмотрел труп.
- Кто нашел?
- Мартына. За хворостом приехал.
- Только я поворотил лошадь, давно уж хотел этот хворост забрать, гляжу, плавает…
Староста не слушал.
- Дня два уж, наверно, в воде лежал.
- И как только его раньше никто не нашел…
- Да кто ж сюда ходит? Мальчонки рыбу удить или выкупаться кто…
- С каких пор его дома не было? - обратился староста к Зелинской, но она не слышала. Ни старосту, ни кого другого. Только этот непрестанный ужасающий гул в голове, этот грохот огромных молотов, раскалывающих виски.
Объяснения поторопились дать другие.
- Со вторника.
- Правда, правда, и ко мне она прибегала в среду.
- Акурат во вторник и было! Только что с ним могло случиться?
- Нешто не видите? Избит весь.
- Вся голова почернела от крови.
- Боже мой милостивый, такой молодой паренек, - вздыхали бабы. - И что теперь с ихним хозяйством, Зелинских-то, будет?
- Старик ведь работать не может.
- А остальные все - мелюзга.
- Забрали бы вы Зелинскую отсюда.
- Куда! Я уж уговаривала, женщина и не понимает, что кругом делается.
- Окаменела.
Из деревни набиралось все больше народу. Мартына в сотый раз рассказывал, как было дело, и его в сотый раз слушали, будто впервые.
- И кто бы это, милые, скажите, кто?
- Может, у кого на него злоба была?
- Куда! Парень смирный, за девушками не бегал, не пьяница, не буян, не табачник.
- И что только на свете творится!
Лесяк вдруг подошел к трупу и, приподняв угол рядна, внимательно осмотрел ноги покойника.
- Ишь какие пальцы, поглядите-ка.
- Рыбы объели, что ли?
- Какие рыбы! Пальцы разорваны, страх глядеть!
- Ну, так кто же, коли не рыбы?
- Не рыбы, а собаки, - странным, не своим голосом сказал Владек Лесяк. И все вдруг примолкли. Ледяное дуновение пронеслось над толпой.
- И верно, собаки, - подтвердил старый Чапля. - С хорошими клыками собаки.
Люди не глядели друг другу в глаза, избегали взглядов друг друга. Это уже было что-то, и говорило о многом. Быть может, обо всем.
- В полицию сообщить надо.