Привратник замка обрадовался его появлению. Конюх, державший лошадь, пока ей ставили новую подкову, хотя и трясся от холода, но расплылся в широкой улыбке. Чумазый поваренок выскользнул из кухонной пристройки у основного здания, представляющей некоторое усовершенствование по сравнению с тем временем, когда мясо жарили прямо в зале. Появились и воины гарнизона, протиравшие глаза, поскольку поздно вставать и бодрствовать в полночные часы было обычным делом для некоторых обитателей замка. Менестрель доставил им удовольствие плавным речитативом, в котором излагал хронику этих мест. Император Генрих, говорилось в нем, приезжал в Ратисбон. На мельничной запруде в Грюнвальде нашли труп хорошенькой девушки. На землях белых монахов в окрестностях Мюнхена родилась двухголовая овца. Набожный нищий исцелился от слепоты, промыв глаза в источнике святой Вальпургии. По слухам, Ричард Английский тайно содержится в заключении в Австрии. Он посмотрел на слушателей и, заметив испуганные взгляды, плавно перешел к грубоватой местной песенке.
Дверь под лестницей внизу главного здания распахнулась, и во двор поспешил спуститься молодой человек, небрежно одетый и простецкого вида, но стоявший по положению выше воинов, о чем говорили серебряная пряжка на поясе и поношенный меховой плащ, вероятно составлявший часть добычи, захваченной при ограблении какого-нибудь купца. Верно посчитав его сыном владельца замка, менестрель подвел скучную песню к концу и принялся расхваливать лучшие свои произведения.
– Только что от двора, мой благородный господин! Все самое последнее с рождественского праздника при дворе герцога в Вене. Стоит ли называть человека, который там пел?
Он подмигнул, беззастенчиво намекая на себя, хотя его костюм и манеры опровергали такую возможность. Но даже если молодой дурень ему не поверил, лакомые кусочки из высшего света должны были возбудить его аппетит.
Каким бы он ни был неотесанным, этот молодой человек проявил честолюбие. Возможно, он рассчитывал запомнить модный мотив или заставить менестреля научить его нескольким иностранным словам. Как-то даже слишком просто, подумал менестрель, в двадцатый раз настраивая виолу, чтобы заиграть песню короля Ричарда.
Исполняя эту песню, он всегда полностью использовал диапазон своего голоса, отправляя музыку парить так же легко, как облачко пара от его дыхания на зимнем воздухе. Те, кто обладал музыкальным слухом, могли ее слушать разинув рот, но молодой наследник Дюрренштайна не принадлежал к таким людям. Он явно не имел понятия, что слышит любимое творение короля, чьи сладкие песнопения были знамениты в Нормандии, Анжу, Пуату и Аквитании, землях рыцарства, и во всех остальных владениях короля Ричарда.
Менестрель закончил текст песни и умолк, продолжая наигрывать мелодию на виоле. Неожиданно наступил тот самый момент, которого он ждал. Из щели в башне густой низкий голос подхватил мелодию, продолжив поэму, которую в этой стране не знал никто, кроме ее автора, короля Ричарда.
Менестрель вздрогнул, и его пальцы соскользнули со струн виолы, странно взвизгнувших. В то же мгновение дверь внизу лестницы открылась, и краем глаза менестрель заметил фигуру владельца замка, который, положив руку на меч, прислушивался к музыке.
Губы менестреля растянулись в улыбку, хотя они с трудом повиновались хозяину.
– Ага, вижу, у вас уже есть музыкант, и неплохой, хотя ему не хватает блеска. Испытаю-ка я его еще парой куплетов.
Он снова повысил голос. Уже давно заготовил он стихи на провансальском диалекте, понять которые в этом малокультурном месте не мог никто, даже если какой-нибудь старый крестоносец понимал по-французски.
– О, мой король, – запел менестрель, – здоровы ли вы? Если взятка или обман помогут вашему побегу, то лодка, меч и быстрый конь к вашим услугам. Иначе повелитель того, кто владеет этим местом, потребует вашей выдачи.
– Меня не освободит ни взятка, ни обман. – Уверенный голос звучал почти так же прекрасно, как в собственном зале Ричарда. – Воины с мечами наголо сторожат меня день и ночь в этой маленькой комнате. Пусть потребует меня повелитель; его я не боюсь. Он всего лишь… – Здесь пение оборвалось, поскольку певец дошел до конца куплета и его мнение о Генрихе Гогенштауфене осталось невысказанным.
Чувствуя прикованный к себе взгляд владельца замка, на большее менестрель не отважился. Он поспешил крикнуть по-немецки:
– В самом деле прекрасно, незнакомец! Теперь сжалься над бедняком и посиди тихо, пока я заработаю свой ночлег!
Ему не нравились мрачные лица стоявших во дворе воинов и тревога глупого сынка хозяина, уставившегося, отвесив челюсть, вверх на амбразуру. Если бы этот паренек что-либо неосторожно сказал, мир мог бы потерять одного менестреля или одного короля.
Возможно, сеньору пришла на ум та же мысль, потому что он резко спросил:
– Адальберт, ты что, спятил? – Юноша вздрогнул и закрыл рот. Отец сделал шаг в сторону менестреля и произнес: – Это пел мой старший сын, лежащий в постели со сломанной ногой. Адальберт! Ты бы лучше пошел к брату и составил ему компанию.
– Н-но, – начал мальчик, однако, подумав хорошенько и встретив хмурый взгляд отца, надул губы, быстро прошел к двери в главную крепость и захлопнул ее за собой.
– Ты говорил, – заметил сеньор, снова повернувшись к менестрелю, – что, по слухам, короля Ричарда держат где-то в заточении. Эта история очень меня занимает! Где ты мог ее услышать?
Он говорил спокойным тоном, но менестрель почувствовал, как на затылке у него зашевелились волосы. Владелец Дюрренштайна был крупным мужчиной, когда-то со светлыми, а теперь уже выцветшими волосами и держался так, что заставлял не увидеть, а почувствовать, как он опасен.
– О, в тавернах Вены! – Менестрель заговорщически подмигнул. – Слухи о короле Ричарде распространились, потому что он исчез. Не в моих правилах подвергать сомнению историю, которая поможет мне заинтересовать таких людей, как ваша милость.
Сеньор рассеянно улыбнулся, но его тусклые глаза продолжали изучать менестреля, а рука задержалась на рукояти меча.
– Ты владеешь определенным мастерством и растрачиваешь его по дворам. Такие французы, как ты, обычно крутятся вокруг богатых домов, а не ходят, выпрашивая кусок хлеба, от двери к двери.
Менестрель пожал плечами, собираясь с мыслями. Претензии на серьезные знакомства могут усилить подозрения, но никому не известного человека легко убить и закопать труп, просто чтобы застраховаться от случайности.
– По правде говоря, я имею слабость к выпивке, которая стоила мне расположения герцога Леопольда. Я дал обет не пить вина до Пасхи, а к тому времени герцог уже будет повсюду разыскивать сладкоголосого Ниманда. Кроме того, я люблю разнообразие. – Как бы торопясь поправиться, он добавил: – Этот обет не распространяется на пиво.
Сеньор, казалось, принял решение. Он снял руку с рукояти меча и поманил человека, у которого символ его должности – ключ от кладовой – висел на поясе.
– Выдай ему пива, только слабого, заметь. Он не должен напиваться, пока не развлечет нас за ужином.
Менестрель тщательно обдумал, какие песни было бы разумно исполнить тем вечером, и большинство из них выбрал так, чтобы они соответствовали характеру владельца замка. Однако, к его удивлению, хозяин замка просто сидел за своим кубком с вином, не требуя музыки, не обращая внимания на мягкотелую жену и толстогубого сына. Лишь изредка, когда собаки под столом начинали слишком громко рычать и драться из-за очередной брошенной им кости и он пинал их ногой, становилось ясно, что он вполне понимал, где находится. Через какое-то время он начал говорить, рассказывать о своих обидах, почти не делая пауз, только иногда дожидаясь кивка от менестреля.
Все зло пошло от крестового похода. Рыцари заложили свои земли, чтобы добыть средства на дорогу и снаряжение. После они продали свои права, чтобы заплатить выкуп, или жадные соседи ободрали их, как липку, хватая все, что попадалось под руку, пока владельцы отсутствовали. Так за что же они страдали? Куда ушли деньги? На грязных торговцев, разбогатевших на перевозке паломников по морю, на людей, начавших драться за концессии в Акре, как только город был освобожден ценой крови рыцарей. Ах, как эти купцы стремились сторговаться с неверными и получить барыш от покупки и продажи восточных товаров! Но Божьему делу помочь они брались только за плату.
А что же паломники и поставщики мощей? Собственными глазами хозяин замка видел, как один представитель этой братии отрезал указательный палец у мертвого мусульманина, а потом продал его как палец святого Фомы, которым тот ощупывал раны воскресшего Господа. Клянусь Матерью Божьей, в землях герцога, в Австрии, есть три указательных пальца святого Фомы, и подлинность каждого подтверждена святой церковью, тоже богатеющей на чудесах исцеления. Из крепости Дюрренштайн можно посмотреть вниз и увидеть дороги, кишащие бюргерами, разъезжающими торговцами, набожными мошенниками и евреями-ростовщиками, которые не осмеливаются высунуться за границу. Как моль они пожирают богатство честного рыцаря, бьющегося за истинную веру, чтобы лишь страдать от голода, как мышь, которая попала в ловушку шкафа, сохранившего запах сыра.
"Да он дьявол, а не человек", – ошеломленно подумал менестрель. Хозяин Дюрренштайна вплел в свою тираду короля Ричарда, обвинив его в высокомерии, с которым он распустил армию. Договор Ричарда с Саладином оставил Иерусалим в руках неверных, превратил баронов в безземельных бедняков, разорил паломников-рыцарей, отправившихся за море, чтобы завоевать себе поместья в королевстве.
Менестрель слушал, время от времени кивая, когда этого требовала важность довода. Он думал: "Неизвестно, что этот человек может предпринять, по приказу из Вены или без оного. В любую ночь, напившись, он может подняться по лестнице на башню с мечом в руке и убийством на уме". Кроме того, он думал о том, как рано он сможет отсюда убраться и под каким предлогом; раздобудет ли лошадь или придется тащиться пешком; в Вормсе ли еще император Генрих или перебрался в Ратисбон. Стараясь унять дрожь в руках, он прижал их к коленям.
Император переехал в Ратисбон, а епископ Майнцский, который путешествовал вместе с ним, продолжил путь вниз по реке до Вены. Там он тайно уединился с герцогом Леопольдом.
– Император требует передать короля Ричарда ему в руки, ибо этот самый король причинил ему большую несправедливость.
В притворном гневе герцог Леопольд ударил по ручке кресла:
– Как я могу выдать короля Ричарда, если у меня его нет?
– Если нет короля Ричарда, – сказал посланник, глядя герцогу прямо в глаза, – извольте сдать Дюрренштайн.
Леопольд вздрогнул, краска бросилась ему в лицо. Целую минуту он смотрел на епископа, опустив подбородок на руку, и обдумывал то, что услышал.
– Кто вам сказал, – наконец спросил он тоном, не сулившим кому-то ничего хорошего, – о Дюрренштайне?
Епископ покачал головой, поскольку сам этого не знал.
– Император заплатит вам часть выкупа, – пообещал он.
– Сколько? – быстро поинтересовался Леопольд, приготовившийся задорого продать своего пленника, если уж ему не суждено его удержать.
Епископ вернулся в Ратисбон с согласием, подписанным и скрепленным печатью, а герцог Леопольд, взяв с собой сорок воинов, поскакал в Дюрренштайн, где он осведомился, как сторожили пленника и с кем он говорил. Визит менестреля не произвел здесь большого впечатления, потому что странствующие актеры постоянно заходили в замок. Даже в момент прибытия герцога во дворе находилась парочка представителей этой профессии.
– Если он ни разу не оставался один и ни с кем не говорил, то, наверное, он подкупил одного из стражников.
Но хозяин Дюрренштайна поклялся, что ни один из стражников никогда не оставался наедине с пленником. Даже он сам во время своих редких визитов в башню всегда брал с собой двоих людей, поскольку король Ричард силен и мог быть опасен.
– Ей-богу, я докопаюсь до правды, – поклялся герцог.
Его соблазняла мысль подвергнуть владельца замка пыткам. Но скорее ответ мог знать другой человек, находившийся в замке. Леопольд поднялся по лестнице и вошел в маленькую комнатку, где содержали короля Ричарда.
Король сидел на единственном стуле и смотрел на своего врага. Это был высокий мужчина с рыжими волосами, голубыми глазами и желтой кожей, так как загар от восточного солнца поблек в тусклой и холодной комнатке, освещаемой одной узкой щелью в стене. Его одежда обносилась и немного потерлась, плечи были закутаны грубым одеялом. Тем не менее он безусловно имел вид человека, которому не требовалось прикладывать усилия, чтобы его заметили, так как он был первым и в любых обстоятельствах должен был оставаться первым.
Герцог Леопольд, не желая стоять в присутствии пленника, сел на кровать. На это Ричард поднял рыжеватые брови, но ничего не сказал.
– Вы поедете в Ратисбон, – резко начал герцог. – Император Генрих хочет предъявить вам весьма крупный счет!
Ричард не проявил ни удивления, ни беспокойства. Он просто мягко заметил:
– Ну, прием у императора будет более… теплым, чем в этой мышиной норе!
– Кто передал ему послание от вас? – спросил герцог. Он сжал руку в кулак и ударил себя по колену. – Предупреждаю, я обязательно получу ответ!
– Ничтожный человек, – король поднял голову и посмотрел на Леопольда свысока, – герцоги не разговаривают таким тоном с королями. С императорами, насколько мне известно, это возможно.
Герцог нахмурился, переполняемый ненавистью к своему беспечному, высокомерному пленнику, которому не хватало здравого смысла, чтобы просто быть вежливым. В распоряжении Леопольда имелись пытки, а когда дело доходит до них, то короли ничем не лучше своих подданных. Но Ричард не обращал внимания на угрозы. Император Генрих, заметил он, надеется получить его в надлежащем состоянии.
При этом напоминании герцог Леопольд свирепо посмотрел на Ричарда. Он знал, что не выдержит возмущения церкви, своего сеньора-императора и даже своего народа, если будет обходиться с королем Ричардом как с обычным преступником. "Это может стоить мне герцогства", – зло подумал он.
– Клянусь Девой Марией, – произнес он, – на свете существуют яды, убивающие не сразу. Считается также, что некоторые лихорадки и язвы заражают постель больного человека. Король Ричард Английский может прибыть в Ратисбон в добром здравии, а потом уже заболеть… В Иерусалиме, насколько я помню, тоже был прокаженный король.
Нельзя было сказать, что король Ричард побледнел, поскольку цвет его лица и так был нездоровым. Естественное для него высокомерное выражение также осталось прежним, но какое-то время он сидел молча, обдумывая слова герцога. Наконец он повернул голову и кивнул на дверь, рядом с которой застыли два охранника:
– Пусть выйдут, они могут подождать снаружи. – А когда стражники не могли их слышать, он спросил: – Чего вы хотите?
– Кто выдал ваше местонахождение? – зло спросил герцог Леопольд. – Его жизнь или ваша, мой король.
– Поклянитесь на кресте вашего меча, что доставите меня в Ратисбон, не причинив вреда. Тогда скажу.
Герцог Леопольд поклялся. Ему доставляло удовольствие наблюдать, как от страха король пал столь низко. Этот триумф хоть немного его утешил. А виновника он велит разорвать на части во дворе под окном короля. Слышимость здесь была хорошая – из окна очень ясно доносилось пение менестрелей.
Ослепительно улыбнувшись ему, Ричард показал на щель в стене, сквозь которую слышалось монотонное пение:
– Это был мой менестрель Блондель, напевший под окном мотив, который я для него написал. Вам следовало схватить его, когда он развлекал вас, потому что теперь уж он вряд ли когда-либо появится в Дюрренштайне.
Стяжатели
1204 год
– Мы не можем себе этого позволить, – возразила госпожа Маргарита де Буавер сиру Эду, когда они оказались надежно укрытыми за пологом своей кровати.
Эд гневно крякнул и дернул к себе покрывало, показывая, что как хозяин имеет право на большую его часть.
– Вы когда-нибудь перестанете меня винить, что на турнире в Труа солнце слепило мне глаза? Знаете вы хоть одного рыцаря, которому всегда везло? И теперь в наказание я должен сидеть дома до конца жизни?
Он повернулся к жене спиной и спрятал лицо в подушку.
Это были несправедливые слова, и оба они это знали. Средства семьи Буавер пришли в такое расстройство не из-за покупки для сира Эда коня и доспехов, а из-за расходов на участие в четырех крупных турнирах прошлым летом.
– Вам потребуется новая палатка, – не умолкала хозяйственная Марго, – с вашим гербом. Шелковая, конечно. Затем копья и второй боевой конь. Такие расходы! Ваши турнирные доспехи требуют починки, и это нельзя доверить кому попало в Буавере. Юный Вильгельм снова вырос из всей своей одежды, никто из наших слуг не выглядит достойно, и сопровождать вас некому. Ваше зеленое платье никуда не годится. На нем совсем нет меха – одна лиса, пойманная в нашем лесу, не в счет. – Она тихонько вздохнула. – Все мои платья стали слишком тесны.
– Вам лучше остаться дома, – свирепо сказал Эд. – Это позволит сократить расходы.
Стало совсем тихо – Эд притворился спящим, и радуясь и печалясь одновременно. Марго вытерла глаза уголком покрывала, пытаясь найти утешение в том, что его предложение имело смысл. Со своей коренастой фигурой, вздернутым носом и желтоватым цветом лица Марго казалась неуместной среди придворных дам, и все ее попытки приодеться оказывались пустой тратой времени. С другой стороны, ей было больно узнать, что Эд мог обойтись без нее. Они считались любящими супругами, потому что Марго обладала неисчерпаемым запасом здравого смысла, на который Эд всегда полагался. Она принесла ему хорошее приданое и в числе прочего поместье Бопре, граничившее с его собственными землями. Родила ему двух дочерей и курносого сына, в котором он души не чаял. Но он все никак не мог успокоиться.
Единственным недостатком Эда в глазах Марго было его романтическое стремление занять в этом мире важное место. По счастью, он не пользовался успехом у придворных дам, но зато всем сердцем стремился побеждать на сельских турнирах. Земли Буавер были весьма скромным феодальным поместьем, поэтому призы и заклады, которые Эд привозил домой, ни разу не могли покрыть все его долги. Марго научилась себя ограничивать и боялась визитов помощника настоятеля большого цистерцианского аббатства, вечно норовившего поднять процент за ссуду. Пока хватало духу, она хранила молчание, считая, что не обладает нужными чарами, чтобы утешить мужа в обмен на потерю дорогого ему турнирного волнения. Теперь же, когда она высказалась, Эд уехал один, оставив Марго обсуждать вопросы экономии с встревоженным управляющим и заниматься расширением старых платьев со служанками.