- Понимаю… А мне, дуре, мерещится, что он не ушел… стоит в ходе сообщения, за дверью, близко…
- Ушел, испарился.
- Но вы навещайте меня почаще. Кстати и ногу нужно перебинтовать… сменить повязку…
- Слушайте! - воскликнул Воронков. - Есть идея! Разумеется, гениальная! Ведь это же моя землянка!
- Хотите сюда переселиться? - Она пристально взглянула на него.
- Разумеется.
- Ко мне в соседи?
- К вам. В соседи… Но не один. Со мной телефонист и с десяток бойцов. Прибывает пополнение. Пока подлатаем старые землянки, выроем новые, надо где-то размещать… Не стесним?
- Нет, отчего же…
- А вам соорудим закут, отгородим плащ-палаткой. Или еще как-нибудь…
- Вы очень заботливы. С вами не пропадешь, товарищ лейтенант.
Тон - не определишь: всерьез либо слегка насмешливо.
Но до насмешек ли ей? А идея действительно гениальная и, как все гениальное, простая. Тем паче от нее никуда не денешься: жизнь заставила шевелить мозгами.
- Со мной не пропадете - это факт, - сказал Воронков. - До встречи. Спокойной ночи. Поспите хоть немножко.
- Я же говорю: вы очень заботливы…
Он кивнул и вышел. За дверью, естественно, никого не было.
Когда капитан Колотилин очутился за дверью, сердце у него гулко и гневно стучало. Так поступить с ним, боевым комбатом, грудь которого в орденах и медалях? Так унизить его, никогда не унижавшегося перед женщинами? Выставить из землянки, как нашкодившего школяра? Чтобы успокоиться, он закурил, жадно вдохнул папиросный дым. Ах ты, чтоб тебя…
Он двинулся от землянки прочь, однако шагов через тридцать остановился в ходе сообщения и снова закурил. И долго-долго стоял раздумывая. Задувал сильный ветер, норовил загасить папироску, порой его порывы с размаху били по щекам - будто пощечины. Весьма смахивает. Хотя Серега Колотилин в жизни пощечин не получал - только удары по сопатке, когда дрался мальчишкой. Но представить себе может, что такое пощечина. Возможно, не появись Воронков, все было б по-иному. Что там "возможно" - наверняка было бы по-иному. Неужто не уговорил бы девчонку? Не уговорил бы - прижал, женщины, в общем-то, любят силу. И уважают. Уломал бы так или иначе. Потом бы ему еще и спасибо сказала: он знает себе цену. А девчонка хороша, что-то в ней есть!
Вернуться, выдворить Воронкова? Пойти напролом? Хмель понемногу выходил, и подумалось: напролом - это может привести к шуму, чего доброго - к пальбе, Воронков, видать, парень неуступчивый. Это ни к чему. Эдак не в полк переберешься, а даже с батальона слетишь. Хмель понемногу выходил, но подумалось: все равно, рано или поздно, девочка будет с ним, он уверен. Затяжка высветила крутой, в морщинах лоб комбата и еле уловимую, странную, загадочную улыбку на неподвижном, угрюмом и жестоком лице.
Воронков отшагал свое по траншее и по пути домой снова прошел вблизи землянки, где обитала санинструкторша. Стараясь поменьше чавкать грязью, чтобы не разбудить, если уснула-таки, и не испугать, если бодрствует, постоял с минуту, переминаясь. Да нет, вроде тихо и нормально. Должно быть, спит. Пойду-ка и я вздремну хоть самую малость, сказал себе Воронков. Надо вздремнуть, забыться. Ибо на душе становилось все пакостнее.
Спрашивал себя: как же так выходит - можно быть отличным командиром и недостойным человеком? Ведь для него, Воронкова, главным, определяющим неизменно было - как воюет. В годы войны это действительно главное и решающее. Но снова вопросик: а как же другие качества личности? Можно быть порядочным человеком и можно быть порядочной скотиной. И что же, разве прощается низкий, отвратный поступок тому, кто удачливо воюет? Списать на фронтовые заслуги? Нет, и еще раз нет. Уважения достоин лишь тот, кто и сражается смело, и остается нравственно здоровой натурой. Не много ли ты хочешь, не слишком ли запрашиваешь, лейтенант Воронков? Не завышаешь ли планку? Во всяком случае, лейтенант Воронков столкнулся лоб в лоб с не поддающейся его логике раздвоенностью в человеке. Оказывается, с одного боку - герой, с другого - скот. Пускай и в пьяном виде, все одно - скот. И я не могу уважать такого. Или моя логика хромает в чем-то? Как хромает моя нога? Чертова голень, однако, подживет. А как с логикой? Но, может, она и не хромает? Может, я прав? Прав: и воюй смело, и будь человеком, одно другого не исключает - вот и весь мой кодекс. Эх, комбат, комбат, здорово я в тебе ошибся, как говорят - накололся! Никак не предполагал, что можешь опуститься до такого. Грудь в крестах - еще не все, получается. Жаль, что так получается.
Да, на душе пакостно и мерзостно. Ну, пес с тобой, комбат. Как поведешь себя дальше - на твоей совести. Надеюсь, она все-таки есть. А коли так, давай по-хорошему: ты в одну сторону, я в другую, но девушку - не тронь! Понимаешь, не тронь. Всем будет лучше. А ты давай занимайся войной. Как и я, впрочем. Мы же к ней приставлены, к войне. Давай не отвлекаться…
Но самого что-то вдруг отвлекло - от мыслей о Колотилине. И не сразу понял, что: не услыхал голоса далекого сражения на юге. Вслушался, не веря ушам. Нет, точно: ни грохота, ни гула - ничего. Вот это номер! Соседний фронт уходит вперед или наступление захлебнулось? Кто-то сказал Воронкову, будто по радио передавали: тот фронт развивает наступление. Если так, завтра-послезавтра будет в газетках. Ну а нашему фронту когда наступать? Хотя бы для того, чтобы поддержать соседа, сковать силы противника? Пусть не весь фронт наш придет в движение, пусть армия или корпус. Или даже дивизия, в которой служит командир роты лейтенант Воронков, который великий стратег. А что отвлекло от Колотилина - хорошо, потому что привлекло - к войне. Когда думаешь о таком грозном деле, как война, тут не до дури, капитан Колотилин. Это вам говорит лейтенант Воронков. Точно говорит!
Ну а поспать толком не удалось. Только-только задремал, как в землянку кто-то ввалился, приглушая громкость, бодро сказал: "Дрыхнете, братцы-кролики? А я должон охранять вас от фрицуганов?" На него шикнули: "Тише ты, лейтенанта разбудишь!" - и, конечно, гораздо громче, чем пришедший с поста Женя Гурьев - да, это был он. Гурьев уже шепотом сказал:
- Сами не орите! Вандалы двадцатого века, варвары!
Женя вычитал про вандалов и варваров из статьи о немецких фашистах и теперь совершенно не по адресу употреблял эти нелестные обозначения. На него зашикали еще зычней, и Воронков окончательно распрощался с мечтой маленько сыпануть. Да шут с ним, со сном. На том свете отоспимся. Дела надо делать. И важнейшее на сегодня из них - принимать пополнение. Здорово! Прибудут бойцы и сержанты в его роту, в роту лейтенанта Воронкова, - шумней и веселей будет житуха. И траншейная служба полегчает, ребята извелись от недосыпа. Еще бы, такая нагрузка ложилась на каждого. Теперь ее разложим на многих.
Но до важнейшего были дела и попроще. Например, утренний осмотр. Едва умылись, пожаловала санинструкторша. Воронков цепко оглядел ее: в порядке? Вроде бы, однако, бледна. Да он и сам, наверное, не весьма румян после ночной сцены, что ни говори - нервы себе потрепал. Так сказать, сцена у фонтана, черт бы побрал все эти сцены.
И Лядова зорко осмотрела его, не отвела глаз. Ишь ты, смелая. Ей бы смелости, когда одна в своей землянке-конуре. Ладно, скоро переберемся к ней на постой. Или она у нас будет на постое, какая разница. Никакой! Разница в том, что он обязан опекать ее - весьма и весьма почетная роль.
- Здравствуйте, товарищ лейтенант, - сказала она после некоторой запинки, - здравствуйте, ребята.
- Доброе утро, Света, - сказал Воронков. - Приступим?
- Приступим.
- Рота, стройся! - скомандовал он и, чувствуя нелепость команды, поправился: - Ребята, на осмотр по форме…
Младший сержант Белоус не дал договорить, радостно вопросил:
- На вшивость?
- Угадал, Дмитро, - сказал Воронков. - С тебя, догадливый, и начнем. Раздевайся до пояса, одежду сюда клади.
- Чому с меня, товарищ лейтенант? - заартачился Белоус.
- Потому что ты старший по званию. Кроме меня.
- С вас и зачнем, - дерзко сказал Белоус.
- Давайте с меня, - вступил неожиданно Зуенок. - Я рядовой, мне можно наперед…
- Во, во! - оживился Белоус. - С Адама починать в самый раз! Адам, вываливай своих вошей!
Однако у Адама Зуенка их, слава господу, не нашлось. Белоус и тут не удержался:
- Та откуда у белорусца? Даром, шо Адам, вошки на нем от скуки передохли! Скучная и старая ты людына, Адам!
У следующих, у Петра Яремчука, Жени Гурьева, вошки сыскались, но не так много. А сколько их надо, пуды, что ль? В роте уже вшивость, ЧП.
Зато у младшего сержанта Белоуса их было навалом. Он не огорчался, похохатывал:
- Считай, медицина, считай. Их, мабудь, мильон! Поскольку Дмитро Белоус - развеселая людына!
- Теперь вы, товарищ лейтенант, - сказала Лядова.
Воронков молча снял гимнастерку, майку. Увы, к его смущению и стыду, кое-что обнаружилось и у него. Что ж удивительного, живут вместе, на общих нарах, эта пакость расползается. Он сказал:
- Товарищ Лядова, нужно ускорить санобработку. Ведь пополнение прибывает.
- Насчет вошебойки? - встрял Белоус. - Дуже одобряю!
В разгар этой идиллии в землянку, пригнувшись, вошел капитан Колотилин. Ординарец Хайруллин остался в ходе сообщения, мелькнул за фигурой комбата верной тенью. Выпрямившись и едва не достав головой до потолка, комбат первым сказал, ни к кому не обращаясь:
- Здравия желаю.
Схватив, но не надев гимнастерку, Воронков вытянулся по стойке "смирно", доложил, чем занимается рота. Капитан с неподвижным, каменным выражением сказал:
- Вижу, чем занимаетесь… Как на участке обороны?
Воронков доложил и об этом. Колотилин кивнул крупной, низко посаженной головой. Из расстегнутого ворота гимнастерки курчавилась рыжеватая шерстка, подступавшая к горлу. От комбата, тщательно выбритого, с белоснежным подворотничком, умопомрачительно пахло одеколоном "Кармен" или "Тройной", ну надухонен - будь здоров, водочного перегара не уловить. И спокоен, держится как ни в чем не бывало, как всегда. Только бледен. Да, да, все они трое бледны нынче.
Капитан Колотилин посмотрел на санинструкторшу, на Воронкова и сказал:
- Ротный, я прошел по обороне, на левом фланге у тебя пулеметная площадка обвалилась. Подправь!
- Есть подправить, товарищ комбат!
- И не забудь: к десяти тридцати - в полк, за пополнением.
- Не забуду…
Комбат козырнул и вышел. Воронков начал одеваться, за ним и остальные. Он одевался и думал, что комбат, похоже, протрезвел. В прямом смысле. Если бы еще и в переносном! Чтоб все было так, словно ночью ничего не произошло. Нет, так уже не будет, но чтоб комбат не вынудил его встать поперек дороги. А коль он встанет, то не сдвинется. Не надо доводить до этого, товарищ капитан. Давайте ладком, по совести.
Опять о совести вспомнил! Да как не вспомнить, жизнь заставляет. Может, и не будет Суда Совести, о котором он рассуждал. Такой Суд Совести должен произойти внутри человека, любого человека - большого и малого, того, кто принимает решения, и того, кто их выполняет. В каждом из нас заложена совесть, но у одного она - чистая, у другого - запятнанная. И запятнать ее можно так, что вовек не отмоешься. Ее можно и совсем загубить, и тогда ты страшен, ибо перестаешь быть человеком, становишься бывшим человеком.
Уже все оделись, а лейтенант Воронков все копался со своим обмундированием: задумался. Спасибо, заявился с термосами сержант Семиженов: завтрак. Воронков сказал:
- Света, раздели́те с нами трапезу.
- Ого, трапезу? Когда такое, как отказаться? Трапеза!
Она чуток насмешничала. Расхрабрилась окончательно? Или напускает на себя, что ближе к истине. А словцо-то и впрямь торжественно-старинное, высокопарное, к армейской дежурной пшенке не имеющее прямого отношения. Как-то нечаянно сорвалось с языка.
Ей дали свободный котелок, вымытую ложку, Семиженов отвалил кашки побольше, чем прочим. Присовокупил:
- Поправляйся, сестричка. А то больно худущая.
- Не скажи, - тут же возразил Белоус. - Это на какие скусы. Лично я…
- Хватит трепаться, Дмитро! - оборвал Яремчук. - Молоти языком, да знай меру.
- А шо? А чому? Шо ты затыкаешь рот, Петро? Кто ты такой?
- Фронтовик.
- Эге! Как будто я не фронтовик! Я еще и младший сержант. А ты - рядовой красноармеец.
- Ба-альшой ты начальник, Дмитро! - поддел Гурьев. - Ба-альшой!
- Помолчь, гурьевская каша! И ты, Яремчук, помолчь!
- Все-таки мы, хохлы, упрямый народ, - сказал Яремчук, набивая рот пшенкой. - Хоть кол на голове теши. Га?
- Тю на тоби! - взорвался обложенный со всех сторон Белоус. - Га! Тэж мне хохол нашелся! Самозванец! Родился на Алтае, забув украинску мову! И ты, белорусец, мовчи! Тэж забув свою мову!
Окончание тирады относилось к Адаму Зуенку, который не промолвил ни слова. Но Белоусу, вероятно, показалось: Зуенок сейчас что-то скажет. И он упредил, так сказать. Но Зуенок, по-видимому, и не собирался говорить.
Воронков не вступал в солдатский треп, выскребал стенки котелка, стараясь не жадничать. С удовлетворением отметил: в общем это удается - не жадничать, рубать нормально, как все. В люди выходим!
Санинструкторша и Воронков сидели рядом, и локти их иногда соприкасались. Лядова отстранялась, как отшатывалась. Чокнутая. Но будешь чокнутой, мужики довели, капитан Колотилин добавил. Ела она аккуратненько, мелкими порциями, отставив мизинчик. Этот мизинчик был не столько трогателен, сколько смешон во фронтовой землянке, в сотне-другой метрах от переднего края обороны, среди обстрелянных-перестрелянных, все повидавших солдат пехоты. Возможно, никто, кроме лейтенанта Воронкова, и не засек этого отставленного пальчика. Но смеяться он, естественно, не станет. Зачем же обижать человека зазря?
Притухший было солдатский разговор вновь заискрил. Закоперщиком был, само собой разумеется, Дмитро Белоус. Выдув две кружки чаю, он похлопал себя по животу и произнес дежурную в армии остроту:
- Чай - не водка, много не выпьешь! Га, Петро?
- Га! Но удивляюсь я тебе, Дмитро: говорун ты отменный…
- Уважаю погутарить, не отпираюсь!
- И вообще ты хлопец несурьезный, тебе все хиханьки да хаханьки…
Белоус пожевал губами, откинул прядь со лба, строго, даже сурово сказал:
- А ты, Петро, в душу мою заглядывал? Бачив, шо там е? Може, там одни горючие слезы… Ить у меня вся родня в оккупации, живы ли… Братцы усе воюють, старшак уже отвоевался, под Ленинградом закопали. Кохана моя сгибла при бомбежке… А что не падаю духом, так то правильно: иначе взвоешь, як вовк на луну… Трэба не поддаваться!
- Дмитро разумно рассуждает, - сказал Гурьев. - У меня семья была в оккупации. Три месяца как освободили… Освобождать-то особо было некого. Мать пристрелил немец, корову не отдавала… отец партизанил, убит карателями… жену с дочкой отправили в Германию, на каторгу… Деда с бабкой моих освободили, они-то и дали знать… Нам надо держаться и мстить надо! В неметчину поспешать! Вот!
Петро Яремчук погладил свои вислые, запорожские усы и тоже высказался:
- Хлопцы правые: держаться надо… - и шире шаг на запад! Чтоб поскорей своротить башку бандиту Гитлеру! И спросить со всей его шайки за наши муки, за кровь. Чего мы ни насмотрелись на фронте… насмотрелись на фашистское лютованье! За все спросим! У меня, извиняюсь, никого в оккупации, родные и близкие на Алтае, в глубоком тылу. Только мы с батей вдвоем на фронте. Болит сердце об нем: как-то он, уж не убитый ли? Он на Северо-Кавказском воевал. Давно от него нету треугольничка… А ты, Дмитро, извини, ежели я что не так…
- Ладно тебе, - проворчал Белоус. - Свои люди - сочтемся. Га?
- Га, - ответил Яремчук и опять погладил ус.
И неожиданно заговорил Адам Зуенок - сутулясь еще сильней, цедя сквозь зубы, неохотно:
- Я здесь старшой. По годам. На десяток лет старше любого… Наступать бы! Верите ли, мерещится моя веска на Могилевщине… До нее - вот она, но когда ж дойдем? И что с моими? Ни слуху ни духу. Сны нехорошие вижу. Эх, наступать бы!
Голос моих бойцов, подумал Воронков, это голос всей армии. Мы долго отступали, теперь пришла пора гнать захватчиков с родной земли. Уже отогнали, но впереди сколь еще неотвоеванного, - вышвырнуть нужно фашистов за границу и бить там, за границей, бить, покуда не войдем в город Берлин. Поэтому и рвемся наступать. Хотя одному господу богу доподлинно известно, кто из нас не падет в первой же атаке.
Перестали стучать ложки о котелки, звякать кружки, булькать чай из трофейного термоса. Перестали говорить, и Воронкову остро не хватило этих басовитых и тенористых, хрипловатых и сипловатых голосов. Голосов его солдат, его фронтовой семьи - по сути ближе, чем они, у него сейчас никого нету. Сегодня эта семья пополнится, и голосов будет больше. И он, лейтенант Воронков, верует: это окажутся неплохие люди, а может, и отличные. Во всяком случае, война поможет им проявить лучшее в себе. Правда, война помогает проявиться в человеке и дурному - и такое бывает, у кого как. В его ротной семье - только хорошее!
- Благодарю, товарищ лейтенант, - сказала санинструкторша.
- А? Что? - Воронков очнулся. - Что?
- Благодарю за угощение… За трапезу!
- А-а… Чем богаты, тем и рады. Разносолов не держим, но пшенка либо перловка завсегда к вашим услугам, сержант Семиженов расстарается.
- Ну а я к вашим услугам, товарищ лейтенант! Перевязку сделаем, готовьте ногу…
12
Обширная кочковатая поляна был окольцована березником, густым и высоким, но тонкоствольным. Белая кора от нехотя поднимающегося над дальним синим лесом солнца была розоватая, как в сукровице. Сукровица - что, гораздо серьезней, когда кровь…
Томившиеся в неровном строю на поляне, подумалось Воронкову, вскоре снова познают, что такое кровь и сукровица. Снова, потому что многие из пополнения - госпитальные, прибыли с командой выздоравливающих. Разумеется, встречались, как молодняк во взрослом лесу, и те, кто еще не нюхал пороху, - безусые мальчики.
На кочковатой поляне происходило великое действо - распределение маршевых рот. Перед строем прибывших солдат и прохаживались важные, осознающие значительность момента полковые командиры, представляя все службы. Сначала набирали в разведку, затем в артиллерию, связь, саперную роту, а что оставалось - пехоте. Шум и гам при том был, как на персидском торжище. Предназначенных третьему батальону стрелков капитан Колотилин быстро и толково распределил по ротам. Девятой роте досталось двадцать штыков - несметное богатство, целое состояние!
Воронков счастливыми глазами оглядел свое пополнение, назвал себя. Окружившие его бойцы и сержанты гомонили, как и в общем строю. Воронков улыбнулся:
- Товарищи, давайте-ка знакомиться более организованно. У меня есть список…
Он выкликал по списку фамилию, и ему отзывались:
- Я… Я… Я…
Ах как приятно было слушать эти голоса - как добавление к тем голосам, что он слышал утром за завтраком. Конечно, он не запомнил сразу, кто есть кто. На это будет время, сойдутся поближе. Главное же - в роту влили свежую кровь. Чтоб сызнова выпустить? Что попишешь, война, но не стоит об этом.