- Мало ли что невелик, а люди всякое говорят. Ну, оставайтесь с богом.
- Идите с богом. Спасибо вам за все.
- Не за что, не за что, - заканчивала Агнешка уже за дверью, потому что Анна шла за ней по пятам, словно стараясь поскорей выпроводить ее из избы. И Агнешка лишь во дворе вспомнила, что не спросила про ребенка, даже не взглянула на него, хотя там же стояла колыбелька, - наверно, еще та самая, подаренная старостихой, - и ребенок спал в ней, прикрытый каким-то тряпьем.
Все ее внимание поглотил Янович. Она торопливо шла домой, жалея, что на улице уже никого не видно, - очень уж хотелось рассказать бабам, кого она видела у Анны. Она была так погружена в свои мысли, что забыла даже перекреститься на мостике, под которым водилась нечистая сила, и не успела оглянуться, как уже очутилась дома. Матус лежал на кровати - точно так же, как Янович у Анны, только что папироской не дымил.
- Знаешь что? К этой Анне ходит Янович.
- Э, бабьи сплетни…
- Бабьи сплетни? Да я своими глазами видела!
- Что ты видела?
- А Яновича. Иду я, значит, по двору к этому сарайчику, гляжу, в окне свет. Не спит еще, думаю. Подхожу это к окну - смотрю, Янович на кровати лежит, папироску курит, а она возле него сидит, кофта расстегнута, а сама смеется, будто ее кто подмышками щекочет!
- Ну и что?
- Ну и ничего. Постучала я, так она насилу открыла. Я мясо отдала и скорей назад. Она меня и в избу не пустила, а он куда-то спрятался, так что я и не видела, но папиросу курил, потому дымом пахло.
Матус сплюнул на пол.
- А зачем же ты этакой стерве мясо оставила? Стерва и есть стерва, надо было повернуться да уйти.
- Раз уж я пошла…
- Ну и что, что пошла? Как пошла, так бы и вернулась. Видно, знали бабы, что говорили… И как только староста ее из деревни не выживет…
- А чего ему выживать? А сам-то ты нешто не велел мне мясо нести? Да и не беспокойся, уж Янович не даст ее в обиду. Уж он ей, наверно, помогает, носит все, угождает…
- Есть из чего.
- Как не быть? Да ведь все это детям полагается, а не ему. Любопытно, знают об этом Казимир или хоть и Юлька?
- Узнают.
- Крику будет!
- По правде сказать, так ведь все старик заработал, а не они. Так что и запретить ему они никакого права не имеют.
- Как, для этакой лахудры из дому выносить? Хоть бы для кого путного, а то… А старуха лежит, ни о чем не знает… Что только на свете делается! Женатый ведь мужик…
- Ну, как сказать? И женатый и вроде как не женатый… Старуха-то лежит, как колода, сколько лет!
- Лет десять будет… Или нет? Ну да, десять, а то и больше!
- Вот видишь.
- И что с того? Жена все-таки есть! А у него уж башка поседела, мог бы и не бегать за бабами. А она-то! Ни стыда, ни совести!
- Уж раз байстрюка родила, так какой от нее совести ждать!
- Один срам! А кабы тогда староста со старостихой не заступились, так бы и пошла себе куда подальше.
- Ну, прогнать ее тоже нельзя было…
- Ишь ты, может, она и тебе понравилась?
- Ты что, белены объелась, что ли?
- Знаю я вас, все вы хороши! Лишь бы не дома, так уже и вкусно! Может, и ты бы к ней побежал, кабы она захотела.
- А чего ж ей не хотеть? Небось я помоложе Яновича! - подшутил он.
Агнешка вскочила как ошпаренная.
- Смотри-ка на него! Помоложе! Зато нищий, понимаешь, нищий! Нешто ты можешь носить ей конфеты из лавки, или колбасу, или шоколад! Как бы не так! Для ребенка нет, а не то что…
- Не ори, Владека разбудишь.
- И пусть проснется, пусть знает, какой у него отец! Лахудры тебе захотелось, законная жена надоела! Ну и беги, беги со всех ног с Яновичем за потаскуху драться!
Он приподнялся на локте и с удивлением смотрел на жену.
- Да ты и впрямь белены объелась? Что на тебя нашло? Я бабу и в глаза не видел и не разговаривал с ней никогда, а эта…
- А кто мне велел мясо ей нести, кто меня заставил ночью бежать, лишь бы она жирно поела? Может, не ты, а? Я сразу смекнула, еще и Яновича там не видела, что это за птичка и что там у вас с ней!
- Это у кого же?
- А у вас, у мужиков! Ты, баба, только поворачивайся, работай так, что чуть ногти с пальцев не сойдут, а вам хоть бы что! Только бы на баб заглядываться!
- Закрой рот, а то как тресну!
- Что ж, бей, бей! Пусть уж так оно и будет, пусть будет! Бей!
Он плюнул и повернулся к стене.
- Ни на грош в тебе ума нет. Ложись спать, ночь уже.
Она еще долго ворчала, прежде чем улеглась на шуршащую солому. Лежа, она долго шептала молитвы, но ей мешало воспоминание о белой, откинутой назад шее Анны, о ее воркующем, беззаботном смехе.
V
Мерно плескало весло. Захарчук еще раз проверил шесты вентерей. Все оказались на месте, ровно вбитые в ил. Он с трудом протолкнул лодку сквозь чащу резака.
- Еще на том конце, тато!
Он не ответил, всматриваясь в посеревшее вдруг небо.
- Дождь будет, что ли?
Теплый легкий ветерок заколыхал тростник. И маленький Захарчук вдруг заметил, что на всей поверхности озера исчезли, куда-то попрятались белые чашечки водяных лилий, которых тут всегда была уйма.
- Тато, гляньте!
- Вижу. Они уж со вчерашнего дня так.
Мальчик перегнулся и смотрел в воду. Да, они были там. Плотно сомкнувшиеся зеленые чашечки, укрывшиеся под зеленым покровом плоских листьев, втянутые змеевидными стеблями в воду, притаились в ожидании чего-то, что вот-вот должно наступить.
И вот налетел сильный, стремительный ветер. Он несся низко, над самой водой, - верхушки ольх и верб на берегу даже и не шелохнулись. Мчался во всю ширь озера с шелестом, хрустом, шумом тростника, татарника, колючего резака, захлестнутых его предательским арканом. Коварный ветер ворвался под листья белых лилий, с силой отрывая их от воды, к которой они прильнули плашмя. И они не могли противостоять его силе, завернулись, обнаружив свою розовато-синюю изнанку. Озеро все ощетинилось листьями, взъерошилось.
- Живей, вон там высадимся, - командовал Захарчук. Мальчонка высунул язык и стремительно греб к зеленому заливу, над которым нависали огромные серебристые вербы.
А ветер стихал на миг и налетал с новой силой. Потом он уже не прекращался, дуя низом, ожесточенно, упорно. Тростник так и пригнулся к воде, листья белых лилий повернулись на бок и торчали ребром, вода приняла стальной оттенок.
- Беда идет, - сказал Захарчук. Но тут лодка уткнулась в берег, нос ее зашуршал по чисто промытому песку. Они выскочили и с трудом вытащили лодку на поросший чебрецом и золототысячником склон, спускающийся к самой воде.
На мгновение утихло. А потом снова завыл ветер, страшный, необузданный. Пригнулись ольхи, тучей понеслась сорванная листва, заскрипели старые, перекрученные стволы. Стало почти темно.
- Побежим к Радзюку. Беги под деревьями.
Мальчик заработал ногами, изо всех сил поспешая за отцом. Ноги путались в высокой траве, в душистых стеблях, не успевших еще остыть после утренней жары. Белели и желтели медуницы, целыми полянками краснела гвоздика, хлестала по босым ногам скабиоза. На бегу мальчик заметил уже совсем красную землянику - сколько ее тут было! Но когда он хотел наклониться, вдруг загремело, и молния ударила так близко, что оба подпрыгнули. И в тот же миг крупные редкие капли дождя упали, относимые в сторону ветром.
- Скорей! Скорей!
Запыхавшись, добежали они до зеленой чащи вокруг радзюковой избы, вскочили в узкий низкий коридор калин, густо оплетенных хмелем.
В кустах радзюковы девчата бились с коровой, которая ни за что не хотела выйти на открытое место. Они тащили ее за рога, за хвост, хлестали по бокам вербовым прутом, но корова уперлась широкими копытами в землю и одуревшими глазами уставилась на что-то, одной ей ведомое. Захарчук зашел сзади и вдруг с криком ударил. Испугавшись, она подпрыгнула и теперь уже легко позволила загнать себя в стойло.
- Родители дома?
- Дома. Где ж им быть? - удивилась Стася, старшая из девчат.
Дождь уже лил вовсю. Небо гремело, сверкало, грохотало, в воздухе стоял непрерывный гул.
- Не иначе, град будет, - поглядывал в окно Захарчук.
- Не болтайте невесть что! Град! Откуда в эту пору град? - сердилась Радзючиха, крестясь при каждой молнии.
Они стояли у окна и смотрели. Полил дождь, такой частый, что стоял серой стеной перед окном. Сквозь нее едва виднелись навес и верба, растущая посреди двора. В одно мгновение повсюду разлились огромные лужи, понеслись узкие, быстрые ручейки, вода запенилась в каждой ямке, в каждом углублении. Ветер дул с такой силой, что верхушки верб почти касались земли, серебристые веточки хлестали по широко разлившимся лужам.
- Господи Исусе, господи Исусе, - шептала Радзючиха и спешила занавесить окно с той стороны, где сильнее всего сверкала молния.
Девочки сбились в кучку в углу, и маленький Захарчук старался не смотреть в их сторону. Что ему до девчонок, да еще до радзюковых! Очень уж они нос задирают, и кто их знает, почему.
По крыше забарабанил частый мелкий дождь. С кровли посыпались белые крупинки, рассыпались жемчужинками по траве, по лужам. Они высоко подскакивали, пока, наконец, не улеглись на земле белыми островками.
- А вот и град, - спокойно заметил Захарчук.
Радзючиха не выдержала. Накинув на голову юбку, она выскочила на ветер, под град и ливень. За вербами у них был участочек ржи - единственный клочок, который им удалось вырвать у песков и приозерных болот.
Частый град бил в хилые колоски, их рвал ветер, валил на землю ливень. Большие лужи стояли в бороздах, в них мокла поваленная, избитая, иссеченная рожь. Поломанная солома торчала во все стороны, взъерошенная, колючая, непохожая на себя. Там, куда град бил гуще, остались лишь голые плеши, засыпанные белыми крупинками.
- Господи Исусе, господи Исусе, господи Исусе, - беззвучно шептали губы женщины. Сухими глазами смотрела она на бедствие. Жгло веки, но слезы не приходили.
Ее до костей пронизывал ветер, и она, наконец, почувствовала болезненные удары ледяных шариков по голове, по лицу и по рукам. В одну минуту она вся промокла до нитки. И вернулась в избу.
- Ну что?
- Чему же быть? Все до последнего выбило. И соломы не осталось.
Радзюк беспокойно завертелся на скамье, но ничего не ответил. Захарчук дипломатически молчал. А мальчик был весь поглощен любопытным зрелищем.
На сарае, высоко, на самом гребне, расположилось большое косматое гнездо. Над ним торчала голова аиста с длинным клювом. Аист прильнул плашмя к гнезду, распростерся на нем и замер, низко склонив клюв.
- А он почему не спрятался? - вырвался у мальчика вопрос, хотя он совсем не намерен был разговаривать с радзюковыми девчатами.
- У него птенец.
- Один?
- Один. Трое было, так они их повыбрасывали из гнезда, аисты-то. Один еще жив был, так тато взяли и отнесли назад в гнездо. Так они опять выкинули. Ну, тут он уж совсем убился.
- А этого одного растят?
- А этого растят. Потому он так и сидит, чтобы птенец не промок…
- Вот и перестает лить.
- О, еще опять польет, раз аист не шевелится.
Град прекратился. Дождь стал реже, ветер утих. Но вдруг надвинулась новая туча, и дождь полил с удвоенной силой. А аист все сидел как ни в чем не бывало.
- Как бы у меня лодку не снесло, - забеспокоился Захарчук.
- А вы на воде оставили?
- На берег вытащил, привязал вроде крепко, да ведь ветрище-то какой!
- Ужо утихнет. О, вон аист зашевелился!
Аист и вправду шевельнулся, тяжело встал и принялся расправлять длинные яркие ноги. Потом наклонил голову и, видимо, присматривался к аистенку.
Посветлело. Ветер теперь шел верхом, гоня перед собой тучи, из которых еще падали редкие капли.
- Ну что ж, давай собираться помаленьку.
- Обождите еще немного, пусть хоть вода сойдет, - вежливо удерживал Радзюк. - Вот я выгляну, что там на божьем свете делается.
Вышли все. У самого порога стояла огромная лужа, вода протекла и в сени.
- Тато, тато, глядите! - закричала Стаська.
- Вот те на! Навес повалило.
Косматая шапка навеса, укрепленная на четырех жердях, лежала на земле, как трухлявый старый гриб.
- Мы и не слыхали!
- Как тут услышишь, такой грохот был, ведь без устали гремело.
Мир на глазах светлел. Быстро неслись тучи, все более очищая небо. В его сером омуте появились голубые полосы, солнце сверкнуло на мокрых листьях деревьев, заиграло тысячами искр в капельках воды. Вдруг прояснилось. Бодрящий воздух хрустальным куполом встал над омывшейся и чисто выполосканной землей. Аист на сарае стоял и отряхивал от дождя широкие крылья. Теперь у его красных ног маленький Захарчук заметил маленькую головку аистенка.
Пробираясь лугом, они промокли до пояса. Вода здесь быстро впитывалась в песок, но в ямках среди медуницы и чебреца еще стояли лужи. Лодка была на месте, но облик озера за это короткое время совсем изменился.
Они сели в лодку и медленно поплыли. На воде лежал слой листьев, ветру удалось вырвать с корнями целые кусты резака, частухи и стрелолиста. Они валялись, брошенные на берег.
- Ольху сломало.
Верхушка дерева лежала в воде. Повалило и большую трухлявую вербу, и лишь ствол ее торчал над водой. Ветви были в глубине, от поверхности ко дну, - диковинное водяное дерево, непроглядная чаща!
- Ох, и язей здесь будет уйма… - вздохнул Захарчук, минуя подводный лес.
Заплескали весла.
- Кто-то плывет.
- Лущак и Гроховский.
- Ну, как там?
- Э, плохо. Ну и гроза была! Дерево повалило. Я как раз говорю, что язей здесь будет уйма.
- Либо будет, либо нет. Вы не слышали, что граф хочет старый рукав арендовать?
- Граф? Не болтайте пустяков! Что у него, прудов мало?
- Староста из Мацькова говорил. Будто уже и к старшине граф ездил.
- Э, на что ему это, еще и старый рукав?
- Спросите лесничего, он вам то же скажет. Вроде недоволен, что к его берегу лодки привязывают…
- Да что, убудет его берега, что ли? Или за эту кривую вербу так держится? Так никто ее не съест.
- Я там не знаю, за что он держится. Хочет арендовать - и все. А по ту сторону потока, в Мацькове, казалось бы, что ему надо? А ведь тоже арендовать хочет.
Захарчук покраснел.
- Как же это так? Что же в конце концов мужикам останется? Все он под себя подомнет, что ли? Мало у него и без этого?
- Милые вы мои, да ведь у кого много есть, тому всегда еще больше хочется. А ему, вишь, уж очень тошно, что вдоль его берега лодки ходят.
Захарчук сплюнул в воду и глубже загреб веслом. Большие круги уходили назад, сливались за лодкой в серебристую полосу, далеким эхом-отголоском катились к берегу.
- Тато, утка!
- Ну и что, что утка? Соли ей на хвост насыпешь, что ли?
- А вон у Сташека на удочку поймалась.
- А что ж не пойматься, жадная, она все проглотит. У меня как-то раз, тебя еще тогда на свете не было, прямо в вентерь влезла.
С прибрежного тростника сорвалась цапля. Несколькими взмахами больших крыльев она взмыла вверх и поплыла за лес.
- Вредная птица… Засесть бы этак с ружьем…
- Что ж не засядете?
- Не бойся, лесники сразу пронюхают. А потом из-за какой-то дурацкой цапли человеку в тюрьме сидеть, овчинка выделки не стоит.
- А когда вы лося подстрелили…
- Чшш…
Захарчук опасливо оглядел водную гладь, высокие деревья, чащу тростника.
- Да ведь нет никого!
- А ты знаешь? Сидит где-нибудь этакая сволочь, и будь здоров! Сто раз тебе говорил, что ни о каком лосе я и знать не знаю. И держи язык за зубами, есть ли кто, или нет! Еще беду накличешь!
Мальчик съежился на лавочке и больше не заговаривал. Быстро плескалось весло. На дне лодки вдруг затрепыхался линь.
- Я его погляжу.
- Погляди. Только смотри, как бы он, шельма, не выскочил.
- С чего он выскочит.
Мальчик погрузил руку в воду. Верткая рыба скользнула между его пальцами.
- А щука уже вверх брюхом плавает.
- Всегда так. Некрепко в ней жизнь держится, в разбойнице.
- А Матус рассказывал, что такого сома раз поймал, больше двух пудов в нем было.
- Все может быть. А только теперь уж таких нет. Выловили. Попадается сом в кило, два, ну уж самое большее в три… А больше не бывает. Хо-хо! Не такая рыба прежде была.
- Плыцяк вчера карпов наловил.
Захарчук вдруг заинтересовался.
- Карпов, говоришь? Где же это?
- Говорил, что в Остшеньском протоке. Есть там карпы?
- А конечно есть, если графский шлюз открыть! Тут они валом валят из пруда в проток, только хватай! Жирные такие, толстые, их ведь откармливают… Раз, помню, ночью у него рыбу выпустили, так прямо руками можно было брать. Лесники бегали как сумасшедшие, да что поделаешь? Ведь они уже в крестьянской воде были, у тех уж никаких прав на рыбу не было.
Мальчик вздохнул. Ему иной раз удавалось поймать на удочку лишь окунька или плотву. Рыба не клевала ни на дождевых червей, ни на кузнечиков, ни на жуков, которых можно было пригоршнями собирать на орешнике и на кустах шиповника.
Захарчук поглядел на небо. Погода совсем прояснилась, грозы как не бывало. Видимо, она надвинулась внезапно и разразилась в одном месте, как раз над озером.
- Переметы на ночь поставим. Может, какой угорь поймается. Дачница из Лесин заказывала угря.
- Я пойду с вами.
- Конечно… Только надо щиповок для насадки наловить.
- Плыцяк вчера на гольца ловил.
- Можно и на гольца. Но на него одна только черная рыба клюет.
- Сташек лейковский говорит, что в Мацьковских прудах уйма рыбы.
- Там-то как не быть? Напустят мальков, кормят их, - так разводится, что просто чудо!
- В этих прудках?
- Ну да, в тех, что пониже дороги. Ты что, не видел, когда в костел ехали?
- Так мацьковские, значит, ловят.
- Может, и ловят. Хотя там, ближе к Остшеню, лесники еще пуще стерегут.
- Может, мне сбегать как-нибудь?
- И думать не смей! Лесники, они не спрашивают, ребенок - не ребенок, им все равно!
- А что?
- А вот - то! Прицелится из ружья и - бух! Не знаешь, что с Бугайским сделали?
- Знаю.
- Вот видишь!
Мальчик вздохнул. Ему так и мерещились эти прудки, о которых рассказывал Сташек.
- Рыбы, говорят, прямо уйма, да плывет так медленно, жирная такая, только удочку забрасывай.
В эту пору как раз к тем самым прудкам шагал по зеленому лугу Стефан Зелинский из шляхетского Мацькова. Он шел, весело посвистывая. Прудки в обрамлении лугов лежали гладкие, как зеркальца, - большой и меньший, соединенные узким протоком. Парень торопливо сбросил одежду и вошел в холодную воду. По всему его телу, с головы до ног, пробежала дрожь.
- Брр…
Послышались шаги. Он оглянулся - шел лесник Валер с собакой. Овчарка, низко пригнув голову к земле, нюхала следы. Стефан, не обращая на них внимания, провел руками по воде. Ее ледяной обруч сжимал грудь под сердцем, он не решался окунуться.