Видно было, что пришел он сюда не прямо с дороги: картуз с большим лаковым козырьком не был обвязан сверху, на ушах, шарфом, а по раскрасневшемуся лицу с темноватым загаром от морозного ветра можно было понять, что комендант уже хорошо позавтракал. Парадный, в своей темно-зеленой шинели, подогнанной по фигуре, в фуражке с высоко задранной тульей, комендант возле темного зева печи, рогачей, лавки, заставленной мисками, выглядел свеженарисованной пышной картиной. Рядом с ним у порога с одной стороны стоял переводчик, молодой, плотный мужчина в черном осеннем узком пальто, с теплым платком на шее, в простых рукавицах, сшитых из шубы, и в фуражке с наушниками из телячьей шкурки; по другую сторону - огромная серая собака, которую комендант держал на ремне и которая прижималась к его буркам, настораживала длинные острые уши и тихонько поскуливала от нетерпения.
За спинами, не высовываясь, изгибался почти невидимый, маленького роста, сощурившийся Карабаба.
Комендант сделал несколько шагов от порога, вытягивая вперед острое, с удлиненным подбородком лицо будто принюхиваясь к чему-то, и остановился посреди хаты.
- Мои солдатики, вижу, уже успели погреть свои животы, - проговорил комендант по-немецки и окинул глазами солдат и стол. Он всего лишь дотронулся взглядом до Марфы - и она вздрогнула, затем посмотрел на лавку, где стояли наполненные через край миски с белой квашеной капустой и красными солеными помидорами. Сглотнув слюну, комендант промолвил таким же тихим, даже угодливым голосом:
- О, госпожа Глухенька гостеприимная хозяйка.
В хате никто не пошевельнулся, не дохнул. Комендант прошел к столу, вернулся к порогу, потирая руки и не выпуская ремешка. И, вдруг обернувшись, гаркнул во всю силу своих легких и горла:
- Пферфлюхте швайн!
Он кинулся к Марфе - она стояла около кровати с ребенком на руках, бледная, не чуя ни ног, ни рук, только ощущала теплое тельце девочки - и с размаху ударил ее ладонью по щеке.
Собака гавкнула и тихонько, жалобно заскулила; девчушка дернулась у матери на руках и обхватила ее голову ручонками, сдвинув на ней платок.
Марфа ойкнула, всхлипнула широко открытым ртом, будто набрала воздуху для того, чтобы закричать, но вдруг сдержалась и только посмотрела на коменданта большими карими горящими глазами.
Комендант теперь стоял перед ней вплотную, широко расставив ноги и заложив руки за спину. В такой позе он чувствовал себя очень сильным и уверенным в своем превосходстве. Он пожирал Марфу своими прозрачными, совсем белыми и пустыми от бешенства, неживыми глазами и, захлебываясь, говорил что-то по-немецки. Изо рта брызгала слюна, на губах закипала белая пена.
Марфа по-прежнему глядела ему в глаза, в страхе думая только о том, что теперь будет с ней и ребенком, моля о возвращении Петра. Коменданта просто обжигал этот твердый взгляд карих Марфиных глаз, и он, видя, что его слова, его взгляд, его вид не производят впечатления на женщину, выхватил парабеллум и ударил ее рукояткой в скулу.
Марфа покачнулась, вскрикнула, в глазах у нее потемнело, ей показалось, что она куда-то проваливается; покрепче прижала к себе ребенка, чтобы не выпустить его из рук.
Собака заскулила и потерлась мордой о голенище бурок.
Карабаба, который занял у порога место коменданта, после, женского вскрика наклонился еще ниже и подался назад, за спину переводчика.
Солдаты, все трое, стояли в окаменевших позах, в том положении, в котором их и застал комендант, ничем не выдавая своего отношения ко всему происходящему. Каждый из них чувствовал себя так, будто он один стоял перед этой женщиной с ребенком на руках и комендантом, понимая, что гнев и лютость начальника с таким же правом могли быть обрушены на него, как и на женщину.
Комендант схватил Марфу за плечо, встряхнул ее и, синея лицом, зашипел сквозь стиснутые зубы:
- Сестра - партизан, брат - партизан! Кто ночевайт? Кого повез Сергей?
Услыхав это, солдаты переглянулись между собой, и теперь все их чувство ненависти и страха сосредоточилось на этой женщине, которая стояла с окровавленной щекой и прижимала к себе ребенка. Они кое-что поняли сейчас и тоже были готовы накинуться на хозяйку дома.
Переводчик перевел слова коменданта. Марфа, белая, как стена, подалась назад, ища за собой рукою опоры. "Знают, все знают, - лихорадочно думала она. - Теперь убьют, убьют", - гудело в ее голове, и силы покидали ее. Придумать, как ей вести себя, взвесить, что можно говорить и чего нельзя, - она сейчас была не способна. Только, когда встретилась взглядом с Карабабой, ее сознание осветилось ненавистью к нему, и она в какой-то миг, все еще глядя на коменданта и на всех остальных, прижимаясь к стене, подумала о том, что все сведения дошли до коменданта через Карабабу, что это он мстит ей за старшего брата, который судил его когда-то за кражу. У Марфы запекло в груди под сердцем, словно там загорелся живой огонь, она было даже покачнулась вперед, но, словно бы наткнувшись на что-то, опять окаменела. Если бы не дитя на руках, не его теплое тельце, не его дорогая жизнь, она бы кинулась на Карабабу, впилась бы ногтями в его лицо, в глаза, рвала бы его тело, топтала ногами...
- Не партизаны они... - сказала Марфа и, потеряв опору, повалилась на пол.
По комнате пробежала тень. Все посмотрели на окна. Открылась дверь. Выставляя впереди себя скрипучий протез, в хату вошел Петро. Пальто нараспашку, шапку он уже держал в руках, тяжело и часто дышал. Худое, с запавшими щеками лицо, стиснутые губы, влажные глаза, вся его длинная, костлявая, перекошенная набок, подпираемая палкой фигура показывали его запуганность, растерянность и страдание.
Увидя на полу ребенка и Марфу, которая своей косой дотрагивалась до бурок коменданта, Петро все понял. "Постреляют, спалят", - тяжело билась в его мозгу мысль.
- Господин офицер, сжальтесь! Взгляните на меня. - Он упал на колени, громыхнув протезом. - Я скажу все.
Толмач быстро переводил слова коменданту, сохраняя на лице прежнее выражение равнодушия к тому, что здесь происходило. Комендант шагнул навстречу Петру. Длинную фразу коменданта переводчик втиснул в несколько слов. Петро увидел, что он отвлек внимание от Марфы, у него немного отлегло от сердца, и он встал на ноги. Усомнился на какой-то миг - говорить обо всем, что знает, или только кое о чем. Его давние жизненные неурядицы не дали ему сейчас подумать о себе самом и о других, которых он собирался назвать.
- Да, господин комендант, я вам все скажу. Я тоже натерпелся от Советов... Я не за большевиков. Надеюсь, господин комендант пощадит мою семью, даст мне спокойно жить, - уверенно, с пониманием важности своего поступка промолвил Петро, не глядя ни на кого.
- О, господин Глухенький может быть вполне уверенным! Немецкая армия умеет ценить добропорядочность. - Комендант тотчас сделался важным, глаза его подобрели, а в голосе зазвучали низкие приятные нотки.
Марфа, окровавленная, простоволосая, пошевелилась и медленно поднялась на колени. Девочка, с опухшим, заплаканным личиком, всхлипывала и прижималась к ней. Петро смотрел на них и говорил дрожащим голосом:
- Партизаны прячутся в Гутчанском лесу, господин комендант. На хуторе Гутка их склады... Верьте мне, я говорю правду. Они подстрекают всех мужиков идти с ними. И Сергея втянули в свою шайку. Ни я, ни моя жена не должны отвечать за него перед немецкими властями. Я бил его этой палкой, чтобы не уходил никуда из села, но не мог ничего поделать. Вчера он пришел с автоматом (солдаты и комендант вздрогнули), а сегодня рано поехал, сам не ведаю куда.
Петро замялся, голос его упал; он переступил с ноги на ногу. Считал, что всего этого достаточно, чтобы немцы подались из хаты. Но комендантов тот же миг схватил его за грудки.
- Куда поехал?! С кем поехал?!
Петро пробежался растерянным взглядом по лицам. Марфа сидела возле кровати, подобрав под себя ноги, и не смотрела на него. Солдаты обжигали его своими взглядами. Карабаба усмехался в его сторону.
- В Гутку... к сестре поехал, - выдавил Петро, глядя себе под ноги.
- К Марии Ластовенко, в Гутке третья хата с краю, - проворно добавил Карабаба, кивая своей маленькой лысой головой.
- Хутка? Мария Ластовенко в Хутка? - раздумчиво сказал вроде бы сам себе комендант и, сердито взглянув на солдат, крикнул: - Слышите, дьяволы мои, Хутка! Мы сейчас же должны быть там, немедленно!
Овчарка скулила и поглядывала на всех кровянисто-темными глазами; она первая угадала, что настал час уходить. Солдаты кинулись к двери, выталкивая впереди себя Карабабу.
Комендант задержался возле Петра. Жмурясь и брезгливо морщась от такой близости, он перед самым Петровым носом погрозил длинным пальцем и сказал:
- Господин Глухенький не имеет права никуда выходить со своего двора. Он еще много будет мне говорить. Много! Понимаешь?
Петро последним поплелся из хаты.
Теперь, когда немцы покидали его двор, он почувствовал, что сделал что-то тяжкое, непоправимое, но опасности от своей семьи не отвел; она только отступила на какое-то время. Он уже каялся, что сказал про Гутку, про Марию. Стоял возле порога, на затоптанном черном снегу и сквозь мельтешню снежинок глядел пустыми глазами на немцев, которые выезжали со двора. За дверью рыдала, причитая, Марфа. Петро понимал, что возвращаться ему сейчас в дом нельзя. Прислонился к стене да так и стоял, беспомощный, разбитый. Снег падал и падал на его плечи...
Ночью к дому Марии подъехали сани. Один из приехавших, в длинной накидке, сошел с саней и, утопая по пояс в сугробе, стал пробираться к окну. Другие принялись накрывать лошадей попоной. В окне вскоре показался свет. Все трое вошли в дом, оставив на дворе лошадей. Через некоторое время из хаты вышло четверо. Среди них был человек, одетый словно для полета, - в комбинезоне, унтах, в теплом шлемофоне, с планшетом через плечо. Сани отъехали. Одна невысокая фигура пробежала за ними аж на улицу.
- А я, хлопцы? А я?..
- Коня отправь домой... Придешь завтра, - повелел молодой басовитый голос.
В хате потух свет, все стихло.
На рассвете Мария проснулась, услышав чьи-то приглушенные шаги под окном. Прислушалась: да, кто-то ходит, и не один. Она молча подвинулась на край печи и молча начала толкать ногой Сергея. Луч электрического фонаря вдруг распорол темноту. Мария вскрикнула и, вся освещенная, одернула сорочку на коленях.
- Открывай!
Луч потух, затем уперся в дверь. Однако Сергей, соскочив с полатей на пол, за какую-то минуту успел надеть валенки, схватить кожух и шапку и выскочить в сени. Он, словно кошка, влез на чердак и вмиг проделал дыру в соломенной крыше.
Когда в доме зажегся свет, Сергей уже бежал по зарослям за сотню метров от дома.
"Коня бы мне, коня", - шептал он на бегу. В распахнутую грудь бил холодный ветер.
Когда уже оказался за селом, оглянулся и увидел, как сквозь метель просвечивало большое белое пятно. Остановился. Не мог понять, что это.
Сияние дрожало, изменялось.
- Пожар! - Только теперь догадался: горит в том краю, где Мариина хата. На глаза ему набежали слезы, и он не вытирал их.
Разноголосо лаяли собаки, затем донесся протяжный жалобный крик. Сергей остановился. Вокруг темно. Заметил, что стоит на дороге и что санный след еще не совсем замело. Шапкой вытер глаза и побежал, побежал по следу, ни к чему больше не прислушиваясь, ни к чему не приглядываясь.
Впереди лежала глубокая мутная темнота встревоженной ночи..
Письма
1
В тот вечер, когда Дмитрий после долгой поездки наконец-то оказался, как он считал, в безопасном глухом хуторе Гутка и все время чувствовал себя так, будто уже завтра должен был вернуться в Лебединое, - он то рассказывал шутливо Марии, пригожей, веселой молодице, как спускался на парашюте, то просил ее погадать на него и на бубновую даму, - Зоя одна сидела дома и была очень счастлива оттого, что к ней никто не заходит и не тревожит ее расспросами.
В тишине и одиночестве она припоминала какой-нибудь из самых дорогих дней и делала что-то будничное, обыкновенное, как и всегда, когда под вечер ожидала Дмитрия с аэродрома.
Сейчас она гладила высушенное на морозе и солнце белье, вдыхая его приятный запах, пришивала где нужно пуговицы и ждала непонятно чего.
После того как она неожиданно сошлась с Дмитрием, вся ее жизнь была заполнена только им, им одним, единственным. Еще совсем недавно она бегала с девчонками на танцы в сад железнодорожников и в паре с такой же, как и сама, вертухой, ломаясь, двигалась в такт заигранной вконец модной в их городишке пластинке "Неизвестный друг". Она подпевала, хохотала или просто выкрикивала над ухом подружки слова песенки, которые казались ей смешными. "Днем хожу, вздыхаю, по ночам не сплю..." - лопотала и смеялась от души. Когда же влюбилась в Дмитрия, каждая песенка, каждая мелодия или давно знакомый ей стишок воспринимались ее сознанием совсем по-иному. Теперь все, весь мир она воспринимала только вместе с любовью к Дмитрию, и все, все вокруг стало для нее таким милым, таким прекрасным, что она могла, занимаясь домашними делами, по нескольку раз петь одну и ту же песенку, восхищаться морозным узором на окне, восхищаться словами, сказанными Дмитрием.
Улицы, по которым они ходили, степь за станцией, которая хорошо видна с насыпи, кинотеатр, эта комнатка, вещи - все, на что они глядели вместе влюбленными глазами, все, что слышали в те дни, теперь без Дмитрия, словно стало им самим, его духом и сделалось для нее еще дороже, трогало до слез. Она ни разу даже не попыталась подумать о том, что Дмитрия у нее уже никогда больше не будет. Потому-то Зоя так и воспринимала отсутствие Дмитрия в их комнатушке, как задержку в далекой дороге. И хотя ныне, за работой, она время от времени вздыхала, но все же ждала, ждала, как всегда.
Сегодня она проходила у сада железнодорожников. Скамейки, площадка с легким голубым навесом, дорожки - все было завалено снегом. Кусок оборванного ветром, вылинявшего, мерзлого кумача бил о фанерную колонну арки. Воспоминание о недавних осенних вечерах, когда она летела сюда и еще издали узнавала в толпе Дмитрия, тронуло ее сердце печалью. Зоя вздохнула и направилась дальше. Навстречу ей шла колонна солдат. Парни запели песню, и слезы застлали Зое глаза. Люди останавливались, чтобы посмотреть ей вслед, но она ничего не могла с собой сделать.
Пришла в клуб, где собирались призывники, чтобы увидеть отца, передать ему кое-что на дорогу. А тут народу - аж черно. Люди все больше с Украины, из Воронежчины, собранные в прифронтовых селах осенью и теперь. Группками стоят у длинного здания клуба на солнечной стороне, гутарят, что-то там распределяют по списку, окликают друг друга. А кто помоложе - те все больше в легкой одежде, даже в кепочках, - сошлись в тесный круг, уложили мешки в одну кучу и, только Зоя подступила к воротам, запели:
Зостаюся я сама,
Ні дівчина, ні вдова...
Зоя так и застыла, все тело будто онемело. Смотрит вокруг, ищет отца, но ничего не видит, все мелькает и расплывается в глазах.
Да, это о ней, как раз о ней говорится, о ее невысказанном горе. Как же ей показаться перед отцом под выкрики этих слов, которые полосуют ее сердце и напоминают о ее вине перед ним?..
Тронов заметил дочь, подошел, подал руку через ограду, хмурый, постаревший, в большой меховой шапке, с еле заметной улыбкой:
- Не плачь, дочка... Это ни к чему.
Зоя вытерла глаза.
- Пиши, папочка... Вот возьми.
- Ну, куда же брать?.. Говорят, до назначенного места пойдем пешком.
Скоро выстроилась колонна - длинная, темная, взъерошенная, у людей за плечами узлы, сумки. Тронов махнул рукой жене и дочери. Колонна заколыхалась, тронулась, ужом поползла через мостик, вверх. Впереди браво шагали офицеры в белых полушубках, обтянутые ремнями, с аккуратными вещевыми мешками за спиной. Задористо дышала мехами голосистая двухрядка: "Идет война народная".
Зоя стояла рядом с матерью и думала об отце; его уже не было видно, он затерялся среди других, и ей привиделось, как он где-то там, за буграми, почему-то идет один, весь обмороженный... затем - будто бы в окопе, с винтовкой в руках, прижмуривает глаз и стреляет, стреляет, а на него наплывает дым, его засыпает снегом. Зоя смотрит вслед колонне задумчивыми глазами, и вот опять украинцы высокоголосо и печально:
Копав, копав криниченьку
В зеленим саду...
Домой вернулась вся в слезах. Растопила печку, намеревалась что-то приготовить, но только чай подогрела, больше ничего не захотелось. В комнатушке ничего не тронуто со вчерашнего дня, но кажется, все лежит не на своем месте; натоплено, а все, кажется, холодно. Начала кое-что поправлять на этажерке. "Графа Монте-Кристо", которого читал Дмитрий, так и оставила с закладкой; засмотрелась на фотокарточку и быстро отвела глаза.
Погладила белье и взялась приводить в порядок одежду, которую носил он. Кое-что только сворачивала, складывала, вешала в шкафу, кое-что так и оставляла на месте... Все время настораживала слух, чего-то ожидала, надеялась, ловила каждый шорох за окном, каждый звук на улице.
Кто-то энергично прошагал у окна. Зоя застыла, замерла, сжав руки на груди. Она еще не успела даже подумать, что это мог быть Дмитрий, как шаги у калитки затихли. Господи! Она кинулась в дощатый коридорчик. И калитка похоже стукнула, и ступеньки похоже скрипнули.
- Кто там? - не вытерпела Зоя.
- Я.
Зоя тяжело вздохнула.
- Антон?
- Открой.
В его голосе низкого тембра было что-то новое, таинственно-интимное. Зоя вспомнила о посещении землянки и быстро дернула засов.
- Что там, говори!
Антон стоял ступенькой ниже. Он смотрел на Зою, освещенную луной, и не мог произнести ни слова. Зоя тоже удивленно рассматривала Антона - он был сегодня одет так, как ходил ранней осенью, когда летчики только появились в Лебедином: в короткой меховой куртке с поясом, в галифе, которые так хорошо подчеркивали его прямые сильные ноги, в фуражке, чуть сбитой набок.
- Разреши погреться... потом скажу.
Она отступила, он прошел и помог закрыть дверь.
В мало освещенной, хорошо знакомой комнате Антону показались тесно и неприветливо. Потирая руки, он прошелся от порога до кровати и на правах своего человека в доме сам поднял фитиль в лампе. Зоя стояла, замотав руки в края накинутого на плечи пухового платка, и следила за Антоном. Она ждала, что он скажет. От него пахло морозом и папиросным дымом.
Наконец Антон остановился перед нею и, как всегда, фамильярно и просто взял ее за спрятанные под платком руки. Зоя глянула ему в глаза, ждала.
- Что ж, Зоенька, - вздохнул Антон и передвинул папиросу языком в другой угол рта. - Война есть война...
Его взгляд боязливо забегал по ее лицу. Зоя опустила глаза. Он понял, что от него пахнет спиртом, и опять заходил по комнате.