Да, вся юность была в дорогах… В железных, с их станциями и полустанками, с протяжными гудками паровозов и стуками вагонов, а потом - холодных, тёмных, метельных, зимних и весенних с распутицей и грязью… Да, сколько их было, дорог - дорог разлук и дорог возвращений… И утром у меня будет дорога. И я жду от неё чего-то, сам не зная чего, но жду…
Может, дожидает меня там моя мина, пролежавшая двадцать лет? И притягивает меня, чтоб хоть и с опозданием, но выполнить свою работу? Да нет, глупости! Какие мины через двадцать лет! Хотя!.. Надо, пожалуй, сказать Лиде, чтоб шла за мной шаг в шаг. Чем чёрт не шутит - эхо войны…
Когда я вернулся, Лида сидела, поджав колени, положив на них локти рук и кистями поддерживая подбородок, какая-то затихшая и почему-то возбуждающая жалость… Да, если действительно она оставалась верной своему капитану, что было в её жизни? Одиночество, воспоминания, и больше ничего. Бедные женщины войны… Вашими любимыми выстланы поля России, вашими погодками, вашими женихами, вашими мужьями… Я растрогался и сказал ласково:
- Ложитесь, Лида. У нас впереди дальняя дорога…
Она подняла голову.
- Я не засну, наверное.
- Ну, хоть немного передохнёте. На какой полке вам удобнее?
- Всё равно.
- На верхней будет лучше. Давайте я вам помогу.
Она опёрлась мне на плечо, а я приподнял её. Короткая юбка немного задралась, и я невольно увидел её голую ногу выше чулка, но сразу отвёл глаза, а она смутилась… Верно, и вправду она была верна своему капитану. Сохранилась в ней какая-то девичья наивность и застенчивость, хотя и - "Я понимаю". Ничего ты не понимаешь, глупенькая… Целовалась ли ты хоть с этим капитаном? Возможно, и нет?
Я растянулся на нижней, но сон не шёл… Нападают на меня порой минуты какой-то растроганности, сентиментальности, и становится мне жалко всех - как сейчас почему-то стало жалко Лиду, - всех жалко, и живых и мёртвых, всех, по ком прошлась война… Но не себя. Своя жизнь кажется мне довольно лёгкой, ненагруженной, что ли… И верно, деньги достаются мне, пожалуй, легче, чем другим, семейных обязанностей нет, ребёнка я не родил, дерева не посадил, книгу не написал… Скольжу по жизни, не углубляясь особенно ни в себя, ни в неё. Что ж, видимо, таким уродился, а может усталь непроходимая, накопившаяся внутри за четыре года войны, да всё в пехоте-матушке, так и не прошла за эти двадцать лет? Потому и нету силёнок на что-то настоящее? Ну а другие как же? Ведь тоже воевали, а пишут и картины и романы, делают что-то стоящее…
Около пяти утра поезд подходил ко Ржеву, и я вышел в тамбур посмотреть на этот город, ни разу в жизни не виданный, но вроде родной. Город, за который полегла наша Отдельная стрелковая бригада, да не одна она…
И вот увидел я небольшой вокзал, маленькие домики около него, а потом, когда отъехали, - разбежавшийся по возвышенностям городок, рассыпанный то белыми, то красными кирпичиками домов, - Ржев.
Вернулся я в вагон, наверное, с совсем другим лицом, потому как проснувшаяся Лида поглядела на меня с каким-то удивлением и интересом.
- Я проспала Ржев? Почему не разбудили?
- Увидите на обратном пути. Надо собираться. Скоро Чертолино.
- Я сейчас. Я быстро. - Она довольно резво соскочила с полки, видимо, стараясь предупредить мою помощь, и достала свой рюкзак. - А у меня кофе! Этого вы, конечно, не захватили?
- Конечно, - развел я руками.
- Сейчас умоюсь и будем пить. Развязывайте пока.
Кофе из термоса был горяч и ароматен. Я с удовольствием прихлебывал его из маленькой чашечки, закусывая печеньем. Я-то, конечно, ничего сладкого купить не догадался. Даже белого хлеба не взял, и вёз с собой буханку черняшки.
Мы заранее вышли в тамбур с вещами и смотрели на проплывающую мимо землю. Еще попадались вдоль пути огромные воронки, из которых тянулись деревца. Если б не они, говорящие, сколько лет прошло с тех пор, можно было подумать, что война прошла здесь совсем недавно. И эти воронки окунали в прошлое. В утомные эшелонные, дороги, когда глаза - в небо, в тошнотворном ожидании, немецких самолетов. Терпеть не мог бомбёжек по эшелону. Хуже не придумаешь. Деться некуда, особенно если на поле. Кроме придорожного кювета, никаких укрытий. И бьют-то по тебе, и ты весь на виду. Но ещё хуже, когда бомбят санитарный поезд. Тут уж ты совсем беспомощен. И обидно дюже - раненый уже, в тыл едешь, к жизни, а тут ухлопает прямо на больничной койке. Два раза мне доставалось так в санитарке. Жутко вспомнить.
Чертолино оказалось даже не станцией, а унылым, безлюдным, расположенным на голом месте полустанком. Вправо шла разъезженная, в ухабах, грязная глинистая дорога с рыжими лужами, но около неё вилась тропка более или менее сухая, проходистая, - по ней и тронулись.
Вдали узкой полоской виднелся лесок. Утро было солнечное, но прохладное и Лида зябко поёживалась в своём плащике. С подножки она спрыгнула, не дожидаясь моей помощи, видать, не очень приятны ей мои прикосновения. Ну и бог с ней! Не так мне всё это нужно.
Шли молча. Мне было не до разговора, и Лида это понимала. Только спустя час, когда подходили, уже к леску, она сказала:
- Вы знаете, мужчины войны казались мне какими-то значительными…
- Но во мне вы этой значительности не приметили, - перебил я, усмехнувшись.
- Откровенно сказать, вначале да, не приметила. Но вот когда подъезжали ко Ржеву и я вгляделась в ваше лицо…
- Очень тронут, Лидочка, - перебил я опять насмешливо.
Она вроде бы поморщилась от "Лидочки", но не звать же мне её по отчеству, как-никак помоложе она меня на четыре года…
- Я серьезно говорю, - проговорила она немного обиженно. - По-моему, вы взяли не очень хороший тон в разговоре со мной. Возможно, вы привыкли говорить так с женщинами…
- Простите, Лида… Действительно, привычка, - почувствовал я неловкость. - А вообще-то вы правы - значительного во мне нет. Так, самый обыкновенный грешный человек.
- Обыкновенных людей нет. Все люди необыкновенны.
- Да ну? - удивился я. - По-моему, ерунду вы говорите.
- Вы просто не задумывались об этом.
- Пожалуй, да… А вы?
- Я много думала. "Вот и продумала времечко, мужа себе и не нашла", - подумал я, а вслух сказал:
- Я бы на вашем месте о другом думал.
- О чём же?
- Мало ли о чём? Необыкновенные люди были на войне…
- Они такими же и остались.
- Ну нет. Бытие определяет сознание.
- Вы уверены в этой истине?
- А вы знаете другую?
Она не ответила, а мне уж не так был интересен этот разговор, и, прибавив шаг, я пошёл впереди.
Я очень давно не был такой вот ранней весной на природе, и сейчас шёл, с удовольствием втягивая в себя воздух, смотрел на пучочки свежей зелёной травы, выбившийся на обочинах, на прозрачное, не сильно голубое небо, на белевшие вдоль дороги молодые берёзки, и думал о том, что двадцать лет пролетели так быстро и что уже никогда не вернуть то обострённое ощущение жизни, ту какую-то необыкновенную радость бытия, которая выпадала нам в промежутках между боями, когда каждая мелочь была значительна и неповторима.
Прохожих на этой дороге не было, и мы были совершенно одни, и я подумал, что Лиде не особенно-то уютно с почти незнакомым, чуть подвыпившим мужчиной. Я остановился, подождал её.
- Не устали?
- Нет.
- Может, присядем? - Она покачала головой, и мы пошли дальше.
На моей карте, конечно, не было ни этой дороги, по которой мы шли, ни той деревни, к которой сейчас приближались. Надо, видно, тут остановиться и спросить, как идти до Овсянникова. Эх, кабы была военная двухверстка - на ней были бы все деревни, все дорожки… Помню, даже черновская роща была на ней обозначена и довольно-таки точно.
В деревне мы зашли в первый же дом - спросить дорогу. Хозяева оказались не местные. Сторожилов не осталось, не вернулся никто, сказали нам. "Мы тут кто откуда. Овсянниково? Нет, о такой деревне и не слыхивали. Черново? Тоже не знаем. Усово? Усово есть, вон по той дороге, километров восемь… А вам зачем? Воевали здесь? Да? Молочка не хотите?"
От молока я не отказался и влил в пересохшее горло большую кружку. Лида по предложению хозяйки присела. Было заметно, что она устала. Я развязал свой рюкзак.
- Давайте-ка перекладывайте, что поместится, ко мне. - И стал впихивать свертки из её мешка в свой.
Выйдя из дома, я остановился - навстречу шла пожилая женщина, и я решил спросить её насчет Овсянникова.
- Была такая деревня, была… Сейчас нету её.
- Как нету?
- Побита была вся. Никто туда не вернулся из жителей-то. Вот и некому было её заново строить… А как пройти - расскажу.
Мне почему-то хотелось именно с Овсянникова увидеть и черновскую рощу - нашу бывшую передовую, - и Черново, и мы пошли по дороге, указанной женщиной, а не по той, которую показали нам хозяева дома, что шла на Усово. Пошли левее, по тропке, и километра через два вошли в лесную, совсем не езженную дорогу, залитую водой.
Идти было трудно, приходилось всё время обходить лужи, забираясь в кустарник, искать места получше, порой углубляться в лес метров на тридцать, а то и пятьдесят, и эти лишние метры превращались в километры, и не было этой дороге ни конца ни краю.
Кусты и молодые деревца около дороги были почему-то черные, и я не сразу сообразил, что опрысканы они каким-то составом для их умертвления, что, видно, предстоит тут расчистка и распашка земли, а вначале показалось, что возвратилось время и что идём мы по сожжённому фронтовому лесу, тем более то тут, то там зияли заполненные водой воронки.
Лида начала отставать, и я решил, сделать привал. Не сразу нашлось сухое место, не сразу увиделось поваленное дерево, на которое можно присесть.
Завернув самокрутку, затянулся махрой, и опять её вкус и запах возвратили меня в прошлое, да и этот чёрный лес, эти разводы воды, топкая грязь вернули в весну сорок второго, в черновскую рощу, что была передовой. Только там в ароматы весны вмешивались другие запахи - гари, дыма и тления. Но и тогда плыло над нами это не шибко голубое небо с бегущими неспешно облаками. Было и то, чего нет сейчас, - нестерпимое желание жить и ощущение, что, когда окончится война и ты останешься живым, тебе предстоит какая-то необыкновенная жизнь, неохватимо громадная любовь и такое счастье, которого и не представляешь…
Увы, ничего такого не получилось… Хоть и кончилась война, хоть и остался я живых, но вот такого, о чём мечталось где-нибудь в землянке, не наступило…
А через несколько лет после войны уже начал задумываться, что счастье-то, наверно, было как раз тогда, в те трудные кровавые годы, когда делал ты настоящее дело, преодолевая всё. Может, в этом преодолении и было счастье? А сейчас не нашёл я себе такого вот дела, ради которого можно было пойти на всё - на, трудности, на лишения… Да, в жизни человеческой необходима, видать, какая-то сверхзадача. Она была у меня в юности, и её нет, пожалуй, у меня сейчас.
Лида, видно, поняв, что я о чём-то задумался, не прерывала мои размышления, а, молча разлила кофе и протянула мнe стаканчик.
Она вроде, действительно всё понимает. С такой женщиной было бы легко. Я всегда боялся, что попадётся такая, которая непременно будет лезть в душу, теребить по пустякам… Потому, верно, и не связал пока ни с кем свою, жизнь. Да нет, не потому… Просто не полюбил никого, пo-настоящему. Слишком долго сидела боль и обида на не дождавшуюся меня во время войны женщину.
- Лида, - неожиданно для себя спросил я. - Неужели за все эти годы вам не хотелось кого-то полюбить?
- Почему вы вдруг спросили об этом? Мне казалось, вы думали совсем о другом.
- Да, о другом… Но, наверное, потребность в любви, большой, настоящей, таится в каждом из нас?
- Даже в вас? - улыбнулась Лида.
- Чёрт возьми, может быть.
- Конечно, хотелось, - ответила она просто. - Но вы знаете, что война не оставила большого выбора женщинам моего поколения. А потом это желание как-то не выходило за рамки очень смутного ощущения…
- Не было объектов? - сморозил я.
- Видимо.
"Прохладны вы, наверное, по темпераменту, миледи, - подумал я, - а то бы нашлись объекты", - но вслух спросил:
- Очень устали?
- Нет, не очень.
Я немного отглотнул из фляги и задымил… Мысли мои вдруг повернулись совсем на другое: а если я сейчас её поцелую? Как она отреагирует? Влепит пощёчину? Нет, наверно… Мне показалось занятным прижаться к нецелованным двадцать лет губам. Хотя что я? Неужто и вправду думаю, что её верность капитану достигла таких границ? Нет, были у неё, наверное, и легкие романы, и связи… Откуда сейчас такие женщины? Нелепость! Чушь! Я придвинулся к Лиде и коснулся ногой её колена. Она сразу поднялась.
- Вы уже отдохнули? - спросил я.
- Да, пойдемте…
- Ну что ж, пойдемте, - вздохнул я.
Просвета в лесу всё не виделось, и мелькнула мысль, что идём, может, мы не по той дороге. И по времени и по пройденным километрам пора бы уже дойти до Усова.
Овсянникова достигал я только в послевоенных снах, но почему-то оно оказывалось не простой русской деревенькой, домишки и сараи которой я видел через овсянниковское поле, а развалинами какого-то города, с фонтаном в центре, заполненным немецкими трупами, и кирпичными зубцами какой-то башни… Всё это из другой были, но почему-то влезало в сны об Овсянникове. И дорога, которой шёл в снах, тоже была другой, не той, какой шёл в сорок втором… Но сны бывали очень яркие, повторялись часто, потому и помню их до сих пор.
Что я жду от встречи с этими деревнями? Сам не знаю… Опять кольнуло в сердце, и я остановился.
- Я не жалею, Лида, что взял вас. На этой дороге одному было-бы неприятно загнуться. По ней, наверное, месяцами никто не проходит и не проезжает. - Я прижал руку к груди.
- Вам плохо? - встревоженно спросила она.
- Сейчас пройдёт, - сказал я мягко, тронутый её тревогой. - Уже прошло… Потопали дальше.
Сказал я бодро, а сам подумал, что моя довольно беспорядочная жизнь с работами по ночам рано или поздно скажется и, пожалуй, пора уже вводить какой-то хоть самый элементарный режим.
А дорога всё петляла из стороны в сторону, иногда разливаясь целыми озерками голубых луж, которые обходить приходилось, далеко заходя в лес. Но ужe светлело впереди, и, видимо, выйдем мы скоро к Овсянникову. И верно, вскоре лес перешёл в подлесок и увиделись дома деревни, но какой? Овсянникова же не было. Значит, Усово.
Выйдя к деревне, я увидел слева овсянниновское поле, а впереди три домика - всё, что осталось от Чернова.
- Вот вам Черново, - сназал я Лиде и показал рукой. Лицо её дрогнуло и побледнело. - А здесь, в Усове, были немцы…
Очень близким показалось мне расстояние от Усова до Чернова. Двадцать лет тому назад оно было непреодолимо и мерилось не метрами… И Черново, в которое мы вступили в феврале сорок второго, была довольно большая деревня, почти не побитая и не сожжённая немцами при отступлении. Я помню, было два ряда домов и между ними улица, усаженная липами…
Сейчас я увидел две чёрные липы и только три избы… В одну я зашёл, оставив Лиду у крыльца, где она присела и стала осматриваться, ища глазами что-то похожее на могильный холмик, но я-то уже увидел, что ничего такого нет и в помине…
- Здравствуйте, - сказал, входя в избу, поднявшейся мне навстречу женщине.
- Здравствуйте, - ответила она, удивленно меня оглядывая (нечасты, видать, тут чужие люди).
- Я из Москвы. Воевал здесь в сорок втором году. Вот мой паспорт. Наверное, мне придётся просить у вас разрешения переночевать. - Я вынул паспорт и протянул. Она взяла и передала лежащему на печке парню.
- Посмотри, Валя, документ… Значит, здесь воевали? А помните танк, подбитый в овсянниковском овраге?
- Конечно. Ещё танк в роще был подбитый.
- Валя, не смотри на документы, ясно всё. Конечно, приют дадим вам. О чём разговор. Валя, слезай. Принеси молока.
- Я не один. Со мной женщина. Её жених тут погиб. И должна быть могила… в десяти метрах на восток от одиноко стоящего дерева… Нет могилы?
- Нет вроде. И когда вернулись мы сюда, тоже ничего не заметили. Вы когда в Черново вошли?
- В феврале.
- И цело оно было?
- Да только несколько домов сожжено. Сарай большой стоял, вон там, внизу. Но его в первую же ночь… разбило.
- А ещё большой сарай левее?
- Нет, не было уже.
- Ну ладно, зовите свою попутчицу-то. И молочком угощайтесь. Что это надумали через столько лет?
- Потянуло. А вас угнали немцы?
- Да. За Овсянники, недалеко… Снаряды ваши до нас долетали, мины. Видали даже, как шли вы цепями на Овсянники, как падали… Господи, жалели-то как мы вас… Сюда только наша семья вернулась.
- А остальные?
- Кто куда. Кто в город подался, кто вообще сгинул…
Парень тем временем принёс крынку молока и поставил её на стол.
- Вот он, Валентин, сорок второго как раз года рождения. И от всего пережитого - и бомбёжек, и стрельбы, ну и моих мук - заикается сейчас здорово… В Усове-то тоже местных нету, все приезжие, - продолжала хозяйка.
Я вышел и позвал Лиду. Она вошла, поздоровалась и присела. Хозяйка посмотрела на неё, покачала головой.
- Не было тут могилы никакой. Не было. Когда мы вернулись, вся земля нарыта была воронками, Может, и был холмик какой, так долго ль его разметать разрывами.
В окошко было видно какой-то бугорок земли, и мне показалось, что именно там была землянка комбата, Я спросил.
- Да-да, землянка была. А до войны яма силосная. Я вышел из избы… Неужели это всё было, было?
- Лида, - сказал я вернувшись. - Я пойду на бывшую передовую. А вы пока отдохните здесь.
- Вас проводить? - спросила хозяйка.
- Да нет. Найду я. Разве можно забыть такое.
- Лес-то черновский порубили сильно. Видите, елей-то нет совсем. Зато яблони дикие в лесу выросли. Наверное, солдатики получали в посылках, вот из семечек-то и пошли яблоньки. Не узнаете лес. Может, все-таки проводить?
- Спасибо, не надо.
- Можно мне с вами? - спросила Лида. - Или я вам буду мешать?
- Вы устали, наверное?
- Нет. Можно?
Я пожал плечами… Неужели не ясно ей, что туда мне надо пойти одному.
- Знаете что, Лида, давайте поищем могилу… Эта бумажка у вас с собой?
- Да.
- Одиноко стоящее дерево… Где тут могло быть одиноко стоящее дерево? - спросил я хозяйку.
- Вы идите, а мы тут пораскинем мозгами. Может, вспомню я… Хорошо? - обратилась она к Лиде.
- Хорошо.
- А он пусть идёт. Ему там без нас будет, что вспомнить. Идите.
Я вышел из избы и подался сразу вправо. Где-то на опушке, близ Чернова, стояла артиллерийская батарея. Какие-нибудь следы от неё должны остаться. А от неё я уж сориентируюсь.