Они надолго умолкли. Колотилин не знал, как вернуть разговору задушевность, что ли, а Светлана угрюмо сутулилась, уставясь в пол. Девочка она, конечно, неплохая, и все эти школьные любови и курения - блажь, под напускным угадывается иное, настоящее. Настоящая она уже хотя бы потому, что в свои семнадцать лет оказалась не где-нибудь, а на передовой, глаза в глаза с гитлерами. Не каждая нашпигованная патриотическими лозунгами девица выберет такую себе судьбу: ротный санинструктор. Это вам не мед. Интересно, какою она была в школе? Косички-бантики? И не так ведь давно играла в куклы…
Он подумал об этом и опять заговорил о своем детстве - как с пацанами улепетывали из детдома на рыбалку, как играли в лапту и городки, как озоровали: ночью пробирались к девочкам и сонных мазали их зубным порошком. Показалось, что Светлана стала не такой угрюмой и напружиненной, обмякла немножко. Ну и ладненько! Ему хорошо быть с ней, говорить о всякой всячине и смотреть в синие глаза, которым не скоро тускнеть!
Он выпил еще воды, еще о чем-то сказал. Сколько бы просидел - аллах ведает. Спасибо, пришли бойцы Воронкова приводить ее землянку в порядок. Он откланялся - и на НП…
И вот сейчас Колотилин вдруг почувствовал какую-то в себе перемену. Вспомнив о разговоре со Светой в ее землянке, зримо представив облик женщины, он будто иными глазами оценил ее. Женщина, конечно, - не девочка, коль был роман, коль курит, коль мужичья не побоялась, сунулась в самую их гущу. Ну и что из этого следует? Да ничего, ответил себе Колотилин, в общем-то ничего. В общем? А в частности?
Частности - понятие растяжимое, смотря с какого боку к ним подъехать. Но отчего же в нем что-то сместилось, что-то изменилось в оценке Светланы? По какой видимой причине? По невидимой? Оттого, возможно, что припомнил, как женщины его любили? Да, он привык, чтоб его любили. Женщины и начальство? Юмор идиотский, начальство пусть уважает, этого хватит. А вот женщины пусть все-таки любят. Привык, привык. И как он сразу не воспринял отстраненности, холодности, настороженности Светланы? Как мальчишка не заметил. Задним числом заметил. А так к нему прекрасный пол не относился никогда.
Колотилин лежал на кровати полураздетый. Было жарко, неудобно, он переворачивался с боку на бок, с живота на спину. Не было печали, черти накачали. Принесло эту девчонку. Взять себя в руки, независимо пройти мимо, плюнуть и растереть? Не лезть же к ней! Полезешь, а тебе скажут: "За мной, мальчик, не гонись". К этому капитан Колотилин не готов. Не устраивают капитана Колотилина подобные слова. А если она произнесет другое? То, что ему нужно? С чего ты это решил? Исходя из прошлого опыта?
Надо бы уснуть, скоро с Хайруллиным на проверку траншейной службы. Но не спится, крутишься, как на раскаленной сковороде. Поджаривают тебя, что ли? За твои прежние грехи? Хочешь новый добавить? Чтоб не зря поджаривали? Ничего я не хочу, подумал Колотилин, а если и хочу, то одного - чтоб отцепилась эта напасть, и пускай Светлана сама по себе, я сам по себе. И правильно! Отстань от нее, даже в мыслях не смей загадывать что-нибудь такое-этакое. Ты же в ее землянке вел себя смирно, спокойно, как брат, и тебе было хорошо. А сейчас нехорошо?
Он вполголоса выругался и вполголоса, дабы не разбудить Хайруллина, велел телефонисту обзвонить ротных. Первым на проводе оказался лейтенант Воронков: тихо, в порядке. То же доложили и остальные ротные. Комбат сумрачно выслушивал их, ронял, как в бездонный колодец:
- Лично проверяй часовых. Учти: буду на твоем участке.
Ротные отвечали: понятно, мол. Не попрощавшись, Колотилин клал трубку. Позвонили и ему - командир полка спрашивал о том, о чем комбат только что спрашивал своих ротных. Доложил подполковнику: тихо, в порядке. Ему сказали:
- Сам проверь подразделения. Потом позвонишь мне…
- Понятно!
Тот же разговор, только этажом выше.
Чтобы окончательно отвлечься от мыслей о воронковской санинструкторше, решил, не откладывая, отправиться на проверку. Потормошил Хайруллина за плечо, ординарец вскочил, как и не спал.
Одевшись, захватили автоматы, - и в ход сообщения: комбат, сзади ординарец. Колотилин вышагивал твердо, размашисто, стиснув зубы и катая желваки, как будто хотел что-то кому-то доказать. Не разумея, почему командир батальона так спешит, Хайруллин не отставал ни на шаг. Его обязанность такая - находиться при комбате, спешит ли капитан или медлит. Его обязанность - быть под рукой. И его обязанность: в траншее, если что, прикрыть командира своим телом. Поэтому в двух-трех шагах от капитана, не дальше. Но и не ближе: дистанцию между комбатом и его ординарцем положено соблюдать.
Капитан Колотилин покачивал широченными плечами - то левое вперед, то правое, - словно раздвигал стенки узковатой для него траншеи. Не останавливался, не оборачивался. И все ему чудилось, что идет не туда, куда нужно. Как не туда? В стрелковые ячейки, на пулеметные площадки, на ротные КП - куда ж еще? Как и всем, ему осточертела оборона с размеренной, нудной и отнюдь не легкой службой. Разумеется, опасностей меньше, чем в наступлении, но бесконечные хождения по оборонительным позициям однообразны до одури. А наступления он не остерегается, хотя бы потому, что железо - это можно и повторить - его не берет. И никогда не возьмет!
Он ощутил жажду - глотка аж склеилась. Промочить? И отнюдь не водой? Да, хлебнуть шнапсика, и сумбур в душе, поднятый появлением Светланы, уляжется. Все успокоится, все утрясется. Шнапсик согреет, отвлечет, развеселит, испытанное средство!
Загоняв ординарца, накоротке побеседовав со встретившимися в траншее людьми, Колотилин обошел участок батальонной обороны и со своего КП позвонил командиру полка. Получив "добро" на отдых до утра, приказал подать заветную суконную флягу. Показалось: ординарец проделал это без рвения. Колотилин спросил:
- Чем недоволен, Галимзян?
- Всем доволен, товарищ капитан…
- Врешь, друг. Опасаешься, что переберу? Да?
- Если честно… опасаюсь, товарищ капитан! - выпалил вдруг Хайруллин.
- Ерунда. Лучше выпей-ка со мной.
- Товарищ капитан, вы же знаете…
- Коран не велит? Ну, черт с тобой… Давай флягу!
Он налил не привычные три четверти, а целую кружку. Хайруллин не выдержал:
- Вы бы хоть закусили! Я мигом колбаски, хлеба…
- Ша, Галимзян! Помидориной закушу. У тебя остались помидоры? Гони сюда!
В голове затуманилось, зашумело. Ничего, это пройдет, а мир предстанет чуть иначе, чем он есть на самом деле. Разве сие плохо? Вообще-то он, Серега Колотилин, гостеприимен, позволяет себе угостить подчиненных, даже ординарцу предложит, но д о х о д и т ь предпочитает в одиночку, чтобы никто не мешал думать и чувствовать.
Ну и будем думать и чувствовать. Что - это никого не касается. Мы же не чурбаки какие-нибудь. По-видимому, моя суровость, замкнутость еще не весь характер. Кто меня поймет, если я сам не всегда себя понимаю. Может быть, с годами, повзрослев, поумнев, пойму. Это, наверно, будет после войны. Пока же война катится по своей накатанной колее, и я качусь по своей военной колее. И не притормозить!
А любить меня должны. Я же их люблю. Правда, женщины любят меня совсем по-иному, нежели я их. Да бог с ним, кто кого любит. Главное - чтоб любили Сережу Колотилина, без женской ласки он зачахнет. Засохнет на корню.
Колотилин сквозь зубы рассмеялся, как всхлипнул, в тут же скрипнул зубами. Уснуть бы! Собой располагает до утра. Только звонок комдива сможет его поднять. И он сумеет ответить, язык не заплетется - такого сроду не было. Батя и не догадается, что боевой комбат-3 п р о п у с т и л. Он и вторую кружку пропустит, и будет как штык. Твердый, несгибаемый. И такого не любить?
Могучее, необоримое, необузданное стало подниматься в нем, и, чтобы заглушить, сбить его, Колотилин ахнул вторую кружку. В углу тревожно завозился ординарец. Не беспокойся, Галимзян. В виски ударило, жар будто потек по жилам. Но, вместо того чтобы свалить его, спеленать сном, выпитое еще больше разожгло необоримое, необузданное, требовавшее выхода. Хмелея, Колотилин понял: это все одно что бензином тушить пожар. Он вдруг совершенно явственно увидел, как в прибрежной прозрачной воде купается Светлана, как она выходит из реки на песчаную отмель, и капельки стекают с нее, нагой.
Он поспешно оделся, схватил автомат. Хайруллин тоже с поспешностью встал, одернул гимнастерку, потянулся к своему автомату:
- Снова на проверку, товарищ капитан?
- Снова. Но ты спи. Схожу без тебя.
- Как… без меня?
- Так! Приказываю: спать!
- Ну, товарищ капитан…
- Слушай мой приказ: спи! Я скоро вернусь…
Выйдя в ход сообщения, он даже обернулся: не идет ли вслед преданный Хайруллин? Нет, преданный Хайруллин еще и дисциплинированный Хайруллин: следом не пошел. Не ординарец - золото. С ним не пропадешь. Да ни с кем не пропадет Сережа Колотилин, можно и попроще - Серега. А можно и ласково: Сереженька.
Посвечивая себе фонариком, Колотилин шел небыстро, но не останавливаясь. Сердце билось ровно, а в голове кровь гудела: тук-тук, так-так. Было безлунно и звездно. Подойдя к землянке санинструкторши, он постоял немного и плечом толкнул дверь, она поддалась.
Перед выходом в траншею с проверкой лейтенанту Воронкову удалось маленько вздремнуть. И, как случалось с ним, приснилось то, что было некогда наяву. А было: он гулял в зимнем лесу, мокрый снег шмякался с веток. Сзади него с еловой лапы плюхнул тяжелый ком, и тут же - впереди, перед носом, он запрокинулся: что там, наверху? И в этот момент снежный комок, холодный, влажный и липкий, смазал его по лицу. И это было так неожиданно и славно, что он засмеялся от радости, от какого-то пронзительного предощущения счастья.
И это с ним бывало: сверху, с потолка землянки, капало - прямо на лицо, холодило. Проснувшись, подумал: сухмень, а с крыши потекло, видимо, где-то вода скопилась и теперь нашла лазейку, прорвалась. И набежавшая во сне улыбка не сразу сошла с губ. Это ж надо: зимний лес, он и Жорка, еще пацаны, и гражданская война закончилась, и Великой Отечественной пока не предвиделось. А они с Гошкой что уважали? После снегопада тряхнешь дерево и отбежишь: снег достанется другому. После дождя тряхнешь - кому-то достанется вода с веток.
Эта улыбка нет-нет да и возникала, когда он шел по траншее. Вдруг улыбку как ветром сорвало: Воронков услыхал какие-то неясные крики. Изготовив автомат, напряженно вслушался. Что? Где? Показалось, кричали в той стороне, где землянка Лядовой. Он вздрогнул и что есть сил побежал туда. Холодея, разобрал на бегу сдавленное, женское:
- Помогите! Помогите!..
Держа палец на спусковом крючке, он ворвался в землянку.
11
Воронков был готов увидеть все, кроме того, что увидел. С нар на него глянули затравленно-панические глаза Лядовой, а откуда-то сбоку от нее, при сильном повороте головы, - злобный, гневный взгляд комбата. Позже Воронков вспомнит, что тогда было наоборот: у Оксаны гневный, негодующий взгляд, у капитана же Ривина - пугливый, панический. Позже Воронков осознает и некую нелепость в том, что вломился в землянку с ППШ наперевес, чтобы с ходу врезать очередью, если потребуется.
Потребовалось же совсем другое. Хрипло дыша, Воронков спросил:
- Что здесь происходит?
И ему хрипло ответил комбат:
- Уходи!
- Не уходите! - истерически закричала Лядова. - Умоляю: защитите!
Тут-то Воронков понял, что к чему и почему. Лядова лежала на спине - ослепили белые ноги, Колотилин обнимал ее одной рукой, другою - нашаривал что-то в соломе на нарах. Хрипло, придушенно повторил:
- Уходи отсюда, Воронков!
- Не уходите! - Санинструкторша оттолкнула от себя комбата с такой силой, что голова его мотнулась.
Она вскочила с нар, отбежала в угол, расхристанная, судорожно приводя себя в порядок. Колотилин медленно встал, тоже приводя свою одежду в порядок. А потом, нашарив в соломе ППШ, вскинул его:
- Приказываю: уходи! Не подчиняешься приказу командира? Применю оружие!
Воронков подошел к нему поближе, сузил глаза:
- Товарищ капитан, вы пьяны!
- Не твоя печаль! Вон отсюда!
Внезапный гнев, как удушье, схватил Воронкова за горло, дурной кровью застучал в темени. Чтобы овладеть собой, он глубоко вдохнул и выдохнул. Пошире расставил ноги и сказал как можно спокойней:
- У меня в руках тоже ППШ… Дуэль на автоматах? - И усмехнулся зло, непримиримо, не прощая. И Колотилин, кажется, почувствовал это. В мрачном угрожающем раздумье постоял, не опуская оружия, - черты его словно изострялись, обугливались. Сколько они так простояли, Воронков после не мог припомнить. И вдруг на неподвижном, застывшем, угрюмом лице комбата появилась тусклая и загадочная улыбка. Растягивая слова, он произнес:
- Я тебе, Воронков, не прощу… А ты, - он повернулся к Лядовой, - а ты, девочка, запомни: все равно будешь жить со мной. Невзирая на твоих заступников… Ауфвидерзеен!
И двинулся к выходу, прямиком на Воронкова. Лейтенант посторонился, пропуская. Дохнуло алкогольной вонью, аж затошнило. Воронков опустил автомат, устало присел на табуретку:
- Ну где вы там, Света? Выходите…
На столике чадил светильник. Воронков кончиком ножа снял нагар с фитиля, огонек взбодрился. Руки у лейтенанта дрожали, да и ноги. А голень заныла: как будто по ране саданули палкой. Из темного угла вышла санинструкторша - сгорбленная, растрепанная и словно бы постаревшая. У столика остановилась, поежилась, накинула на себя шинель.
- Присядьте, - сказал Воронков.
- Вы защитили женщину, - не глядя на него, сказала санинструкторша.
- Я джентльмен, видите ли… И даже рыцарь, - ответил Воронков, сердясь на пустые, ненужные фразы, на то, что произошло сейчас у него с комбатом, и почему-то досадуя на Лядову. Чтобы как-то сгладить свое раздражение, добавил: - Когда услышал ваш крик… чего только не подумал… И даже: не разведчики ли немецкие?
- Для меня могло обернуться… не лучше, чем… если бы взяли "языком"…
- Возможно.
- Ах, какая низость! Какая подлость! - И она заплакала навзрыд, размазывая слезы кулаками.
- Перестаньте. Успокойтесь. - Опять досада охватила Воронкова.
Но рыдания не утихали, и он дал ей воды. Вроде подуспокоилась. Изредка всхлипывая, проговорила:
- Спасибо вам. Выручили из крупной беды…
- Выручил? Успел? Так и запишем…
- Успели.
- Тогда мой незваный визит оправдан?
Не принимая его жалких потуг острить, она сказала:
- Но у вас теперь… могут быть… неприятности…
- Возможно. - Он махнул рукой. - Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут… или наоборот… что-то в этом роде. Короче: живы будем - не помрем!
Говорить было не о чем. И говорить надо было о многом, многое надо было прояснить и Воронкову и Лядовой. После затянувшегося молчания она сказала чуть слышно:
- Бесталанная! Навязалась на вашу голову - со своими проблемами. Будто у вас проблем нехватка…
- Нехватки не ощущаю. Но, между прочим, вы моя подчиненная, а я ваш отец-командир. Так что проблемы старшего сержанта Лядовой для меня не посторонние.
- Все командиры - отцы, да вот ведут себя по-разному… Ну что вам проблемки старшего сержанта Лядовой… Как отстоять честь, как отбиться от посягательств, как сохранить себя для кого-то… которого полюблю по-настоящему…
"Откровенна таки", - подумал Воронков и сказал:
- Если мне доверяете, то мое мнение: это не проблемки, а проблемы. И к ним следует относиться серьезно. Как вы, например. Да и как я, между прочим.
- Вам доверяю. Иначе бы не сидела с вами одна в землянке ночью… Я ведь всех мужчин уже боюсь!
- Всех не надо. Но многих - безусловно.
Нелегкая понесла меня в тот час мимо землянки Лядовой, подумал Воронков, в итоге - вляпался. Но а если б не понесла нелегкая, что б тогда? Девица бы не выпуталась. Волей-неволей судьба распорядилась по справедливости. Как говорят остряки, будем посмотреть. Вряд ли капитан Колотилин оставит свои притязания, не тот случай. Придется конфликтовать? С непосредственным начальством? Мало радости, но отбоя не дашь. За Лядову постою. Были б в батальоне замполит или там парторг, можно бы к ним торкнуться. Со временем будут. И с чем торкнуться? С жалобой на комбата? С просьбой, чтоб охраняли с обеих сторон Свету Лядову? Смешно. Есть вещи настолько личностные, интимные, что и к партполитработнику не сунешься. Самому надо выходить напрямую с комбатом. Конечно, будь санинструкторша не столь интеллигентной, деликатной да молоденькой, врезала бы матом, а то и по физиономии - и делу конец, отвалил бы. Воронков знавал таких фронтовичек. Тут ведь какая ситуация? Есть которые сами ищут мужской близости - вольному воля. А есть, которые не каждое любезничанье воспринимают, вот эти и могут отшить так отшить. Лядова не сможет, тоже не тот случай. Возись теперь с ней, как в детсаду. Но взялся за гуж, не говори, что не дюж. Так, что ли? Абсолютный точняк!
Санинструкторша, порывавшаяся что-то сказать и не говорившая, наконец раскрыла рот:
- Знаете ли, товарищ лейтенант, я хоть и молодая, и зеленая, однако в людях разбираюсь. Вам верю…
- Доверие оправдаю!
- Нет, правда, я вам очень благодарна…
- Служу Советскому Союзу!
- Ну, перестаньте, товарищ лейтенант… Я перед вами как на духу. Хочу, чтоб поняли меня.
- Извините. Я слушаю, - сказал Воронков и подумал: "Разговор-то серьезный, а ты все пытаешься шутить, иронизировать, острослов несчастный, шут гороховый. Наберись серьезности".
- Да, чтоб поняли меня! Я не кисейная барышня, но горжусь, что родители воспитали скромной, не торопящейся жить. Еще поживу, если пройду через войну… Однако я живой человек и в школе влюбилась в одноклассника. Чудилось: чистая, бескорыстная любовь… А он однажды полез ко мне… все равно как Колотилин… Вы понимаете… мое душевное состояние.
- Догадываюсь.
- Горькое разочарование! Потом на курсах, потом в госпитале… там тоже хватало ловеласов. А начальник госпиталя, годящийся мне в деды, прямо сказал: попридержит в госпитале, если стану его любовницей. Ломился ночами…
"На кой черт она все это выкладывает? - подумал Воронков. - Ох, уж эти мне девические исповеди!"
- В результате за строптивость была изгнана из госпиталя. Но это и хорошо, потому что хотела на передовую, только на передовую… А пока добралась сюда, всякого натерпелась. И вот - Колотилин… Да за что же мне такое наказание? Или на лбу печать, удостоверяющая: с ней можно. А со мной нельзя! Так нельзя…
- Конечно, нельзя, - сказал Воронков.
- Вот и прошу: будьте моей защитой, опорой.
Да я это уже решил, дорогая девица, мысленно ответил ей Воронков. Так что агитировать меня не следует. Постараемся оправдать доверие. Опять за свои дурацкие шуточки? Не буду. Отставить шуточки. А если капитан Колотилин одумается, не полезет впредь к Лядовой? Он же был крепко под градусом, а водка скотинит человека. Протрезвеет - стыдно станет? А почему - нет? Еще каяться начнет, извиняться, прощение вымаливать. Доводилось встречать: под винными парами накуролесит, наломает дров, наутро - совесть замучает.
- Что же вы молчите, товарищ лейтенант?
- Защитой? Буду, буду, - сказал Воронков. - Но Колотилин, мне сдается, опомнится.
- Не Колотилин, так кто-нибудь другой…
- В беде не оставлю… А теперь надо вас покинуть: служба.
Испуг затемнил ее лицо, но произнесла спокойно: