10
Весь день Головеня и его друзья провели в Выселках.
Думали, обсуждали: куда двигаться, как обойти фашистов? Враги и слева и справа устремляются к горам, как видно, собираясь с ходу овладеть ими. Здесь, на хуторе, их пока нет, но ведь появятся. Наверняка прочешут сады, рощу и этот массив конопли, поднявшейся в рост человека.
К ночи небо заволокло тучами, запахло дождем.
- В непогоду - оно сподручнее, - сказал Донцов.
Пруидзе перекинул через плечо связанные ремни, подошел к лейтенанту.
- Прошу.
Став ногою в петлю, будто в стремя, Головеня обхватил солдата за шею: так совсем удобно. Да и солдату легче.
Согнувшись, Пруидзе быстро скрылся со своей ношей в конопле. Донцов поспешил за ними. Наталка, проводив их взглядом, вернулась в дом - молчаливая, угрюмая. Прошла на кухню, в горницу. Представила, как она будет здесь одна. На глаза навернулись слезы. Схватилась за голову: что же делать? Может, пока не поздно, уйти вслед за бойцами? С ними бы хорошо. Да и раненому в пути хоть немного поможет. Ведь надо пройти не километр, не два…
От мысли, что она больше никогда не увидит простых, добрых людей, стало грустно.
Тревожила и своя боль, своя нелегкая судьба: осталась одна-одинешенька на всем белом свете. Надо было идти, искать деда, а куда идти? Где он теперь? Может, и в живых нет…
Сидеть, ничего не делая, невмоготу.
Подхватила подойник: пора корову доить. Подошла к сараю, остановилась и минуты две вслушивалась: тишина вокруг, будто и войны нет. Но это только кажется. Здесь она, война, притаилась… Темно в хатах. Пора зажигать огни, а люди не решаются…
- Лыся, Лыся, - поднесла к коровьим губам кусочек хлеба. - Да стой ты, Лысуха!
Теплыми струйками зацвиркало молоко. Стоит, пожевывает Лысуха. Молока, как никогда, много. Только присела, а уже почти полный подойник.
Когда вышла из сарая, вновь подумала о соседях: где они? Кажется, что в хуторе ни одной живой души не осталось; в самом деле, ни шороха, ни звука… Стало страшно. Ступила на крыльцо и вздрогнула, услышав скрип калитки. Кто это?.. Перед ней солдат: в одной руке мешок, другая беспомощно повисла; из прорехи на рукаве выглядывает бинт. Поняла - раненый.
- Может, молоко есть? - тихо спросил незнакомец.
- Только подоила. Парное.
- Давай, - отозвался солдат, опуская мешок на ступеньку. - Парное так парное.
Наталка вынесла кружку, ломоть хлеба:
- Пейте на здоровьечко.
Солдат выпил кружку, зачерпнул вторую.
- Как же вы один… с такой рукой… - посочувствовала девушка.
Он будто не слышал. Зачерпнул еще одну кружку, заговорил отдуваясь:
- На перевал надо… Объясни, как лучше.
- На перевал? - оживилась Наталка. - А ось так, прямо! Бачитэ тополь под окном? Ну, вот, мимо той хаты… Дальше конопля, потом речка… мелкая, в любом месте по колена…
Ей стало жалко солдата и, желая хоть чем-нибудь помочь ему, добавила:
- Только сейчас трое туда ушли… Один, как и вы, раненый. Вы хоть в руку, а у него нога прострелена. Может, нагоните?
Солдат поставил кружку на завалинку, посмотрел на оставшийся ломоть хлеба:
- Маловато в такую дорогу. Тащи паляницу, давай, что там у тебя…
- Может, масла?..
- Неси!
Она быстро вернулась с маслом и хлебом. Солдат завязал мешок, отставил в сторону и вдруг, шагнув к девушке, грубо обхватил ее за талию.
- Ишь ты, какая кругленькая.
- Пустите, у вас же рука ранена!
- Фашистам себя бережешь?
Рванулась, готовая закричать, позвать на помощь. Но кого позовешь? Вокруг ни души.
- Вы же свой, советский!.. Пустите.
Он зажал ей рот ладонью, потянул с крыльца вниз, на разбросанное сено.
Отчаяние охватило девушку.
- Серко! Серко!.. - задыхаясь, закричала она.
Из-под повети, гремя цепью, выскочил пес и с яростью набросился на чужого. Солдат замахал руками, отбиваясь, попятился к калитке. Наталка метнулась в дом и в ту же секунду услышала выстрел. Испуганно взвизгнул Серко. Забилась в угол, притихла: сейчас придет!
Но солдат исчез.
Ночью так и не уснула, думала: чего ж от врагов ждать, если свои такое вытворяют… А может, это был фашист? И опять во всех деталях припомнился рассказ деда о том, как поймали немца, переодетого в красноармейскую форму, а в мешке у него был яд для отравления колодцев.
"Что же делать?" - спрашивала себя Наталка и не могла найти ответа. Если бы знала, где находятся партизаны, все бросила, сейчас бы ушла к ним! Но где они, партизаны? Куда идти?..
Восемнадцать лет прожила Наталка на свете. Кончила десять классов, собиралась учиться дальше. Легко давался немецкий. Директор школы советовал поступать в институт иностранных языков. Но в те самые дни, когда надо было решать, куда идти учиться, заболела мать. Более месяца Наталка не отходила от нее. А вскоре началась война.
Сперва думалось: война быстро закончится. Но она разгоралась, охватывала все новые города и села и вот дошла до Кубани… И деда нет…
Наталка ткнулась лицом в подушку и разрыдалась.
11
Подменяя друг друга, Донцов и Пруидзе уже много часов несли командира. К ночи совсем измотались и остановились возле огородов какой-то станицы. Прилегли в росистой траве.
Говорить не хотелось, думалось о том, как скорее пройти в горы. В станицу лучше бы не заходить. Обогнуть стороной, а там через речку в лесок, за которым уже предгорье… Но как не зайдешь, если в запасе ни куска хлеба, если голод валит с ног.
Взять продукты у Наташи они не решились. Пожалели девушку: может, ей придется еще труднее, только тем и жить будет, что удастся от фашистов спрятать.
Чудесная девушка эта Наташа! Приветливая, ласковая. Русые косы падают на грудь. А глаза голубые, чистые. И нет в них ни лукавства, ни лжи, такие глаза разве что у ребенка бывают.
Каждый из них хотел бы помочь ей, а как? Изломают, затопчут враги, как придорожную былинку. Да разве ее одну? Сколько жизней унесла война! А сколько еще унесет?..
Станица совсем близко: стоит перелезть через плетень, пройти по огороду, и вот она, крайняя мазанка. Там, небось, и вареная кукуруза с солью найдется, и молоко, и сыр.
"Рискнуть, а?" - подумал Донцов. Как бы угадав его мысли, Пруидзе сказал:
- Ходыть туда-сюда - солнце встанет. А нам темно надо. Нельзя ходыть.
- А если надо?
- Хо, надо! Жизнь надоел? Помирать хочешь?
- Не пойму я тебя, Вано, - пожал плечами Степан. - Вчера говорил: без бурдюка и жареного барана в горы не ходи, а теперь с пустыми руками зовешь?
- Говорил, говорил… Мало что говорил!.. Как думаешь, в горы колхозный скот пошел?
- Ну, пошел. А нам что от этого?
- Как - что? Чудак ты, Степан!..
- Не понимаю, - уставился на него Донцов. - Вот ты зубы скалишь, а я не понимаю.
- Какой черт из тебя солдат! - выругался Вано. - Неужели баранья твоя башка не понимает? Где скот - там и шашлык!
- Ах, вон что. Нет, уж извини. Мало того, что немцы грабят, так еще и мы начнем колхозников обдирать? Да для этого, скажу тебе, не баранью, ослиную голову надо иметь. Вдумайся, что говоришь-то.
- Глупый. Совсем глупый! - ударяя себя ладонями по бедрам, горячился Вано. - Гостями на кош придем!.. Кавказ понимать надо!
Донцов с сомнением покачал головою:
- Нет, лучше здесь продуктами запастись.
- А у тебя здесь что - склад пэфээс? - с ехидцей заметил Вано.
- Хрен у меня здесь!
- Значит, чужое брать? Грабить? - напирал Пруидзе. - Думать надо!
- Сравнил змею с веревкой. Там, в горах, то, что удалось спасти от немцев. А тут совсем другое… Тут, чем врагу отдавать, так лучше своим… Да, как ты не понимаешь?
Головеня не вмешивался в их спор. Он сердцем рвался в горы, хотя отлично понимал, что там будет не легче. Перевалить через хребет - не польку-бабочку сплясать. Отсюда до Сухуми - а они пойдут именно так - более двухсот километров. Покрыть это расстояние можно бы за две недели. Но при условии, когда все путники здоровы. А ведь его, Головеню, надо нести…
Отвлек лейтенанта от размышлений Пруидзе, сказав, что в станице могут быть немцы.
- Впрочем, черт их знает! - тут же усомнился он.
- Чего гадать-то, - поднялся Донцов. - Сейчас пойду и все выясню.
- А почему ты? Я, по-твоему, не солдат, трус, что ли, какой?..
- Не трус, а повар.
- А ты - писарь! - вскипел Вано.
- Понимать надо, что к чему. Ты же сам рассказывал, как в ресторане работал…
- Работал. Но ведь повар - это кулинар, понимаешь, кулинар, а не бумажная крыса!
- Не отказываюсь: был писарем, - согласился Донцов. - Но я и в разведке служил.
- Друзья, - прервал их перебранку лейтенант. - На Кавказе говорят: "Пастухи спорят - волк выигрывает". Ну, чего вы не поделили?.. Можете идти оба.
Вано тотчас подсел к командиру, замахал на Донцова рукой:
- Ладно, иди, Степанка. Только автомат захвати. Будь осторожным, не подставляй голову под пули.
Он дотронулся до руки командира и ужаснулся: "Совсем, как лед… Кушать надо. Много кушать надо… Ах, вина нет!"
Донцов вернулся минут через сорок - сияющий, довольный:
- Обстановка - лучше не надо, - доложил он. - Оккупантов нет, ужин заказан, а кое-что найдется и про запас.
- Черт! - весело выругался Вано.
Вскоре все трое вошли в крайнюю мазанку.
- Принимай гостей, хозяюшка, - как старый знакомый, заговорил Донцов.
- Сидайте, сидайте, - из кухни вышла казачка, и Донцов глаза вытаращил: гляди ты, успела переодеться!
На хозяйке уже не простое ситцевое платье, а шелковое, с яркими васильками; оно плотно обтягивало ее высокую, ладную фигуру.
- Очень даже красиво, - похвалил Степан.
Хозяйка играла перед ним своей дородностью и так искренне улыбалась, что казалось, давно ожидала его и вот, наконец, дождалась. Выскочив в сени, она тут же вернулась, завертелась перед Донцовым: влюбленная и только!
А увидев бледное лицо лейтенанта, его забинтованную ногу, всплеснула руками:
- Господи!..
- Наш командир, хозяюшка, - пояснил Донцов.
- Он же не дышит.
- Не беспокойтесь, - отозвался Головеня. - Солдат живуч.
Вынув из кармана обрывки простыни, что дала Наталка, Вано принялся перебинтовывать рану командира. Хозяйка ушла на кухню, сказала - собрать поесть.
Донцов отправился помогать казачке: принес воды из колодца, разжег плиту.
Из кухни послышалось хихиканье, потом голоса:
- Где твой муж, Мария?
- Далеко, голубок. Отсюда не видать.
- На фронте?
- Не… - вздохнула хозяйка.
- А где же? - не отступал солдат.
- Долгая песня, голубок!..
- А все-таки?
- Как тебе сказать… Спервоначалу в тюрьме сидел. А вышел - на работу устроился. Писал - приеду, да так и не приехал.
- Вернется, - прогудел бас Донцова.
- Не… Сразу не вернулся, теперь не жди.
- Почему?
- Другая баба попутала.
Хозяйка вздохнула и погрустневшим голосом продолжала:
- Четыре годка вместе прожили. Налюбоваться друг на друга не могли. Он кладовщиком был, я в поле работала. Добре жили… Еще говорила: ох, Санька, не лезь в начальство! Будто душа чуяла. Так и вышло. Пришла ревизия, а у него недостача. Украл, говорят. В суд повели. А какой он вор? Разве что с пьянства? А так, чтобы нарочно, что вы!.. У него во всем роду воров не было! А с пьянства - это могло. Ведь он, пьяный человек, неразумный…
- И большая недостача?
- Та сколько там мешков пшеницы взяв, так разве ж колхоз от того обеднел? Через то, значит, мужика с бабой разлучать?
- А сама как думаешь?
- А мне что думать, - переменила тон хозяйка. - Нехай кобыла думает, у нее голова большая! И хватит допросы чинить…
Раскрасневшаяся Мария поставила на стол большую черную сковороду с жареной картошкой. Принесла откуда-то со двора миску малосольных огурцов, приятно пахнущих укропом.
- Ешьте, пожалуйста.
- Закусочка первый сорт, - оценил Донцов. - Может, и это, кх, кх, найдется? - и он щелкнул себя по горлу.
- Не, нэма, - развела руками хозяйка. - Раньше було, а зараз нема.
Пруидзе, вооружившись ножом, начал кроить белую буханку. Ломти у него получались ровные, тонкие, как в первоклассном ресторане. Вдруг он насторожился, замер с ножом и хлебом в руках: с улицы донесся шум мотора. Донцов метнулся в сени, но вскоре вернулся, подхватил Головеню, поволок его из хаты.
- Фашисты! - бросил он на ходу.
- Та шо ж тут такого? - послышался голос хозяйки. - Ну, в плен сдадитесь, чи шо… Може, и война скоро кончится.
Степан понес раненого в конец двора, к огороду, где росли подсолнухи, Вано с автоматом в руках поспешил следом. Солдаты готовы были скрыться в огороде, но там неожиданно взревел мотор, заскрежетали гусеницы. Пришлось вернуться. Донцов вспомнил, что хозяйка выходила за огурцами во двор, огляделся и увидел чуть приподнятую крышку погреба.
Едва Пруидзе, опустившись последним, прикрыл за собой крышку, как во двор, ломая изгородь, въехал тяжелый танк.
Откуда-то издалека донеслись артиллерийские выстрелы. Сбоку простучал пулемет.
- Ну, друзья, - сказал лейтенант, - будем держаться. Оружие исправно, есть патроны, пара гранат… А главное - мы в дзоте! - Шепот его звучал ободряюще. Но про себя командир подумал: "Готовая могила".
12
Квако бойко шагал по дороге, поспешал в свое "завтра", а в памяти почему-то всплывали события прошлого.
В тридцать девятом пограничники задержали отца - он пытался бежать в Персию. Отделался дешево, судить не стали, отпустили: Арнольд Квако был снабженцем, в пограничные села выезжал по службе. Ну, заблудился, с кем не бывает.
Однако после этого все пошло кувырком. Отец лишился места, стал пить, потерял надежду на возвращение старых порядков. Но лютую свою ненависть к Советской власти он сумел передать и сыну, Андрею.
Незадолго до войны, прослужив два года в одной из частей одесского гарнизона, Андрей Квако демобилизовался. Оставшись в Одессе, поступил на работу в портовую контору. В том же году, получив отпуск, более двух недель провел в Сухуми. Почти каждый вечер, проходя мимо отцовского дома, Квако в бессилии сжимал кулаки: отца уже не было в живых, а сам он здесь совсем чужой.
С темной душой вернулся в Одессу. И тут - война…
Квако сам явился в немецкую комендатуру, сам вызвался помогать оккупантам. И многое сумел сделать для немцев. А фашисты что-то не очень щедро расплачиваются за его услуги…
Как медленно продвигаются они к Сухуми! Второй год воюют, а город не взят. Теперь все потянулись к Волге. Жди, когда придут в Закавказье!.. Конечно, Волга - это хорошо. Оттуда - на Москву, на Астрахань… И все же часть войск надо бы в горы… Тут под боком жемчужина Абхазии - Сухуми! Если бы его, Квако, воля, он давно овладел бы этим прекрасным городом. Немцы упускают выгодный момент. Знают же, что сейчас все перевалы открыты! Группы большевиков, ушедших в горы, конечно, не остановят их… Чего же медлить?
Квако так увлекся своими думами, что споткнулся и чуть не упал. Разглядев большой полосатый арбуз, пнул его ногою и выругался.
- Кто там? - послышался голос из полутьмы.
Андрей пригнулся и различил фигуру человека, а рядом - шалаш. Ну, конечно же, бахча: сколько арбузов под ногами!
- Свои, - отозвался он.
- Чую, что свои. А то, говорят, нехристы уже в станице. Будь они прокляты, - хрипел старик, приближаясь. - Грабят, убивают. Все живое под корень сводят.
Квако нащупал в кармане пистолет, сжал в руке.
- Ты один?
- Один, товарышок… Приказу не было, вот и жду. Як, думаю, без приказу такое добро бросать? Да и наши, красные, скоро вернутся…
- Коммунист? - подступил вплотную солдат.
- Та ты шо, з глузду съихав? - удивился старик. - Семьдесят третий год живу на свете… Якый з мэнэ коммунист? Непартийный я большевик.
- Н-нда-а… Своих, значит, ждешь?
- Жду, товарышок… Душою чую - вернутся они… В гражданскую тоже так було: и Дон и Кубань враги захватили, а люди всэ одно духом не падали… Та хто ж ему, ворогу, рад? Шо вин жизнь тоби хорошу даст? Фашист, он сам по себе, хыщнык, всэ крови шукае. Та шо ж мы стоим, можэ исты хочешь?
Квако ткнул стволом пистолета старику в грудь и выстрелил. Тот грузно рухнул на землю и только слабо прохрипел.
- Жди, придут твои красные.
Перешагнув через труп, Квако пошел к горам.
В станицу не стал заходить: зачем? В мешке у него полно всякой снеди, во фляжке - спирт. Шел почти всю ночь: всего и поспал часа три в стоге сена. Ничего, отоспится… Утром остановился у речки: странно - вокруг никого. Столько солдат шло, а теперь хоть бы одна душа. Да есть ли в этой глуши вообще люди?
Когда выбрался на тропу, уже смеркалось.
По обочинам вставали дубы, клены, кустился орешник. Сторожко вслушиваясь, Квако разглядывал темнеющие кусты. Пробовал подать голос - никто не откликнулся. Жалел, что ушел один: лучше бы подождать, найти спутника.
В горах быстро темнело, и он, облюбовав камень, что лежал у тропы, сел, прислонился к нему спиной. Услышав шорох в траве, вскочил. Змея? Да нет же, откуда? Ночью змеи спят… Нервы это… Глотнул спирта из фляги, завернулся с головой в плащ-палатку: так безопаснее! Под плащ-палаткой душно, глаза слипаются, тем лучше, скорее бы уснуть. Но едва свел веки, как увидел собаку. Большая, серая, она хватает его за рубаху, тянется к горлу. Квако двигает руками, пытается крикнуть и… просыпается. Что с ним, куда он попал? Ах, да - горы!.. Ощупывает карманы: пистолет… где пистолет? И, найдя за пазухой, облегченно вздыхает: "Слава богу!"