Сошников, ходивший с тремя кубарями в петлицах, был списанным за слабое зрение штурманом. Отстраненный от своих прежних обязанностей, он был назначен политруком их роты младших авиаспециалистов, а там тоже работы хватало. Механики, мотористы, оружейники и прибористы срочной службы, они были тем беспокойным контингентом, который требовал постоянной управы. Без них, этих славных ребят в замусоленных комбинезонах, пахнущих авиационным бензином, маслом и нитролаком, не в состоянии был подняться в небо ни один бомбардировщик, каким бы отважным пилотом он ни был управляем.
Сошников полюбил этих людей, постарался заглянуть в их души, подобрать к каждому отдельный ключик. Сколько раз ему приходилось вмешиваться в человеческие судьбы!
Близко от аэродрома находился небольшой городок с геометрически правильными, веером расходящимися от костела тесными улочками, сквериками и газонами, еще совсем недавно принадлежавший пилсудской Польше. На его территории существовало бесчисленное множество кабаков и кафе. Однажды в воскресный день Якушев застрял в одном из них с компанией мотористов и возвратился в казарму под хмелем. Обстоятельства приняли суровый оборот, потому что в ту пору за такие проступки карали строго. Его же дружок Иван Подорожный быстро оформил дело, чтобы вынести его на общее комсомольское собрание эскадрильи. Но прежде чем это совершить, пошел советоваться с политруком. Сошников, сузив глаза, прикрытые лохматыми рыжеватыми бровями, внимательно его слушал, изредка покряхтывая при этом.
- Ах, негодники, - ворчал он, - ах, супостаты. Так говоришь, что и Якушев в эту историю влип?
- Влип, товарищ политрук, - закивал Подорожный стриженной под ноль головой. - Старослужащие - с них спрос какой. Они вот-вот форму снимут и по домам, потому как демобилизованы будут. А Якушев молодой красноармеец, с гражданки пришел, ШМАС окончил. А был пьянее других. И знаете, какой фортель выкинул. Старшина Волков у нас в организации образцовым членом ВЛКСМ считается и всегда решительно любые самоволки пресекает. А на этот раз что получилось. Мы на территории Западной Белоруссии только что братьев своих кровных от эксплуатации освободили. А среди честных граждан и прислужники старого режима еще замаскированные остались. Того и гляди, выстрел в спину, а то и нож можно получить. А Якушев крепкого польского пива так накушался, что всякий контроль над собой потерял. Его старшина Волков спрашивает: "Молоканов с тобою был?" "Был". - "А где же он?" "Не знаю", - мычит Якушев. "Так, может, его убили?" - спрашивает старшина. А Якушев хочет ему сказать "Не убили", а получается у него после десяти бутылок пива "Убили".
Наш старшина чуть было всю роту в ружье не поднял по тревоге.
Сошников приподнял тяжелые веки и рассмеялся. Не уловив его настроения, комсорг вопросительно сказал:
- Товарищ политрук, ведь правда же это серьезное ЧП?
- Гм… - промычал Сошников. - Что я могу сказать о Якушеве? Паршивый поросенок всегда найдет лужу, чтобы в ней выкупаться. Давай поступим так, голубчик. Иди по своим делам, а того самого злодея Якушева пришли ко мне для душеспасительной беседы.
И когда виновник происшествия появился перед ним, Сошников, горько покачав головой, изрек:
- Вот что, Веня. Отец у тебя ученый и порядочный человек. Дядя герой гражданской войны, врагами народа нашего застреленный, а ты? Ну что ты можешь сказать в свое оправдание, их потомок? Может, тебе сейчас огуречного рассольчика подать? Так я могу жинке своей Агриппине Захаровне по этому самому штабному телефону позвонить, и никакого нарушения военной тайны от этого не произойдет, и вся наша авиабригада будет в курсе, как политрук Сошников с проштрафившимся красноармейцем политработу провел… Что же касается рассольчика, так он у меня и на самом деле всегда водится, потому как и я с субботы на воскресенье с дружками встречаюсь, да только меру знаю.
Якушев вытянул руки по швам, готовый покаяться, но политрук сурово поднял указательный палец:
- Иди, иди, Веня. Бомбы иди подвешивать к нашим красавцам СБ, прицелы в кабинах отлаживать, а что ты больше этого сюжета не повторишь, я в это охотно верю. И еще одно запомни. Когда-то я жил у киргизов. Хорошие люди. Там у них, если кто начудит, тому говорят, когда прощают: не думай о том, что было, а думай о том, что будет. А тебя, Веня, об одном лишь попрошу - ты думай о том, что будет, всегда думай, но и не забывай о том, что было. - И после этих слов Сошников опустил назидательный палец.
Никто не заставлял доброго покладистого Сошникова ни на первый, ни на второй день войны менять мирную и относительно безопасную должность политрука технической роты на полные риска и отчаянности боевые полеты на СБ в небе, клокотавшем зенитным огнем, воем "мессершмиттов" и "юнкерсов", а он пришел к комбригу и решительно заявил, что не может сидеть на земле, когда все его однокашники по летному училищу, которое давным-давно он кончал вместе с ними, жертвуют сейчас своими жизнями. С Вано Бакрадзе Сошников всегда был в самых близких отношениях. Светловолосый тридцатилетний комбриг, успевший повоевать в Испании и на Халхин-Голе, однажды спросил у Вано, возьмет ли он в экипаж этого штурмана вместо своего тяжело раненного и отправленного на долгое излечение в тыл. Грузин даже осклабился в ухмылке:
- Сошникова? Луку Акимовича? Да лучшего штурмана мне не надо.
…Теперь они все трое бедовали в одной палате, и у каждого в изголовье за железной спинкой кровати стояло по деревянному костылику, без которого ни один из них не мог прошагать даже до туалета. Утку они решительно отвергали.
- Грузии - гордый человек, грузин - рыцарь, - утверждал Бакрадзе. - Он не может терпеть, чтобы за ним выносили его собственную мочу, понимаешь.
Сошников, хмуря клочковатые брови, брюзжал:
- Дойду и сам, я еще не инвалид первой группы.
Но хуже всего приходилось Вене, который отчаянно покраснел, когда Лена ставила утку ему под кровать. Она и сама смущенно отворачивалась при этом. Задержав взгляд на гибкой ее спине, он увидел ложбинку на ее тонкой шее и колечки светлых волос, чуть-чуть отдававших цветом пшеничных колосков. Он ни разу не воспользовался злополучной уткой, даже в те первые госпитальные дни, когда нога отдавала острой болью, и Лена эту его застенчивость оценила. Не оборачиваясь, она деликатно роняла:
- Я сейчас ухожу. Я вам не нужна, товарищ сержант?
С этой злополучной утки и началось их сближение.
…В этот день, разнося обед, Лена пришла к ним вся какая-то ясная, посвежевшая и ни одним словом ни в чем не упрекнула Якушева. Казалось, она выбросила из памяти весь давешний разговор о Цаган, которую звал во сне стрелок-радист. Глаза ее горели одной только добротой. Она наклонилась к раненому и, положив на мгновение свою голову на его подушку рядом с его головой, тихо спросила:
- Вень, а Вень… поцелуй, я больше на тебя не буду сердиться.
- Девчонка, - пробормотал он, - глупая злая девчонка. Если бы ты верила…
- Я верю, - сдавленно засмеялась Лена, - верю, что ты теперь мой и никакая сила не отбросит нас друг от друга. - А потом перешла на жаркий шепот, так, чтобы ни Бакрадзе, ни Сошников ничего не могли расслышать: - Я верю, что никто теперь у меня тебя не отнимет… Никакая Цаган, ни бомбежки, ни война. Ты у меня самый большой герой, самый храбрый и самый отчаянный. И у меня в жизни никогда не будет другого мужа. Как только кончится война, увезу тебя в Москву к маме. Ты увидишь, какая она добрая и человечная.
- Тещи всегда бывают злые, - поддел ее Якушев.
- Не ври, - огрызнулась медсестра, - это только в сказках да анекдотах. А мы в Москве хорошо заживем у мамы. И детей заведем с тобой. Ты кого хочешь, мальчика или девочку?
- Двоих сразу, чтобы не спорить, - ухмыльнулся Вениамин.
- А если я не разрожусь? - прыснула она в кулачок.
- Такая-то здоровенная?
- Спасибо за комплимент, - насупилась Лена, - умнее ничего не смог придумать? Теперь я вижу, что у донских казаков, если по тебе судить, голова действительно лишь до обеда варит.
- Эх, Лена, - сказал вдруг с горечью Веня, перебирая на ее белокожей шее завитки нежных волос, - очевидно, не так скоро все это произойдет. Мне и во сне еще не привиделся день, когда будет опубликована самая последняя сводка Совинформбюро.
- Что же, нам дожидаться этого дня и даже не целоваться до победы над фашистами? Пока их не разобьют? - спросила она задумчиво.
- Пока что они нас бьют, милая, - тихо ответил Якушев, и горькие, складки легли в углах его рта. - А мы от самого Бреста отступаем и уже почти до Москвы дотопали.
Лена задумалась и тихо сказала:
- У нас во второй палате интендант Сысойкин лежит из штаба фронта. Так он говорит, что за такие пораженческие высказывания к стенке надо ставить.
Бакрадзе, услыхавший эту последнюю ее фразу, вдруг не выдержал и закричал:
- А ты, девочка, приведи его ко мне, этого интенданта Сысойкина, и я его спрошу, видел ли он хоть одного немца с оружием в руках на земле или тем более в воздухе. Из-за таких, как он, и отступаем.
- А что бы вы с ним сделали, командир, если бы Лена его привела? Неужели расстреляли бы? - усмехнулся Якушев.
- Нэт, - сдерживая волнение, ответил Вано. - Зачэм своего соотечественника расстреливать. Не гуманно это. Я бы посадил его просто на бомбардировщик СБ и прокатил за линию фронта так, чтобы он на зенитки посмотрел и живых "мессеров" повидал бы. Хорошую экскурсию устроил бы. А? Тогда бы этот публицист понял, что больше так нельзя говорить про тех, кто за Родину погибает, в то время как он накладные выписывает на продовольствие или вещевое обмундирование, шмутки-мутки всякие, без которых война тоже не может обойтись. Вах, как это педагогично было бы. Хорошую экскурсию устроил бы! А вообще, от правды не увильнешь, не так мы представляли войну с фашистами.
- А как же, командир? - отрывисто спросил Сошников. - Неужто и ты полагал, что она будет такой, как в кинофильме "Если завтра война"? Ты помнишь, как там все лихо закручено? А?
- Ва! Еще бы не помнить! - воскликнул повеселевший Бакрадзе. - Много там нагорожено небылиц, понимаешь. Начинается война, и мы быстро, быстро идем на запад, врываемся в Берлин, берем имперскую канцелярию. А там чуть ли не за каждым главарем этой банды советский разведчик ходит. Тихо, тихо так ходит. И никого не взрывает, никого не убивает. Ни Гитлера, ни Геббельса, ни Гиммлера, понимаешь. Зачем ждет, чего ждет, сам бог не в силах разобраться. Я что! Неправильно говорю? - сделал он большие круглые глаза. - Ва! Тогда, комиссар, сделай милость, поправь меня. Ведь на то ты и комиссар, чтобы командира своего от ошибок и уклонов всяких удерживать.
- Зачем же? - флегматично усмехнулся Сошников. - Ты у меня командир правильный. - Лохматые его рыжеватые брови упали на глаза и почти закрыли их. - Только не надо так жестоко про эту кинокартину говорить. Нужна и она была перед войной. А ты, брат, что же хотел, чтобы нашим солдатам заранее фильм показали о том, как их будут бить в первые дни войны? Какой же солдат воевал бы тогда так, как он воюет теперь, в сорок первом. Немец нас теснит, а мы не сдаемся. Бомбами забрасывает, а мы с земли встаем и - в бой. Зенитками все небо заплевано, а мы к цели пробиваемся и бомбим. Или не так? Больно, конечно, к Москве отступать, но мы еще доживем до того дня, когда скажут нам: "Прочерти, лейтенант Вано Бакрадзе, курс на Берлин и ступай бомбить имперскую канцелярию, а то и рейхстаг".
- Спасибо, комиссар, что ты в это веришь, - улыбнулся Бакрадзе, - иначе зачем было бы дальше жить…
Внезапно над поселком Нахабино, его вымокшими после недавнего дождя улочками и крышами, пустынной железнодорожной платформой и водокачкой, с коротким лопающимся звуком раздались выстрелы.
- Зенитки заговорили, - горько вздохнул Сошников, - теперь жди гостей.
Он не ошибся. Через минуту небо наполнилось слитным гулом. Это ревели моторы косяком наплывающих самолетов.
- "Юнкерсы" идут, - определил Бакрадзе. - Сейчас состоится театральное представление в одном действии, о котором Гамлет, принц датский, уже давно высказался: быть или не быть.
Якушев и Лена, не вмешивавшиеся в этот их затянувшийся разговор, тихо шептались, прижавшись друг к другу головами.
- Я прощу тебе твою Цаган, - буркнула Лена, - поцелуй меня, они не увидят. Они сейчас так заняты своим спором… Пусть себе философствуют.
- Пусть, - насмешливо согласился Якушев. - От их стратегических открытий положение на фронтах нисколько не изменится.
- Нисколечко, - согласилась медсестра.
Веня привлек ее к себе и чуть-чуть нагнул голову, так чтобы оба соседа по палате, если бы они в эту минуту даже и оглянулись, увидели бы только его спину. Но тем, занятым разговором, было не до этого. Веня видел свое отражение в расширенных зрачках девушки, таящих удивление и радость.
- Ленка, - неуверенно прошептал он, - ты моя?
- А то чья же, - сдавленно засмеялась девушка. - Мне больше никто не, нужен. Ты самый понятный, самый родной, мы будем вечно любить друг друга, так… - пышно начала она, но так и не успела договорить.
Совсем близко, все заполнив отчаянным ревом, застонала на разные голоса авиационная бомба. Руки медсестры стали ледяными от волнения, но она так и не разжала их за спиной склонившегося над ней Вени.
- Если погибать, так вместе, - прошептала она устало. Взрыв рявкнул где-то совсем рядом, со стен и потолка госпитальной палаты посыпались на пол куски штукатурки, из какого-то окна вылетели стекла, и прерывистый рев удаляющегося "юнкерса" проплыл над крышей госпиталя. Взрывная волна со скрежетом сорвала с нее железный лист. Дверь неожиданно распахнулась, и в палату ворвалась веснушчатая, совсем еще молоденькая санитарка Любочка. Рыжинки так и застыли на ее побледневшем лице.
- Ленка, ты здесь! Тебя срочно к главврачу. - И, всхлипнув, закончила: - Беда, Ленка, Олю Теплову убило.
- Олю! - выкрикнула Лена с отчаянием и выбежала из палаты.
- Проклятый Гитлер и его свора, - мрачно вздохнул Вано.
Веня всего два раза видел Олю. Ничем не примечательная рыжеволосая худенькая девчонка с синими задумчивыми глазками. Они вместе с Леной учились в Московском медицинском институте и в самые первые дни войны прямо из аудитории ушли на фронт. Думали сражаться, выносить раненых с поля боя, а вместо этого попали в далеко расположенный от передовой госпиталь санитарками. Но даже здесь, на таком расстоянии от линии фронта, Олю нашла смерть.
Лена возвратилась лишь за полночь: как будто бы ничего не произошло, расставила перед ранеными тарелки с остывшим гуляшом и стаканы с какао. Глаза ее были печальными, но сухими и только поблескивали от горя.
- Ты меня не утешай, - произнесла она скороговоркой, обращаясь к Вене, - на то и война, я все понимаю. И Олю-маленькую не воскресить. Мы ее за рост звали маленькой… Прости, но я сейчас уйду. Утром мы ее хороним, а мне предстоит написать письмо ее маме, и не знаю, с каких слов начать.
Забрав опустошенные тарелки, Лена покинула палату. И снова тревожное одиночество овладело каждым из ее обитателей. Смуглой рукой Вано включил конусообразный репродуктор, и оттуда обрушился на них горестный голос диктора:
- После упорных боев наши войска оставили город Вязьму.
- Выключи, Вано, выключи, родной, - с тоской воскликнул Сошников. - Не могу слушать про Вязьму. Туда из нашего Балбасово из-под Орши семья моя эвакуировалась. Но успела ли теперь подальше на восток уехать? И адреса у них нет моего.
Бакрадзе исполнил его просьбу, и снова тяжкая тишина легла невидимым пластом над жильцами палаты. Ее обитатели угрюмо молчали. Бакрадзе мусолил в руках позавчерашний номер "Красноармейской правды", делая вид, что его упорно читает. Сошников, время от времени тяжело вздыхая, очевидно, размышлял о своих родных: успели они выбраться из Вязьмы или попали в оккупацию к жестоким врагам. Веня молчал, как и все, но мысли были у него ясные и далекие от войны. Он думал о Лене, про себя желая ей одного лишь хорошего, искренне веря в их будущее. "Много ли тебе надо, если рядом всегда будет такая преданная девчонка!" Иногда ярким воспоминанием вставала в памяти Цаган и та далекая, заброшенная в дикой степи кибитка. По характеру Веня был очень прямым человеком. От своего дяди Павла, убитого в Новочеркасске белогвардейцами, унаследовал он слова о том, что две правды в жизни человек искать не должен. Правда может быть только одна, и не станет ли он преступником, если, вступая в жизнь с Леной, не расскажет ей все-все о Цаган, чтобы не носить груз на своей совести. Опасаясь, что Бакрадзе по своей холостяцкой легкомысленности попросту высмеет его за подобные колебания и скажет, что настоящие джигиты никогда не хвастают перед своими будущими женами добрачными приключениями, избегая откровенности со своим командиром экипажа, он решил обратиться лишь к уравновешенному, во всем степенному Луке Акимовичу и однажды, когда Вано сладко посапывал во сне, это сделал. Сошников долго молчал, брови его недовольно шевелились, смыкались над крупным широким носом.
- Ах ты поросенок паршивый! - неодобрительно проговорил наконец бывший политрук его бывшей роты. - Совет ему, видите, подавай. Ну дам я тебе совет, только слушай внимательно. Что бы ты сказал, если бы в один прекрасный день после свадьбы узнал, что раньше у твоей Лены был другой ухажер. Пусть даже там ничего серьезного не произошло, одна лирика была, и только.
- Не знаю, - развел руками Якушев.
- А я вот знаю, - ворчливо произнес Сошников. - В восторг, как мне кажется, это бы тебя не привело.
- Не привело, - согласился Якушев.
- А ты полагаешь, что своим запоздалым признанием ей радость доставишь? Держи карман шире. Межу глубокую между собой и ею ты проведешь. А когда она зарастет, сказать тебе этого я не смогу. Может быть, через десятилетие, а может, и никогда. Так кому надобно твое запоздалое признание? Тебе? Нет. Ей? Так она его встретит примерно так, как ты трассу с "мессершмитта" в своем первом боевом полете на СБ. Подстрелишь ты эту чистую добрую девчонку, а за что? За что, я спрашиваю. Оно-то подстрелить легко, а вот вылечить такую рану, если любовь у нее настоящая, куда труднее. Та другая всегда будет стоять меж вами. Вот исходя из этого и решай.
- Я не буду ей говорить, Лука Акимович, - согласился Веня с доводами своего бывшего политрука. - Пусть это воспоминание живет во мне и умрет со мной вместе.
Сошников закашлялся и хрипловатым шепотом заметил:
- Вот это уже другой коленкор.
Он вовремя договорил. Дверь распахнулась, и на пороге палаты появилась вся сияющая Лена.
- Больные, о чем это вы тут шушукаетесь? А ну, признавайтесь, пока я добрая. Лука Акимович, а ну-ка, глядите мне в глаза!
- Да все об ней, - вздохнул Сошников.
- О ком это "об ней"? - придирчиво спросила сестра.
- Об жизни, - ухмыльнулся раненый, и недоверчивость, как горячей водой, смыло с ее лица.