Но фашист уже не слушал его. Заговорил грубым, будто лающим голосом:
- Пойдешь в горы, Нечитайль!
"Ах, вот оно что, - подумал дед, - им нужен проводник". И мысленно выругался: "Черт сунул проговориться - знаю горы… Вот напасть!"
- Отвечай, Нечитайль! - оборвал его мысли офицер. - Сколько дней пойдет до Сухумэ?
Митрич пожал плечами:
- Не знаю.
- Как - не знайт? Ты врешь. Нечитайль!
- Зачем врать. В Сухуми не ходил.
- Пойдешь Сухумэ!
Митрич поднялся, комкая в руках шапку:
- Горы, они что море - конца не видно. Как пойду… Известно, пастух…
Офицер нахмурился, постучал костяшками пальцев по столу:
- Хитрость? Не позволяйт!
- Что вы, господин, без всякого такого умысла… Кабы знал дорогу да помоложе был, отчего ж не пойти. С удовольствием. А то…
- Надо знайт! - перебил немец. - Кто обманывай немецки армия, быстро капут.
Офицер подозвал солдата, и тот повел старика по узкой улочке к площади. Райцентр был пуст, люди словно вымерли. Проходя мимо углового дома, Митрич глянул в просторный двор - полное запустение. В этом доме три зимы подряд квартировала внучка: школу кончала. Хозяин - казак, дальний родственник Митрича - бросил все, что у него было, и уехал. Пустовал и дом Тышлера - немца-ветеринара. Казалось, чего ему - пришли свои - ан нет, скрылся. Семьдесят два года стукнуло ветеринару, а все работал… Прибился Тышлер в станицу еще в ту войну, да так и остался. Женился, дочь вырастил. Девчонка с Наталкой не расставалась. Приедет, бывало, на лето в Выселки, ничем от других не отличить, но вдруг как залопочет по-своему, по-немецки, значит… От нее и Наталка научилась.
"Вакуировался Тышлер. Хитер, будто все наперед знал", - думал Митрич, шагая под конвоем.
Дойдя до магазина, солдат толкнул старика стволом винтовки и показал направо. Дед понял, что его посадят в подвал, и послушно направился к железной двери.
Подождав, пока он спустится вниз по ступенькам, солдат громыхнул засовом.
В подвале пахло сыростью. Сквозь узкую отдушину едва пробивался тусклый свет. На цементном полу - гнилой картофель, остатки капусты, клепки от разбитой бочки…
Отыскал местечко посуше, сел. Считал: подержат час-два и выпустят. Но вот и день кончился… Пробовал стучать в дверь - никакого ответа. В подвале стало совсем темно.
О чем только не передумал старик в эту ночь. До утра глаз не сомкнул. Совсем недавно ходил он за стадом. И неплохо жилось: выгонит, бывало, скотину в степь - сам себе хозяин. А понадобится что - Егорка-подпасок всегда под рукой, куда угодно сбегает… И откуда она взялась, эта война? Зачем, кому она нужна? Жили люди, не зная беды, а она вот - нежданная…
Припомнилась и та, другая война, что давно минула. Повозки, брички… Кавалерия. Но больше пехоты. В небе черный немецкий аэроплан. И вдруг:
- Долой войну!..
Он, молодой казак, бежит к товарищам в соседний окоп, а там уже чтец: и каждый, кто грамотный, норовит заглянуть в газету - так ли написано? Правда ли, что земля без выкупа?..
Фронт распадался… Революция… И он, Матвей Нечитайло, опять взял винтовку. Сам взял, никто ему не приказывал: в Сальских степях это было. Там и с Буденным повстречался. Против Каледина воевал. Деникина бил… Сколько их, разных врагов, на Россию шло! А где они, злодеи-недруги? Всех повышвырнули! А как же с Гитлером? Неужели он, Гитлер, сильнее всех? Неужели не сдюжим?
Утром загремел засов. Солдат с крючковатым носом повел Митрича в штаб.
- Полагаю, Нечитайль, все продумал? - сказал офицер, поджимая губы.
- Ясно, что тут думать.
- Значит, решил?
Митрич переступил с ноги на ногу и, подняв на гитлеровца по-детски наивные глаза, одним духом выпалил:
- Все решил, господин оккупатель!
Офицер поморщился:
- Ты сказал - оккупатель?.. Какой оккупатель? - глаза его сузились. - Надо знать, мы есть освободитель!
- Извиняйте. Прошу…
- Что просийт?
- Прошу, значит, освободить. Потому, как хозяйство дома… Скотина, она, известно, без человека не может.
Офицер нахмурился:
- Плохо думал. Еще подумайт!
В дверях появился тот же солдат, снова повел старика в подвал. Дед, шагая, мысленно посмеивался: "А что - выкусили? Не на того напали, сучьи уши!"
Солдат открыл тяжелую дверь, показал взглядом: иди! Митрич надел очки, боясь оступиться, и вдруг, вскрикнув от боли, покатился по бетонным ступенькам вниз. Приподняв голову, увидел над собой солдата. Тот пустил в ход каблуки.
Когда старик затих, немец громыхнул дверью и дважды повернул ключ.
8
Выйдя на опушку рощи, Вано Пруидзе прислушался: близко, в темноте, урчали автомашины, лязгали гусеницами тягачи, танки. Вано свернул правее. Впереди на светлой полоске неба смутно вырисовывались гребни тор. Там, за горами - Сухуми.
Как давно он не был в родных краях! В мирное время не пришлось, а война отпусками не балует…
Каким он стал, его город?
На берегу моря, в глинобитном доме, живет мать. Нелегко ей одной. Старший сын погиб под Ленинградом. А младший - вот он - шагает, прячась от гитлеровцев, у самых гор…
Прикрыв глаза рукою, Вано живо представил, как он подходит к родному дому. Из калитки навстречу выходит мать. Все такая же тихая, спокойная, лишь прибавилось морщинок на лице да совсем побелели волосы.
Всплеснула руками:
- Сынок!
Дальше все, как в детстве: он сидит на любимом месте, за окном - море. Мать подает чай с лимоном. Тот же чайник с синими горошками по бокам. Чашка с отбитой ручкой. И даже ложечка та, которой много лет назад любил помешивать чай покойный отец.
Вздрогнув, Вано поднял голову.
Осторожно, задами, подошел к селению: ни огонька, ни звука. Обогнул белую мазанку, пополз в садик. Отсюда видна короткая улочка, на ней - ни часовых, ни машин… Значит, фашистов нет. Хотел зайти в одну из хат - передумал. Зачем? Поднялся, пошел мимо высоких тополей. Впереди снова горы - родные, близкие, но вместе с тем далекие, страшные.
В горы хорошо бы вместе с Донцовым: силен, смел. Но командир… Куда его, раненого? Не оставлять же на верную гибель? Случалось, и спал вместе с командиром под одной шинелью, и ел из одного котелка… Первое слово у него - братка. Белорус… Вспомнились и нелады. Всякое было. Очень уж строг, даже на войне не переменился. Но опять же - как без строгости? На то и командир, чтобы требовать. Армия без дисциплины - не армия. И все же кончится война и разойдутся они в разные стороны. А мать… Мать - это вечно - и радость, и боль на всю жизнь. Не зря говорится: "Изжарь яичницу для матери на ладони, все равно останешься у нее в долгу".
…Светало.
Лейтенант лежал под деревом и с грустью смотрел на плывущие облака. Тревожно было у него на душе, а тут еще Пруидзе куда-то подевался. "Неужели сбежал? Ночь прошла, а его нет. Может, погиб?.. Не надо бы отпускать".
Донцов не отходил от лейтенанта: вокруг фашисты, может быть всякое. В руке у Донцова - граната. В кармане еще одна. Но о гранатах у него свое мнение - непостоянное это оружие - бросил и опять ничего в руках… Вот если бы автомат…
Наплывали разные мысли. Виделась родная деревня Червона Ди́бровка, и становилось до боли жалко жизни, которая была до войны. Конечно, и тогда не все было гладко: недостатки, трудности… Но теперь все это казалось мелочным, пустяшным. И Степан снова ловил себя на том, что не умел по-настоящему ценить мирной жизни.
Сзади послышался треск сучьев. Донцов насторожился: фашисты?
Из-за кустов ольшаника появился Пруидзе. Он торопливо подошел к командиру, опустился на траву, заговорил сбивчиво, горячо:
- Роща совсем маленький… Там хутор… В саду - груш, яблок… Настоящий Кавказ, товарищ командир!.. И фашистов там нет. По дороге идут, а там нет…
- Так и знал, - облегченно выдохнул лейтенант.
Пруидзе не понял, к чему относилось это - "так и знал", - подсел ближе к лейтенанту и, как всегда, запальчиво стал объяснять, как пройти к хутору.
- Главное - к хутору, а там пристроитесь, - убежденно заключил он.
- Кто пристроится? - не понял Донцов.
- Как кто? Известно, командир.
- Я командира не брошу!
- А разве я бросать собираюсь? - широко раскрыл глаза Пруидзе. - Совсем у тебя дурной голова, Степан! Лечить командира надо! А где лечить? На хуторе!
Со стороны гор донеслись артиллерийские выстрелы. Все притихли. Огонь нарастал, усиливался. Выстрелы сливались с разрывами: били, как видно, на близкое расстояние.
Трудно было сказать, кто там "бил". Может, свои, уходя в горы, отбивались из последних сил? А может, стремясь оседлать тропу, что вела на перевал, наступали фашисты?
- Товарищ Пруидзе, вы осмотрели хутор? - нарушил тишину лейтенант.
Вано вскочил на ноги:
- В дома не заходил, людей не видел. Но фашистов там нет. Это точно, товарищ командир. Ни одного шакала фашистского нет.
- Откуда знаешь, если в дома не заходил? - подхватил Степан.
- Молчи, пожалуйста! Говорю, молчи! - отмахнулся от него Пруидзе. - Надо быстро! Понимаешь? - и, взяв раненого на спину, понес его к опушке рощи.
9
Остановились на краю хутора в садочке. Степан тотчас поспешил во двор - разузнать что и как - обстановка быстро менялась, и, кто знает, не заявились ли фрицы?
На него с лаем набросилась большая серая собака. Отбиваясь, солдат попятился к сараю. Уперся спиною в дверь, да так, что она отворилась, и Донцов застыл на месте - перед ним с лопатой в руках стояла девушка. Белая кофточка, полные загорелые руки. На лице испуг. Видно, услышала лай собаки и поторопилась вылезть из ямы, которую зачем-то копала здесь, в сарае.
- Доброе утро, - совсем некстати буркнул солдат.
Девушка растерянно ответила, дивясь: с виду вроде военный, но почему-то без шапки и ремня. Босой…
- Не пугайтесь, гражданочка, - улыбнулся Донцов и попытался пригладить растрепанные, давно не видевшие ножниц, волосы.
Он уже успел осмотреть тесный сарай. В углу, на подставках, чтоб не прели полозья, - сани-розвальни. На санях нечто вроде постели: рядно, подушка. У дверей - скомканное белье, цветные девичьи платья, пальто с рыжим лисьим воротником. Понял: прячет вещи от гитлеровцев.
- Что ж это вы сами копаете? - как можно ласковее спросил Степан. - Аль мужиков нет?
Дивчина взглянула на его большие, запыленные, в ссадинах ноги, на вьющийся, как у многих казаков, чуб, ответила чуть смелее:
- Есть, конечно… С дедом проживаем.
И вдруг сама спросила:
- А вы из какой станицы?
Донцов чуть было не назвал первую пришедшую на память, но спохватился:
- Тут, недалечко…
- Та я чую. По говору чую - казак. А як же вас звать?
- Степаном. По фамилии Донцов.
- Донцовых тут богато. Вы, часом, не родня Кузьмы Донцова? В Бережной проживает.
Никакого Кузьмы солдат не знал, но виду не подал. Спросил, закрепляя знакомство:
- А как же вас величать будем?
- Та на шо величать, - повеселела дивчина. - Як батько с матерью назвали, так и вы называйте.
- А як же воны назвалы?
- Просто… Наталкою.
- Хорошо, - улыбнулся Степан. И, согнав улыбку с лица, добавил: - Тут, Наташа, в садочке раненый… В бою… Можно его сюда?..
Девушка бросила лопату в сторону:
- Шо ж вы мовчалы. Несить! Тут холодок, гарно, - и поспешила к выходу. - Минуточку, Серка на цепь возьму.
Когда Донцов вернулся в сад, Пруидзе встретил его сердито:
- На шашлык попал, что ли? Целый час ждем!
- Кому что, а тебе шашлык.
- Не нужен мне твой шашлык. Время нужно! Понимаешь, время!
- Тихо, не шуми. Не все сразу делается, - заговорил успокаивающе Степан. - Ну-ка, помоги!..
Они бережно подняли и понесли раненого в сарай. Наталка уже ждала их со взбитой подушкой в руках.
- Вот сюда, на дедову постель, - показала на розвальни и опять куда-то выбежала.
- Видели, товарищ командир? - проводил ее глазами Пруидзе. - Апельсин настоящий!
Командир не отозвался.
Наталка вскоре вернулась, поставила на землю кувшин молока, положила на край постели большую пшеничную паляницу. Кувшин был теплый, с запекшейся розовой пенкой в горлышке, только что из печи.
- Вот это я понимаю, - оживился Донцов. - Ну и хозяюшка! Сразу видать - казачка!
Пруидзе лишь с благодарностью взглянул на Наталку.
- Кушайте, кушайте, - настаивала она. - Мало будет, еще принесу.
Солдаты пили из одной кружки по очереди.
Раненому девушка подала стакан и, осторожно присев на край саней, внимательно стала разглядывать его.
Бледный, худой. Над темными печальными глазами - черные изломанные брови, которые почти сходятся у переносицы. Он кажется строгим, даже суровым, и в то же время очень молодым.
- Значит, так и проживаете с дедом? - спросил Донцов, возвращая пустой кувшин.
- Так и проживаем… Да вот что-то его нет, - погрустнела дивчина. - Вчера ушел и нет.
- А батько с матерью, сестры, братья?..
- Никого бильш нэма, - голос девушки дрогнул. Справившись с волнением, она начала рассказывать.
Отца, колхозного бригадира, мобилизовали двадцать второго июня, в первый же день войны. Спустя месяц умерла мать. Единственный брат, Петро, уехал на учебу в Крым, и, где он теперь, - неизвестно. А со вчерашнего дня и дед пропал.
- Что с ним сталось?
- Придет. Кому он, старый, нужен! - попытался успокоить ее Донцов.
Девушка с сомнением повела плечами: вдруг фашисты схватили?
Головеня молчал, прислушиваясь к разговору. Может, от выпитого молока, а может, от спокойной обстановки ему стало легче.
Наталка повернулась к лейтенанту:
- А вы тоже из наших мест?
- Нет, я из Белоруссии.
- Может, из Минска?
- Немного не угадали: из Минской области. А что?
- Батько оттуда письмо прислал… Одно всего и прислал, - она замолчала, опустив голову.
- Напишет еще, - сказал раненый и заговорил о бескрайних белорусских лесах, о партизанах, о том, что и отец ее может быть среди них, а письма оттуда не ходят.
Донцов поднялся, вытер ладонью рот:
- Спасибо за угощение! Поели, пора и за работу, - и, взяв лопату, полез в яму.
Вано принялся помогать ему. Наталка принесла сноп околота. Солдаты выложили дно и стены ямы досками, покрыли ровным слоем соломы. Вскоре все вещи были надежно спрятаны. Донцов потоптался на том месте, где только что была яма, посыпал свежую землю мякиной и, подмигнув, заключил:
- Сам Гитлер не найдет!
Поговорив с командиром, солдаты куда-то ушли. Раненый повернулся к девушке, стал расспрашивать о воинских частях: может, видела, куда двигались? А может, партизаны есть поблизости?
Девушка качала головой:
- Кто ж его знает. Прошли многие…
- А что люди говорят?
- У нас тут одни бабы. Известно, плачут, - и, помолчав, спросила: - Правда, будто немцы Москву взяли?
- Москву? - черные глаза лейтенанта сузились. - Врут!
- Говорят, радио передавало…
- Ложь, Москвы им не взять!
- А почему наши отступают?
Спросила, да сразу и пожалела: надломленные брови лейтенанта еще более надвинулись на глаза. Лицо посуровело.
"Главный вопрос, - думал Головеня. - Его задавали везде и всюду. Что же можно сказать этой доброй девушке? Как убедить ее не терять веры в Красную Армию?"
Попытался сесть, скривил губы от боли…
- Не волнуйтесь! - забеспокоилась Наталка. - Зараз перевязку сделаю. Всэ будэ добрэ.
Она вышла из сарая и тут же вернулась с пузырьком йода в руках. Опустилась на колени, начала снимать окровавленную тряпку с ноги лейтенанта.
Кровь запеклась. Тряпка присохла к ране. Было больно, но он не подавал вида, следил за ее бойкими пальцами, терпел.
- Ось и всэ! - поднялась Наталка. - Еще когда-нибудь вспомните, как я вас лечила.
- Доктор вы мой дорогой, - с благодарностью улыбнулся раненый. Хотел еще что-то сказать, но расчувствовался, не нашел слов и только добавил: - Сестрички у меня… Одну, как и вас, Наташей звать.
Во дворе послышались шаги, и в сарай вошел сияющий Донцов. Лихо притопнув, выставил вперед ногу. Он был обут в большие сыромятные постолы.
- Ну, как, а? - улыбнулся солдат.
- Где раздобыл? - сдерживая улыбку, спросил Головеня (уж очень смешно выглядел Донцов в этой обуви!).
- Подарочек, товарищ лейтенант.
- Гм…
- Нежданно-негаданно! - весело продолжал Степан. - Иду, значит, по улице, а бабка из ворот высунулась, подзывает. Миленький, говорит, погоди! Бачу, говорит, набил ты свои солдатские ноженьки… Старая, а видать, понятливая… Смотрю - тащит: носи на здоровье! Меньшой, говорит, себе на жнитво сшил… не пришлось… Там и обулся. Эх, товарищ лейтенант, вот это обувь!
Донцов притопнул и от удовольствия пропел:
Постолы вы постолы,
Не велики, не малы.
Шиты на ногу, как раз -
Пол-аршина про запас!
- Да это ж бабка Матрена, - догадалась Наталка.
- Не могу знать. Подарила, а фамилии не назвала.
- Там, на выгоне, живет… Новые ворота.
- Именно так. Новые.
- Тогда она, Гавриловна. - Помолчав, с грустью добавила: - Совсем одна осталась. Двух сынов убили, третьего проводила - тоже не слышно.
Дверь отворилась. Вошел Пруидзе.