…Будто сквозь сон слышатся окрики. Потом удары в бок. Степан открывает глаза и видит перед собой фашиста. Тот приказывает встать, обшаривает карманы Степановой гимнастерки, комкает намокшее письмо, фотокарточку…
- Марш! - командует немец.
Босой, без пилотки, идет Степан Донцов по лугу, а в трех шагах за его спиной грузно шагает гитлеровец. "Вот сейчас, - думает Степан, - у тех вон кустов - фашист поднимет автомат и… конец". Он готов обернуться, броситься на врага, но руки, заломленные за спину, совсем онемели под крепким мокрым ремнем.
Уныло глядя в землю, идет Степан Донцов на верную гибель. Хмурой громадой возвышаются перед ним горы. Там, в горах, наверное, уже пробираются на перевал его друзья. Думают о нем, а он здесь, в плену… И страшно тяжело от своей беспомощности, от того, что ничем не отвести смерть.
Не отрываясь, смотрит солдат на вершины гор, над которыми парят орлы, и на глазах у него - слезы.
4
Едва немец отошел от берега, уводя с собой русского солдата, как из-за куста бузины показалось лицо с рыжими усами и такой же рыжей, словно обожженной, бородой.
Вот уже три дня, как угнали в тыл скот, который пас Матвей Нечитайло. Для этого назначили молодых, здоровых парней, а его, деда, не взяли. Оно и понятно: погонщикам предстояло пройти сотни, а может, тысячи километров, нужны крепкие ноги. А куда ему в семьдесят лет!
Оставшись дома, на хуторе, Матвей Митрич затосковал. То бесцельно бродил по выгону, то усаживался на старую колоду у плетня и подолгу смотрел в степь. Причин для тоски хватало, а угон скота еще больше усилил чувство тревоги, запавшее в душу с начала войны. Тревожился не за себя - за людей, тяжкую долю которых, казалось, ничем не облегчить.
В это утро, встав до рассвета, он заглянул в погреб, в омшаник, прошел в сарай, не находя, чем заняться. Наконец, достал с чердака новые грабли, что сделал еще зимой, вскинул на плечо и пошел на луг, к реке: война войной, а сено убирать надо.
Работа однако не ладилась. На уме другое.
"Как же так, - думал старик, - почему наши, отступая, даже моста не взорвали? Эх, вояки!"
Матвей Митрич - старый казак, понимает, что к чему. Сам два года на германской был… И в гражданскую вместе с Буденным по степям скакал, города брал… Конечно, приходилось и отступать: не без этого. И все же не так, как теперь: вон даже орудия в Кубани потопили… "Отступать тоже надо с умом, - рассуждал дед, пыхтя трубкой. - Враг наседает, а ты в панику не пускайся, отходи с толком, с расчетом. Враг хитер, а ты еще хитрее… Главное, сумей оторваться от него, чтоб он, проклятый, на хвост тебе не сел".
Услышав плеск на реке, дед высунулся из-за куста и увидел, что к берегу из последних сил гребет солдат. Хотел подбежать, пособить выбраться, а тут - на тебе - немец. Короткий черный автомат в руках. Бормочет что-то себе под нос. Дед затаился в тальниках, загасил трубку: еще на запах потянется.
Подбежав к упавшему в осоку солдату, немец скрутил ему руки. Тот без шапки, босой. "Снял, бедолага, чеботы, - подумал дед, - утонуть боялся. А того и не знал, что смерть на берегу поджидала".
Проводив взглядом пленного, дед засеменил к воде: боец плыл с винтовкой и выронил ее здесь, у осоки. Немец, выходит, не заметил.
Закатав штаны выше колен, Митрич вошел в воду и стал ощупывать дно граблями. Так и есть - винтовка! Открыл затвор - в полной исправности, только патронов нет.
Повертев в руках, бросил в траву: к чему она, винтовка? Солдаты вон с пушками и то отступают… Но тут же, будто не сам, а кто-то другой: "То есть как - к чему? Какая б ни была война - с пушками, с самолетами, а без винтовки не обойтись.
Верил дед - не насовсем свои уходят. Не может такого быть, чтобы ни за понюх табаку всю Кубань отдали! Вернутся. Еще какие бои будут!.. Партизаны, как тогда, в гражданскую, появятся… Нет, без винтовки никак нельзя!
Старик обошел приземистую копну сена, опустился на корточки и затолкал винтовку под самое одонье.
Хотел было снова за грабли взяться, да какая там работа! Постояв, побрел домой, в Выселки.
5
По вкусу пришелся кабинет директора школы обер-лейтенанту Хардеру. Здесь все осталось, как было: стол, полка с книгами, кресло, обитое кожей, большое круглое зеркало. Обер-лейтенант развалился в кресле, дымя сигаретой. Переезд утомил его, хотелось отдохнуть, подумать о своем Нейсе, куда, как видно, не скоро придется вернуться.
На столе телефон, приемник с усеченной шкалой: на Москву при всем желании не настроишься. Да и зачем ему Москва? Доктор Геббельс был прав, предложив снабжать офицеров такими приемниками. Разные бывают офицеры.
Обер-лейтенант повернул ручку, и в комнату ворвался бравурный марш. Хардер заулыбался: она рядом с ним, его Германия! Но музыка оборвалась, и диктор заговорил о том, как идет продвижение войск фюрера на Кубани. Хардер выключил приемник. Надоело! В третий раз одно и то же. Да и врут эти господа из радио. Уж он-то знает, что делается здесь, на Кубани!
Пройдясь по комнате, Хардер остановился у зеркала. На него глянуло молодое, чисто выбритое лицо. Под прямым, удлиненным носом - светлые усики. Такие же волосы спадают на лоб к переносице. Губы тонкие, жесткие.
В дверь постучали.
- Bitte, - обернулся Хардер.
На пороге появился человек в сером костюме - плечистый, упитанный, с ничего не выражающим лицом.
- О-о, господин Квако́! - оживился обер-лейтенант.
- Так точно, герр капитан.
- Харашо. Очшень харашо! Но, господин Квако, я не есть гауптман… Господин Квако много служит немецки армия, а все путает знаки различия.
- Виноват, герр обер-лейтенант. Но для меня вы уже…
- Хо-о, - улыбнулся Хардер и предложил Квако сесть. Тот осторожно опустился на край стула, внимательно следя за каждым движением обер-лейтенанта. Кто знает, может, от Хардера зависит его будущее? Неизвестно, что там впереди, как сложатся обстоятельства.
- Ми позваль господин Квако на большой дела, - начал Хардер. - Ви будет говорить с сам господин Фохт, - и покосился на дверь смежной комнаты.
Квако проглотил улыбку, насторожился. Он, конечно, рад служить немцам, но хотел бы иметь дело с Хардером. Хардера он знает, с начала года вместе. Правда, тоже фрукт, но все-таки обходителен.
Дверь отворилась, и в комнату вошел полный лысый офицер. Он опустился в кресло, с которого успел подняться Хардер. Квако подвинул шефу свой стул. Налитое кровью лицо Фохта казалось неживой маской. На лбу, от лысины до переносицы, легла глубокая складка, словно кожа в этом месте была разрезана и наспех сшита. Проницательные глаза смотрели холодно.
Офицер, окинув Квако изучающим взглядом, заговорил на чистом русском языке:
- Я знаю, вы много сделали для германской армии. Я вижу в вас передового человека России, прекрасно понявшего ход времени. Скоро кончится война, и мы оценим ваши заслуги. Мы, немцы, всегда были и останемся великой нацией, способной вознаградить за добро. Но это будет потом, а теперь надо работать, надо воевать… - Фохт повернулся, и складка на лбу стала еще глубже.
- Запомните, вы больше не Квако… Вы понимаете меня?
- Так точно, понимаю.
- Вы - солдат… Русский солдат Зубов.
Квако хотел было сказать "понимаю", но Фохт поднял руку:
- Это надо выучить, как "Отче наш", - и бросил через стол старую, изрядно потрепанную красноармейскую книжку.
Квако поймал ее на лету, вытянул руки по швам.
Фохту не хотелось затягивать встречу: у него уйма дел. И он сразу приступил к главному.
Квако должен немедленно отправиться на перевал. По пути радировать о положении в горах: войскам фюрера надо знать, есть ли там большевики, где они, сколько…
- Но это не все. Это, так сказать, попутное, - продолжал он. - Вы пойдете дальше, в Сухуми. Судя по всему, город скоро будет взят нашими войсками… Нам нужно многое знать, - он посмотрел в упор немигающими глазами. - Понимаете, вы там жили. Это ваш город.
- Так точно, - отозвался Квако и подумал: "Все знает".
Помолчав, Фохт извлек из кармана лист бумаги, подал его Квако:
- Служба требует порядка. Или, как это по-русски: погуляли, пора и честь знать. Прошу!
Квако взял бумажку. Это была заранее подготовленная подписка. Таких подписок он еще никому не давал. Пугала последняя строка: "Трусость, отказ от выполнения задания влекут за собой расстрел". "Уйти бы отсюда", - с тоской подумал Квако.
Фохт встал, давая понять, что разговор окончен. Подавив волнение, агент взял ручку и кривым, пьяным почерком вывел: "Андрей Квако".
- Да, я хотел сказать, - принимая подписку, повернулся к нему Фохт. - На днях в Сухуми прибыл полк НКВД. Там легко провалиться. Мы не хотели бы потерять вас. Вы понимаете меня?
- Так точно, герр офицер!
- Все. Остальное с господином Хардером, - и, кивнув в сторону обер-лейтенанта, заключил: - Прошу помнить. До свидания!
…На зов Хардера явился высокий, тонкий, как жердь, фельдфебель и увел Квако с собой.
Через пятнадцать-двадцать минут дверь отворилась, и перед обер-лейтенантом вытянулся в струнку русский солдат. На ногах кирзовые сапоги, из которых выглядывают портянки. Коленки брюк неумело заштопаны суровой ниткой. Рукав гимнастерки от плеча до локтя разорван, а из прорехи выглядывает бинт с запекшейся на нем кровью. Старая выцветшая пилотка, которую давно пора выбросить, по-молодецки сдвинута набок.
- Хо-о! - с восторгом произнес Хардер.
Солдат вскинул руку к пилотке.
- Рядовой сто двадцать первого полка Зубов.
- Gut.
…С наступлением вечера Квако незаметно покинул станицу Бережную. Ему предстояло, пока не поздно, примкнуть к какой-нибудь группе отступавших русских солдат, стать у них своим парнем-фронтовиком. И, боже упаси, дать повод для подозрения! Поступить неосторожно - значит лишиться всех благ, которые уже так близко. Подумать только, речь идет о Сухуми! Немецкие войска, конечно же, возьмут этот город. И тогда Квако опять завладеет отцовским домом. Два этажа, магазин, винный погреб… Из окон видно море. Под окнами - пальмы, магнолии…
Торговец Арнольд Квако еще до революции купил этот уютный дом у какого-то абхазского князька. Там родился он, Андрей. С тех пор прошло много времени, но Андрей не забыл ни светлых комнат, устланных коврами, ни картин итальянских мастеров, что висели на стенах большого зала. В конце зала - белый рояль. На нем играла мать… Сохранилось ли все это? А почему бы и нет? Но если даже продано, перекуплено, он перевернет весь город, а свое найдет!
И еще вспомнилось, как мать хотела сделать его музыкантом. Даже учителя наняла. А ему - плевать на учителя, на музыку, на все нотные крючки вместе! Мать долго возилась с ним и в конце концов заявила, что он глупец и пусть идет куда хочет. Андрей даже обрадовался такому решению: это, мамино "куда хочет", дало ему возможность целыми днями бродить у моря, играть с мальчишками в "контрабандистов".
6
Придерживаясь зарослей тальника, Головеня и Пруидзе торопливо шли к станице. Там, на окраине, их должен встретить Донцов. Ждет ли? Не ушел ли один в горы?
Но чем ближе подходили к станице, тем больше казалось, что встреча может не состояться. И подозрительный след шины на песке, и отсутствие людей вокруг, и, наконец, окурок немецкой сигареты - все это настораживало, заставляло думать, что враги уже здесь. Отступая, иной раз приходилось топать и вслед за немцами: они на машинах, а тут все пешком…
Пруидзе развернул окурок, понюхал: совсем свежий.
- Может, наши курили?
- Не могли наши, - возразил Головеня. - Наши отходят, откуда же трофеи?
Шли, зорко поглядывая по сторонам. Порой сворачивали в кукурузу, что росла у самой дороги, скрывались в ней, выжидали. Станица совсем близко, уже видны белые мазанки, сады… И вдруг на дороге показались мотоциклисты. Выскочив из-за поворота, они неслись на большой скорости, оставляя за собой вал пыли.
- Эсэсовцы, - сказал Пруидзе.
- Они, сволочи, - отозвался лейтенант.
Широколистые толстые стебли кукурузы затрудняли движение. Приходилось все время раздвигать их, проталкиваться боком. Но зато безопасно: заметить человека в кукурузе почти невозможно. Вот только беспокоил шум листьев. Да мало ли от чего шумят листья - набежал ветерок, вот и шумят! Стоит уйти подальше от дороги и никакой опасности. Но в том-то и беда, что нельзя уходить, где-то здесь должен быть Донцов. Он ждет.
Головеня и Пруидзе залегли в кювете. В станице - ни души, а в противоположной стороне показались двое. Уж не Донцов ли нашел попутчика?
- А может, Жукова встретил? - сказал Пруидзе.
Прикрыв ладонью глаза от солнца, лейтенант вглядывался в силуэты людей, колыхавшиеся в полуденном мареве. Люди шли гуськом. Захотелось скорее узнать, кто они, взять с собой, если свои. Четыре человека - это уже группа!.. Нетерпение было так велико, что Головеня и Пруидзе, скрываясь в кукурузе, пошли навстречу.
- Смотри, смотри, - остановился лейтенант.
- Так это же он, Степка! - ахнул Пруидзе.
Босой, без пилотки, Донцов угрюмо шагал по дороге, взбивая рыжую пыль, вслед за ним с автоматом на изготовку тяжело ступал гитлеровец.
Бывают минуты, когда невозможно сдержаться. Выхватив пистолет, Головеня выстрелил в фашиста. Тот шарахнулся в сторону, зашатался, но прежде чем упасть, выпустил очередь из автомата.
Подбежав к Донцову, Пруидзе высвободил ему руки, и все трое бросились прочь от дороги. Но Головеня сразу отстал:
- Кажется, крепко зацепило, - сказал он, опускаясь на землю.
Не время было осматривать рану, а тем более бинтовать ее. Подхватив лейтенанта, бойцы понесли его в глубь кукурузного поля. Скорее! С дороги донесся шум мотора. Послышались выстрелы, чужая, немецкая речь.
К вечеру добрались до рощи. Головеню уложили под деревом. Он с грустью поглядывал на раненую, обмотанную тряпкой ниже колена, ноющую ногу. Сквозь тряпку темным пятном проступала кровь. В роще можно было оставаться в крайнем случае до утра. Найдя труп своего солдата, немцы наверняка прочешут ее. "Надо бы убитого в кукурузу, - думал лейтенант. - Да где там! Даже автомат не успели взять… А Донцов совсем без оружия".
- Как же будем, Сергей Иванович, - заговорил Степан, впервые назвав командира по имени и отчеству.
Лейтенант поднял на него запавшие, полные мрачной решимости глаза:
- Вам уходить в горы.
- А вы?..
- Я не в счет. Отвоевался.
Пруидзе чуть не вскочил с места.
- Зачем так говорите… Вместе в горы пойдем, этих шакалов бить будем!
Головеня молчал.
- Что вы так задумались, Сергей Иванович? - подсел к нему ближе Донцов.
- Тяжела война… Крови много.
- Вылечитесь!
Говоря это, Донцов и сам не мог представить, где и как можно вылечить командира. Одно было ясно - не оставлять же его здесь.
Пруидзе поднялся, вскинул автомат на ремень:
- Глянем, что там, впереди, - и, согнувшись, скрылся в орешнике. Не мог он сидеть, ничего не делая.
- Может, воды попьете, - сказал Степан. - Сейчас сбегаю.
- Спасибо. За все спасибо, - лейтенант опустил голову на траву. Притих.
"И надо же такому случиться, - раздумывал он. - Лучше бы сразу в сердце…" Угнетала беспомощность: мало того, что стал обузой для товарищей, из-за него еще и в плен угодить можно. Его песня спета, а вот каково им, ребятам… И лишь где-то в глубине души тлела искра надежды: а может, все обойдется?
Донцов с тревогой вглядывался в побледневшее лицо лейтенанта: "Худо ему, тяжело. Много крови потерял, - размышлял он. - Хотя бы в руку, а то идти человеку нельзя. И куда мог деваться Пруидзе? В самом деле, прошло уже часа два, а его все нет и нет".
В роще быстро темнело. От реки тянуло прохладой. Холодно становилось и на душе солдата. А лейтенант молчал. Сквозь листву над головой кое-где просвечивали звезды. Со стороны гор, заволакивая небо, медленно наползали тяжелые черные тучи.
7
Спрятав винтовку, Матвей Митрич вскинул на плечо грабли и пошел домой. Он беспокоился за внучку: как она там одна? Дома хозяйство - полно работы: для коровы травы накосить, свинье корм задать… А тут еще эта напасть - оккупантов черт принес! "Ох, чует душа недоброе, - раздумывал он. - Дивчина хоть и ростом не взяла, а красавица первая. Пристанет какой гад - не отбиться: им, чужакам, закон не писан".
Дед ускорял шаги. В стороне от дороги показались верхушки тополей. Выселок пока не видно, они там, в садах, где в самую пору поспевают груши, яблоки, наливается соком слива мирабель. Повернул было в овраг, что тянется к хутору, как увидел машину, в кузове которой сидело и стояло десятка два солдат. "Так вот они, фашисты", - приостановился старик, разглядывая незваных гостей. Машина резко затормозила. Из кабины выскочил поджарый офицер в фуражке с высокой тульей - петух и только! У него острые серые глаза, тонкие губы. Махнул старику рукой - подойди ближе.
Подойти можно, а чего ж не подойти: он казак, не из трусливых.
Из кузова выпрыгнули двое солдат с автоматами. Обступили старика.
- Какой станица будьет? - коверкая русские слова, спросил офицер.
Дед объяснил, что он не из станицы, а с хутора, и показал на балку, в ту сторону, где виднелись верхушки тополей.
- Называйца хутор Выселки?
- Так, - подтвердил Митрич.
- Гут. Горы знайт?
- Как не знать. С малолетства тут проживаем.
- О, старый хрен! - повеселел офицер и похлопал деда по плечу.
Потом вынул сигарету, прикурил и полез в кабину. Митрич хотел было идти, но солдаты преградили дорогу, показали на кузов: дескать, залезай, поедем.
- Никак не по пути, - начал отговариваться дед.
- Шнель! Шнель! - зашипел один из солдат.
Старик просил, утирался, но солдаты подтолкнули его к борту автомашины, подхватили на руки и со словами "айн, цвай" легко забросили деда в кузов. Дед и опомниться не успел, как машина тронулась, понеслась, взвивая пыль. Слева промелькнули верхушки тополей, соломенные крыши мазанок, а позади, на дороге, остались лежать никому не нужные грабли.
Проскочив мостик, машина свернула вправо, помчалась к районному центру. Митрич смотрел на некошеные луга, на молодые лески, не понимая, что немцы хотят с ним сделать. "Может, отвезут подальше и расстреляют?" И тут же успокаивал себя: а кой им толк от этого, что он, председатель колхоза или генерал?
На окраине станицы машина остановилась, и солдаты соскочили на землю. Став ногою на колесо, спустился и Митрич. Те же двое подхватили за локти, словно боясь, что он убежит, потянули в крайнюю хату, куда отправился тонкогубый фашист.
Старый пастух долго сидел в передней. Мимо него то и дело сновали гитлеровцы. Потом из комнаты выглянул тонкогубый и поманил к себе:
- Садись, - показал он на стул и потребовал назвать фамилию.
Дед ответил. Немец раскрыл желтую коробочку и предложил сигарету. Митрич замотал головою: дескать, не в коня корм. Достал из кармана трубку и принялся набивать ее табаком.
- О, понимайт. Русски дюбек. Махорка, - заулыбался офицер, обнажая золотой зуб.
- Так, махорка, - оживился дед. - Супротив махорки, ежели сказать, крепче табаков вряд ли… Махорка, она…